Текст книги "О стихах"

Идиостиль Маяковского
Попытка измерения

Писать об идиостиле Маяковского и легче, и труднее, чем об идиостиле любого другого поэта. Легче, потому что первопроходческая работа здесь уже сделана, а труднее, потому что теперь от исследователя можно требовать больше точности и подробности, чем на первых шагах. Мы попробуем, во-первых, не выборочно, а равномерно обследовать весь состав выразительных средств языка Маяковского; во-вторых, опираться при этом на подсчеты, показывающие их место в общей системе; в-третьих, обратить внимание на эволюцию этой системы от раннего к зрелому творчеству Маяковского.

Первопроходческая работа по нашему предмету была сделана классическим исследованием Г. О. Винокура «Маяковский – новатор языка» (Винокур 1943). Ее разделы: «Слово и классы слов», «Слово внутри класса слов», «Слово в фразе», «Слово в выражении». Ее итоги – параграфы «Ораторско-диалогическая композиция» и «Фамильярный стиль» как два главные начала языка Маяковского – публичность и разговорность. К этому добавляется (из предыдущего раздела о слове в идиомах и метафорах) третье, невыделенное: материализация образов.

Замечательно, что эти три итоговые характеристики языка Маяковского в точности соответствуют трем аспектам речевого поведения, выделяемым классической риторикой: соответствию языка с предметом, с адресатом и с образом говорящего. Отношение Маяковского к предмету – это установка на вещественность, материальность, конкретность изображаемого мира («Нам надоели небесные сласти – хлебище дайте жрать ржаной! Нам надоели бумажные страсти – дайте жить с живой женой!»). Отношение к адресату – установка на прямой контакт, обращение, требующее отклика («Надо всегда иметь перед глазами аудиторию, к которой этот стих обращен» – XII,113[37]37
  Все ссылки на произведения В. В. Маяковского даются по Полному собр. соч. в 13 томах (Маяковский 1955).


[Закрыть]). Образ говорящего – человек безъязыкой улицы, простой, свойский и резкий, отсюда – установка на разговорно-фамильярный стиль, вульгарность, грубость: даже нежность для Маяковского слышнее в иронично-грубом слове, чем в предписанно-мягком («Скажем, почему грубые слова употребляются… Я очень люблю, когда поэт, закрыв глаза на все, что кругом творится, сладенько изливается, и вдруг взять его и носом как щенка ткнуть. Это просто поэтический прием». «Человеку, действительно размякшему от горести, свойственно прикрываться словом погрубее» – XII, 431,110).

Но кроме того, и это главное, его говорящий – человек современности, объявляющий новые истины, для которых старый язык не приспособлен: отсюда – подчеркнутое старание сломать привычные традиционные формы языка («Сломать старый язык, бессильный догнать скач жизни». – I, 350. «Мы приказываем чтить права поэтов… на непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку» – «Пощечина общественному вкусу», XII, 245. «Слова у нас, до важного самого, в привычку входят, вешают, как платье. Хочу сиять заставить заново величественнейшее слово – партия»). Поэтому вдобавок к образу мира, образу адресата и образу говорящего, можно сказать, что для Маяковского существен образ языка как такового. Когда его союзники, формалисты из Опояза и Московского лингвистического кружка, говорили, что героем всякой поэзии является язык, то применительно к Пушкину или Надсону это была метафора, но применительно к Маяковскому буквально точное выражение. Г. О. Винокур, сам вышедший из Московского лингвистического кружка, хорошо это понимал: оттого он и подчеркивал самим заглавием своей работы, что Маяковский был именно новатором языка, а не только новатором стиля.

Языковой образ говорящего в стихах Маяковского целиком строится как образ площадного митингового оратора. Маяковский сам декларировал это с навязчивой настойчивостью – от проповедника улицы, «крикогубого Заратустры» в первой его поэме до «агитатора, горлана, главаря» в последней. Маяковский и в реальном поведении старался вписываться в этот образ – отсюда его страсть к публичным выступлениям, свойский тон и зычный голос перед публикой, многократно описанные мемуаристами. Из этого образа могут быть выведены все черты поэтики Маяковского. Стих без метра, на одних ударениях, – потому что площадной крик только и напирает на ударения. Расшатанные рифмы – потому что за этим напором безударные слоги стушевываются и неточность их созвучий не слышна. Нарочито грубый язык – потому что на площадях иначе не говорят. Нововыдуманные слова, перекошенные склонения и спряжения, рваные фразы – как крушат старый мир, так взламывают и язык старого мира. Гиперболические, вещественнозримые, плакатно-яркие образы – чтобы врезаться в сознание ошалелой толпы мгновенно и прочно. Все черты поэтики Маяковского возникли в литературе русского модернизма до него, но только у него получили единую мотивировку, которая сделала их из экспериментальных общезначимыми.

Задача нижеследующего разбора – показать, как с вещественностью мира, ощутимостью адресата и огрубленностью стиля в поэтике Маяковского соотносятся конкретные особенности языка: нестандартный отбор слов, нестандартное словоизменение, нестандартное словообразование, нестандартное словосочетание, нестандартное словоосмысление.

О нестандартной метрике и рифмовке Маяковского нам приходилось говорить в других местах (Гаспаров 1974, 1991).

Материалом были взяты: для раннего Маяковского – поэма «Облако в штанах» (1914–1915), все 450 стихов; для позднего Маяковского – поэма «Владимир Ильич Ленин» (1924), первые 450 стихов (кончая строкой «Кандалами раззвенится в кресле»). Стихом считался отрезок текста от рифмы до рифмы, а не графические «ступеньки», пронумерованные в академическом издании (Маяковский 1955). Мы старались выявить все случаи каждой языковой аномалии в этих текстах и представить их в цифрах, абсолютных и относительных («столько-то случаев на 100 стихов», «в «Ленине» во столько-то раз чаще или реже, чем в «Облаке»»). Конечно, было много сомнительных случаев, из которых далеко не все удавалось подробно комментировать; вероятно, были и случаи, ускользнувшие от нашего внимания, но, хочется надеяться, в несущественных количествах.

1. Нестандартный отбор слов. Под этим имеется в виду обращение к словам и оборотам, стилистически отклоняющимся от нейтрального словарного фонда – прежде всего отклоняющимся в сторону низкого, грубого стиля, непривычного в поэзии. Функция этого отбора очевидна: именно его средствами создается образ автора – человека простого и свойского, вызывающе грубо пришедшего в поэзию из доселе чуждого ей мира, носителя языка улицы. Тема языка улицы, врывающегося в поэзию, поставлена в «Облаке в штанах» самим сюжетом (второй главы): «Улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать… Улица муку молча перла… Улица присела и заорала: «идемте жрать!»… Во рту умерших слов разлагаются трупики, только два живут, жирея: «сволочь» и еще какое-то, кажется, «борщ»» – и далее апофеоз носителей этого языка, «студентов, проституток, подрядчиков»: «Мы сами творцы в горящем гимне…» и т. д.

Стилистическая классификация слов русского языка, как известно, еще несовершенна, словари расходятся в употреблении помет разе., фам., прост., вулъг. Мы проверяли наш отбор нестандартной лексики Маяковского главным образом по словарю Ушакова, как наиболее близкому ему по времени. Отбор был скорее неполным, чем избыточным: при желании его можно пополнить многими «разговорными» словами, которые обычно воспринимаются как нейтральные, но в общей стилистической атмосфере Маяковского могут ощущаться и как нестандартные. Но и при таком ограниченном отборе мы насчитываем в «Облаке» 56 нестандартных слов и оборотов (по 12, 5 на 100 строк), в «Ленине» 46 (по 10 на 100 строк). Сниженная лексика напоминает о себе в среднем на каждом десятом стихе: этого оказывается достаточно, чтобы произвести на современников то впечатление невероятной грубости, которым бравировал молодой Маяковский.

При этом сразу можно заметить, что между «Облаком» и «Лениным» есть разница: в «Ленине» количество нестандартных слов и оборотов чуть ниже, стиль нейтральнее. Еще виднее это, если различить среди них лексику вульгарную («просторечную», более грубую), разговорную (умеренно грубую) и, наоборот, высокую. Соотношение их в «Облаке» будет 23:20:13, в «Ленине» 16:29:1 (в процентах: 40:35:25 и 35:63:2). Мы видим: стилистика «Облака» строится на резком контрасте грубых вульгаризмов и высоких поэтизмов, в «Ленине» вульгаризмы стушевываются на господствующем фоне разговорного стиля, а поэтизмы почти исчезают. Соответственно и образ автора упрощается: в «Облаке» перед нами как бы высокая душа поэта, вынужденная объясняться с читателями на языке «сволочи» и «борща», в «Ленине» – собеседник, стоящий на равной ноге с читателем и поэтому о самых высоких предметах говорящий с фамильярной простотой. Этот сдвиг стилистики между «Облаком» и «Лениным» мы еще будем наблюдать не раз в самых различных формах.

К вульгаризмам в «Облаке» мы относим такие слова и обороты: переть («улица муку дерла»), орать, жрать, глотка, выхаркнуть, прохвосты, гулящие, кобылы («дарить кобылам», т. е. бесчувственным женщинам), девочки (проститутки), космы, ложить («вы любовь на скрипки ложите»), ржать («хохочут и ржут»), эй, вы! (к небу), этакой (глыбе), нагнали каких-то (вместо «кого-то»), этот, за тобою, крыластый. В «Ленине»: переть («прет на нас непохожий»), становить («рабочей человечьей диктатурой»), переплюнуть, сжевать (съесть), любовные лясы, чужой горлец, пузо, лысый чорт, вашинский, враз (дважды), годов за двести. Особый вид вульгаризмов – нестандартное произношение обычных (и даже книжных) слов: ставлю nihil (произн. «нигиль» через твердое г, рифма – «книги»), фантазия у Гете (рифма «паркете»); ударения: «приводные ремни», «красиве'е видал и умней», «трико феодальное ему тесно'», «в человечьем меси'ве»; графикой подчеркнуто разговорное, неполносложное произношение: «уличные тыщи» (и рифмой «чищу» – «боюсь этих строчек тысячи»); когда графика подчеркивает обычное литературное произношение: «как вам не скушно», то это в русской традиции тоже понимается как знак вульгарности (ср. «што» вместо «что» у Фурманова и других реалистов 1920-х годов.).

К разговорным словам и оборотам в «Облаке» мы относим: громадина, пятерня, здоровенный, крошечный, мотаешь (головой), трепались (флаги), натыканы (булавки в глаза), натащу тебе (девочек); вы не смеете (вместо «не смейте»); послушайте, господин Бог; давайте, знаете, устроимте; одни сплошные губы, у каждого порядочного праздника, в самом обыкновенном евангелии, абсолютно спокоен, невероятно себя нарядив; и те, что обидели (вместо «даже те»); и которая губы спокойно перелистывает (вместо «и та, которая»); а если у которого нету рук, пришел чтоб и бился лбом бы. Сюда же хочетсяотнести ироническую обмолвку: на дереве изучения добра и зла (вместо «на древе познания»). В «Ленине»: лезть («не зовут – мы и не лезем»; «лез не хуже, чем нынче лезут»), шпилить, выколупить, тужиться, раем разделали, машина размахалась, инстинктивно хоронюсь, прочая чепуха, видимо-невидимо·, в открытую встанем, рос во-всю, к врагу натурой, хватил лишку, с часами плохо, больше нашего, по всему поэтому, каждый всяк; похоже (вместо «кажется»), скажем (вместо «например»), так (вместо «просто»: «со знаменами идут, и так»), ничего («был, ничего, деловой парнишка»), просто («просто его женская прислуга»), у какихнибудь годов на расстоянии, вот («вот этой безграничной смерти», «крови вот этой красней»), да где ж, да это ж. Видно, что здесь ощущение разговорности создают не столько отдельные слова, сколько словосочетания и обороты. Можно отметить такую тонкость, как употребление предлога про вместо о: «неужели про Ленина тоже», я буду писать и про то, и про это (с аллюзией на собственное заглавие «Про это» – заведомо ощутимое как разговорное на фоне нейтрального «0б этом»).

К элементам высокой лексики в «Облаке» мы относим: предтеча, уста, златоустый, стенать, петь (вместо «писать стихи»), грядет (дважды: «грядет шестнадцатый год», «грядет генерал Галифе») и др.; в «Ленине» только однажды: «разить войною классовой». Здесь тоже один раз высокость выражается средствами фонетическими: звЕзд вместо звезд (рифма: съест). Бросается в глаза, что почти все эти примеры контрастно оттенены разговорным стилем: «легко разжал уста»; необычная форма: «златоустейший»; рядом с «петь» стоит «выпеть»; «всесильный божище»; «всемогущий, ты выдумал…»; «вездесущий, ты будешь в каждом шкапу». Из этого видно, что высокая лексика у Маяковского – выразительное средство не основное, а вспомогательное, осложняющее, но не отменяющее основной слой вульгарно-разговорной лексики и общий образ автора – глашатая «улицы».

2. Нестандартное словоизменение. Прием сравнительно редкий: 13 случаев в «Облаке» (3 раза на 100 стихов), 9 случаев в «Ленине» (2 раза на 100 стихов).

Более половины случаев – это употребление во множественном числе существительных, обычно множественного числа не имеющих. Некоторые случаи могут считаться дозволенными традицией. Во-первых, это антономасии – встречающиеся в языке употребления собственных имен в качестве нарицательных (во множественном числе – обычно с оттенком пренебрежительности): «плевать, что нет у Гомеров и Овидиев людей, как мы»; «а в рае опять поселим Евочек»; «Тьерами растерзанные» тени коммунаров. Во-вторых, это «поэтизмы», специфичные для модернистской словесности: «смешались облака и дымы» (ср. у Блока: «Ввысь изверженные дымы» и т. п.); «морями и солнцами омытого сразу»; «изумруды безумий»; «цветочек под росами» (характерно, что оба последних случая – это «чужие слова», вложенные в уста оппонентов поэта). В двух случаях аномалия видна только из контекста: «бог смертей пришел и поманил» (при ожидаемом «бог смерти»); «у него от работ засалится манишка» (при ожидаемом «от работы»). Оба раза образ делается конкретнее: не общая для всех смерть, а личная смерть каждого, не неопределенная работа, а череда отдельных работ. Более резкие случаи, ощущаемые как специфичные для Маяковского, – только в «Облаке»: «несу (на шее) миллион огромных чистых Любовей»; «из любвей и соловьев какое-то варево»; «поляжет женщиной, заерзает мясами». В последнем случае бросается в глаза резкий вульгаризм, в предпоследнем – разговорная пренебрежительность; в первом множественное число мотивировано скорее конкретностью образа, «любови» олицетворены «потноживотыми женщинами». Случайно ли с этим совпадает разница форм («любовей» напоминает о поэтизмах XVIII в. – род. п. ед. ч. «любови» и т. д.; «любвей» от этих ассоциаций свободно) – сказать трудно.

Остальные аномалии словоизменения – более разнородные.

Единственная деформация падежной формы существительного – «а в рае опять поселим Евочек» (вместо ожидаемого «в раю») – по-видимому, работает на конкретность образа: «в раю» привычно воспринимается не только как обозначение места, но и как обозначение состояния блаженства, «в рае» – это только обозначение места. Деформация формы рода – один сомнительный случай: «муча перчатки замш» (может быть, оплошность орфографии: замша) «замшъ) замш? или метонимическая инверсия: мн. ч. замши перчаток) перчатки замш, как в метафорической инверсии: «на рублях, колес землища двигалась», о которой ниже).

Деформация формы степени сравнения прилагательного встречается дважды – «марш в пустыни, огня раскаленней»^-, «я, златоустейший», – и, по-видимому, выполняет ту же функцию. Формы типа «раскаленней» встречались и у символистов, форма «златоустейший», предполагающая превращение относительного прилагательного в (более вещественное) качественное, более необычна и специфична для Маяковского.

Единственная деформация лично й/н е личной формы глагола – «живот подведя, плелась безработица», – тоже явно работает на конкретность образа-олицетворения (подсказывается ассоциация «подпоясав живот»). Три раза деформации подвергается причастие: «перееханную поездом лапу»; «Колонный зал дрожит, насквозь прохожей» (как бы многократный вид от обычного однократного «пройден»); «чтоб во всем этом кофе, враз вскипелом». Здесь трудно сказать, чему служит этот прием, – разве что общей ощутимости языковой ткани. Два раза употреблены неупотребительные формы деепричастий: «заерзает мясами, хотя отдаться» (грубее, чем «желая»; вероятно, сознательна омонимия с союзом «хотя»); «лишь наживая, жря и спя, капитализм разбух и обдряб».

Два периферийных случая спорны: то ли это аномальные словоформы, то ли это аномальное, разговорно-скомканное произношение нормальных словоформ: «пригоршнъю звезд» (тв. п. от «пригоритъ или деформация обычного: пригоршнею?); «дай им, заплесневшим в радости» (гаплология, вместо «заплесневевшим»?).

В целом нестандартные словоизменения у Маяковского примерно одинаково часто работают на образ мира (конкретность, вещественность – 5 несомненных случаев) и на образ автора (разговорность, грубость языка – 7–8 несомненных случаев, но при этом не менее 5 случаев противоположного, возвышающего рода, как «дымы» и «солнца»).

3. Нестандартное слообразование. Это – неологизмы или, точнее, окказионализмы, – одна из самых ярких примет языка Маяковского. Они значились на первом плане в программах футуристов, начиная с «Пощечины общественному вкусу»: «Мы приказываем чтить права поэтов… на увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (слово-новшество)…» (XIII, 245). Конечно, при этом словотворчество Маяковского, Хлебникова и Игоря Северянина развивалось в очень непохожих направлениях, но останавливаться на этом здесь нет возможности. Неологизмам Маяковского посвящена целая монография А. Гумецкой (Humesky 1964), но она ценна преимущественно перечнями и статистикой материала.

В «Облаке в штанах» мы насчитали 63 неологизма, в «Ленине» 43, т. е. соответственно 14 на 100 стихов и 9, 5 на 100 стихов. Сразу видно, что в «Ленине» Маяковский становится в полтора раза сдержаннее в употреблении неологизмов; это существенно для эволюции его идиостиля. Однако было бы грубым преувеличением считать, будто «в порядке исключения, поэма «Ленин» почти не содержит неологизмов» (Humesky 1964, 21): один неологизм на каждые десять строк – это совсем не мало.

Неологизмов-существительных, неологизмов-прилагательных и неологизмов-глаголов (с причастиями и деепричастиями) в «Облаке» соответственно 18, 17 и 28, в «Ленине» – 13, 15 и 15. Это дает процентное соотношение 30:25:45 и 30:35:35 (при среднем для Маяковского 32:33:35 – по Гумецкой, с некоторыми поправками). От «Облака» к «Ленину» убывает количество глаголов и нарастает количество прилагательных: стиль становится статичнее, описательнее, бурный темперамент самовыражения уступает место рассчитанной технике агитвоздействия.

За. Среди неологизмов-существительных с первого же взгляда выделяются две большие группы – в «Ленине» они в совокупности составляют половину всех неологизмов-существительных, в «Облаке» треть.

Это, во-первых, увеличительные и уменьшительные, часто в рассчитанном контрасте: «я думал, ты – всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик»; «Круппы и Круппики»; «кто сейчас оплакал бы мою смертишку в трауре вот этой бесконечной смерти»; «на рублях колес землища двигалась»; «покрывая детвориный плачик». Суффиксы такого рода очень продуктивны, поэтому некоторые слова, которые в ином контексте, может быть, и не ощущались бы как неологизмы, в «Облаке» явно приближаются к ним: «кулачищ замах», «обугленный поцелуишко», «звоночки коночек». К собственно уменьшительным приближаются суффиксы для обозначения детенышей – именно в этом смысле в «Облаке» противопоставляются «миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят»; ср. «маленький смирный любеночек». К увеличительным, в свою очередь, приближается суффикс в слове желтоглазина (впрочем, поданном как «чужое слово» фабричной частушки). Художественная функция этих гиперболизирующих средств языка очевидна: они работают на образ мира Маяковского, оппозиция «большой – малый» – простейший способ подчеркнуть его вещественность.

Во-вторых же, это отглагольные существительные с нулевым суффиксом: «грозящих бровей морщь»; «в плаче и всхлипе»; «на каждой капле слезовой течи»; «телеграф охрип от траурного гуда», «земля дрожит от гуда» (вместо: наморщиванье, всхлипыванье, теченье, гуденье). Художественная функция здесь та же: вместе с суффиксом – енье ликвидируется главный признак отглагольности, действие как бы превращается в предмет, вещественный мир становится еще вещественней. Один раз этот суффикс захватывает и отыменные существительные: «упираются небу в склянь горы, каторги и рудники»: здесь «склянь» явно означает нечто вроде «стеклянность» (ср. ту же этимологизацию в наречии у Асеева: «все просквози и промой всклянь, утра синяя рань»; наоборот Пастернак употребляет это наречие в правильном значении «до краев»: «еще не всклянь темно»). Суффикс ение в неологизмах Маяковского появляется единственный раз, и то ради семантической игры: «долго ходят, размозолев от брожения», – здесь в неологизме «брожение» совмещаются значения двух разных глаголов: «бродить» (расхаживать) и «кваситься, перекисать». Это уже рубеж тех «семантических неологизмов», родственных метафоре, о которых будет речь дальше.

Особую группу, характерную только для «Облака», составляют субстантивации прилагательных и наречий. Субстантивации прилагательных знакомы русской поэтической традиции («невыразимое» у Жуковского и т. п.), но здесь они применяются к более «земным» образам: «звон спрятать в мягкое, в женское»; «тучи и облачное прочее подняло на небе качку». Субстантивация наречий звучит гораздо непривычнее: «в светлое весело грязных кулачищ замах»; «закисшие в блохастом грязненъке». Сюда же можно причислить субстантивацию местоимения: «и чувствую: «я» для меня мало»: здесь это «я» явно более вещественно, чем в философском языке. В позднейших стихах Маяковского такое словообразование исчезает; субстантивация: «в перекоре шествий» в «Ленине» образована уже по другой модели. «Опредмечивание» образа мира у Маяковского видно здесь особенно ярко.

Остальные типы неологизмов-существительных единичны. Обозначений лиц больше в «Ленине» (пролетариатоводец; «заступник и расплатчик»; «подготовщиком цареубийства»), чем в эгоцентрическом «Облаке» (голгофник). Остальные – это «венецианское лазорье»; «мушиное сеево»; «жевотина старых котлет». Изолированный случай – раздвоение названия: «у Иванова уже у Вознесенска каменные туши», – кроме обычного оживления состава слова, здесь возможен намек на фольклорный стиль: в следующей строке речь идет о частушках. Относительно слова горлец («тянется упитанная туша капитала ухватить чужой горлец») неясно, то ли это неологизм, то ли незарегистрированный вульгаризм (как «бабец»).

36. Среди неологизмов-прилагательных в обеих поэмах самые заметные – притяжательные: в «Облаке» их больше четверти, в «Ленине» почти половина: «в хорах архангелова хорала» (по смыслу притяжательность здесь даже неуместна); «над тюремной капиталовой турой»; «капиталовы твердыни»; «коммунизмовы затоны»; «на капле слезовой течи»; «с шагом саженьим» (тоже неуместная притяжательность); «небье лицо»; «слоновий клык»; «с флажьих покрасневших век»; «сатрапъя твердость»; «детвориный плачик»; «губы вещины». Вместо «человеческий» Маяковский настойчиво пишет: человечий («в человечьем месиве»; «настоящий, мудрый, человечий ленинский огромный лоб»): это не неологизм, но тоже создает иллюзию притяжательности. Предметность мира от этого как бы оживает.

Другая заметная группа неологизмов-прилагательных (около трети их количества) – сложносоставные: от сочетаний существительных с числительными («стоглазое зарево»; «класс миллионоглавый»; «Ильич семнадцатигодовый»), с прилагательными («потноживотые женщины»), с существительными («слова проклятья громоустого»; «крикогубый Заратустра»; «задолицая полиция»; «заступник солнцелицый», – первые два эпитета метонимичны, последние два метафоричны). Чтобы этот легкий прием стал ощутимее, деформируется соединительный шов: «в четыреэтажных зобах»; «в сорокгодовой таске» (оба случая – в «Облаке»). Ни на образ мира, ни на образ автора этот тип, кажется, не работает: только на образ языка.

Далее следует ряд прилагательных с суффиксом – аст-: кудластый (бог); «этот, за тобою, крыластый»; «крыластые прохвосты»; «худой и горбастый… рабочий класс»; «в блохастом грязненьке». Видимо, этот суффикс указывает на более сильную степень качества, чем – ат, и тем самым способствует уже отмеченной гиперболизации образа мира Маяковского. Тому же служат уменьшительные: «идите, голодненькие, потненькие, покорненькие» (ср. в наречии: «солнце нежненько треплет по щечке») – если только их можно считать неологизмами. Остальные суффиксы единичны: «пол ампиристый», «потолок рококовый»; «улица безъязыкая»; «стекло окошенное». Они, видимо, работают только на образ разламываемого языка.

Изолированный случай – раздвоение прилагательного: «этого не объяснишь церковными славянскими крюками» – очевидным образом оживляет первоначальное значение обоих составляющих, превращает нейтральное «лингвистическое» содержание слова в одиозные «религиозное» и «националистическое».

Зв. Среди неологизмов-глаголов четко различаются две группы: приставочные образования, в подавляющем большинстве отглагольные, и бесприставочные, от других частей речи.

Доля приставочных образований, более легких, со временем убывает: в «Облаке» они составляют более 75 %, в «Ленине» только 60 %. Круг предпочитаемых приставок тоже меняется: в «Облаке» это вы-, из-, об-, в «Ленине» это раз-. Характерны для «Облака»: выстонать, выпеть, выплясать, вымолиться, вылюбить («любовница, которую вылюбил Ротшильд»); изъиздеваться (!), изодраться, изругаться, исслезить, исцвести («губ неисцветшую прелесть»), испешеходить, изъязвить·, обрыдать, окапать, оплясать, обжиреть, обсмеять, огро'мить. Нехарактерны: наслезнить, перехихикиваться, размозолетъ, свыться. Характерны для «Ленина»: развихрить, размозолитъ, рассиятъ, раззвенетъся, рассинетъся. Нехарактерны: встучнетъ, вымычатъ, довидеться, обдрябнуть. Даже по этому списку видно, что семантика новообразованных глаголов в «Облаке» и «Ленине» различна: в «Облаке» это доведение действия до предела (вы-, из-) и охват со всех сторон (об-), в «Ленине» – распространение действия во все стороны (рас-). В «Облаке» глаголы-неологизмы динамичнее и напряженнее, в «Ленине» спокойнее и увереннее. Гиперболизация действий так же характерна для мира Маяковского, как и гиперболизация предметов; в «Облаке» перед нами один оттенок этой гиперболизации, в «Ленине» другой.

Из этих 31 приставочных глаголов 6 образованы не от глагола, а от существительного, и один от прилагательного. От существительных: «ленинские лозунги развихръ»; «грудь испешеходили»; «мир огромив мощью голоса» (от «гром», не от «громить»!); «долго ходят, размозолев от брожения», «каждый труд размозоливая лично» (от «мозоль», не от скованного фразеологией глагола «мозолить глаза»!); «золото и грязь изъязвили проказу» («распространили покрывающую язвами проказу»: от «язва», а не от метафорического «язвить»). От прилагательного: «глаза наслезненные бочками выкачу» (от «слезный», не от «слеза»: ср. от «слеза» – «окровавив исслезенные веки»). Интересное плеонастическое отглагольное образование мы имеем в словах: «земли с еще большей болью не довиделось видеть мне» – здесь скрещиваются пассивный оборот «не довелось видеть» и активный «видел – не довиделся».

Явный стилистический оттенок имеет употребление приставочной формы обвместо о-: «обсмеянный, как анекдот»; «обжиревшей, как любовница»; «капитализм разбух и обдряб». С приставкой оэти глаголы не были бы неологизмами. Форма обпривносит в них оттенок грубости (ср. соотношение: надсмехаться – насмехаться) и этим работает на создание образа автора. Противоположный стилистический оттенок, возвышенность – только один раз, иронически о торжествующем капитализме: «встучнел, как библейская корова или вол».

Бесприставочные глаголы-неологизмы преимущественно образованы от существительных: «небо иудит»; «каждое слово… именинит тело»; «ночь по комнате тинится»; «мысли… морщинят кожей»; «город… глыбил пуза касс»; «капитал… рос и креп, штыками иглясь». Они, понятным образом, работают на предметность образа мира: достаточно сравнить: «мысли морщинят кожей» и «мысли морщат кожу». От прилагательных образованы: гнев «густится в тучи»; «милел люд скою лаской»; то ли от прилагательного, то ли от существительного – «дождинки… гримасу громадили». От глагола, посредством возвратной частицы – ся: «зашвырнувшись в трактирные углы». От причастия-прилагательного «новорожденный» любопытным образом реконструируется глагол: «каждое слово душу новородит» (а само это причастие-прилагательное разрубается на составные части: «и новым рожденным дай обрасти» сединой). Наконец, от звукоподражания образован глагол: «(железом клацая и) лацкая»: слово «клацать» нам встречалось в русской литературе, но «лацкать», по-видимому, уникум.

4. Нестандартное словосочетание. 4а. Это преимущественно (в «Ленине» – исключительно) случаи приглагольного управления. В «Облаке» таких случаев можно насчитать 29, в «Ленине» – 27: частота одинаковая, около 6 на 100 стихов. Это нечто вроде синтаксических неологизмов, аккомпанирующих лексическим.

С первого же взгляда обращают на себя внимание две особенности. Во-первых, около половины нестандартных словосочетаний – это беспредложные обороты вместо предложных, микроэллипсы, телеграфная экономия слов; в «Облаке» и в «Ленине» эта тенденция одинакова. Вовторых, падежи, с которыми преимущественно экспериментирует Маяковский, – это дательный, падеж цели, и творительный, падеж средства; сосредоточенность на них усиливается от «Облака» (ок. 45 % всех случаев) к «Ленину» (ок. 75 % всех случаев).

Вот примеры беспредложных оборотов вместо предложных. При родительном падеже: «инстинктивно хоронюсь трамвайной сети» (вместо «хоронюсь от»: здесь глагол «хоронюсь» явно подменяет беспредложный глагол «сторонюсь» – с такими подменами мы еще встретимся). При дательном: «трясущимся людям в квартирное тихо» зарево рвется (вместо «к трясущимся»); «надо кастетом кроиться миру в черепе» (вместо «у мира»); «вам я душу вытащу, растопчу… и дам как знамя» (вместо «для вас»; от пропуска предлога возникает двусмысленность – «вашу душу»); «и краске и песне душа глуха» (вместо «к краске»). При творительном: «криком издерется рот» (вместо «от крика»); «(нервы) мечутся отчаянной чечеткой» (вместо «в чечетке»); «которые влюбленностью мокли» (вместо «от влюбленности»); «дождь, лужами сжатый жулик» (вместо «в лужах»); «рассияют головою венчик» (вместо «вокруг головы»); «ленинизм идет вширь учениками Ильичевой выверки» (вместо «в лице учеников»). В контексте таких случаев ощутимыми становятся и более обычные в языке беспредложные обороты: «пролетариат – неуклюже и узко тому, кому коммунизм – западня» (вместо «для того»); «пощелкал счетами» (вместо «на счетах»); «трудящихся мира подымем восстанием» (вместо «на восстание»); «будет вождь такой, что мелочами с нами» (вместо «в мелочах»). В «Облаке» этих случаев мало, в «Ленине» больше: стиль становится более сглаженным.