Текст книги "О стихах"

/ Искать? чего? – крупинки в вихрь вселенной Не вдвинуть! Сны? – Им все во власть ли ты Предашь? Длить вечность Фаусту с Еленой, Где призракмысль и призрак-страсть слиты.

«Лишь миги» (18.11.1921): Не шествия, где в гул гудят знамена, Не праздник рамп, не храмовой хорал, – Туда, в провал, из правды современной, С морского дна излюбленный коралл; / Нет! – милые обличья жизни нежной: Вдвоем над Гете светом тень спугнуть, Вдохнуть вдвоем с созвездий иней снежный, У ног любимых ботик застегнуть; / Лишь миги, те, – сознанья соль живая, – Что пресный ключ включают в океан, И жгут из мглы дней и надежд, всплывая, – Киприды лик, весь пеной осиян; / И там, за гранью памятей и пеней, Впивая в «я» не взором кругозор, Не вопль вражды, не прелесть песнопений, Победный терн иль лавровый позор, / Но час, где ночь, где за стеклом бесцветным С промерзлых камней оклики колес, Где узость плеч под простыней, в заветном Последнем споре под наитьем слез.

«Рои sto» (11.01–17.02.1922): Ты ль пригоршнями строфы по радио, Новый орфик, на Марс готовишь? Но короче аркан – земной радиус: Вязнешь по пояс в прошлом, то бишь! / Этот стих, этот вскрик-отзвук: выплакать Страх, что враг камень в лоб загонит, Черепка скрип на сланце, а вы: плакат Там, в межзвездном, – Lux-Zug – вагоне! / Бедный бред, что везде – скреп Эвклидовых Тверд устой: столп, шатнуть нельзя! Все ж в веках пробил час, где б выкидывать Истин груз, все их в муть неся! / Прометей ли пришел? укажи: рои sto? Иль Фиджийский вождь встал с рогожи? Смысл веков не броженье ль во лжи пустой! Время, место – мираж прохожий! / Только снег, зелень трав, моря мантия, Сговор губ к алтарю Селены – Свет насквозь смертных слов, пусть обман тая, Нам наш путь в глубину вселенной.

«Кругами двумя» (20.11.1921): См. ниже, «Разборы-иллюстрации».

«Новый синтаксис» (1922): Язык изломан? Что ж! – глядите: Слова истлевшие дотла. Их разбирать ли, как Эдите На поле Гастингском тела? / Век взвихрен был; стихия речи Чудовищами шла из русл, И ил, осевший вдоль поречий, Шершавой гривой заскорузл. / Но так из грязи черной встали Пред миром чудеса Хеми, И он, как шлак в Иоахимстале, – Целенье долгих анемий. / В напеве первом пусть кричащий Звук: то забыл про немоту Сын Креза, то в воскресшей чаще Возобновленный зов «ату!» / Над Метценжером и Матиссом Пронесся озверелый лов, – Сквозь Репина к супрематистам, От Пушкина до этих слов.

«С Ганга, с Гоанго…» (28.12.1921): См. ниже, «Разборы-иллюстрации».

«Молодость мира» (1.05.1922): Нет! много ли, мало ли, чем бы ты вымерил Все, что в тысячелетия, как в пропасть, упало, – Материки, что исчезли, расы, что вымерли, От совета Лемуров до совета в Рапалло? / Имена персеидами падают в памяти, Царей, полководцев, ученых, поэтов… Но далеко ль еще по тем же тропам идти, Набирая в ненужный запас то и это? / На пути библиотеки стоят цитаделями, Лагерями – архивы, загражденьем – музеи… Вдребезги грудь о песни к Делии, Слеп от бомб риккертианства, глух от древних Тезеев. / Но океаны поныне кишат протоплазмами, И наш радий в пространствах еще не растрачен, И дышит Земля земными соблазнами, В мириадах миров всех, быть может, невзрачней. / А сколько зшиться, – пред налги букварь еще! Ярмо на стихии наложить не пора ли, Наши зовы забросить на планету товарищу, Шар земной повести по любой спирали? / Человек! свои мерки опять переиначь! а то Уронишь афишу, озадаченный зритель! Человечеством в жизни ныне не начата ль Лишь вторая глава там, в СантаМаргарите?

Теза-синтез. «Пленный лев» (8.04.1922): Здесь, где к прудам нависают ракиты, Уток узорный навес, Что нам застылые в сини ракеты Вечно неведомых звезд? / В глухо закутанной юрте Манджура Думам степного царя Царь знойных пажитей, Килиманджаро, Снится ль, снегами горя? / В позднем просторе ночей поцелуям Тесно ль на милых плечах? Крик свой в безвестное что ж посылаем, Скорбь по пространствам влача? / Сотни столетий – досуги полипам Строить коралловый хлев… Спишь ты, канатами связан по лапам, Праздных посмешище, лев! / Сказы к чему же венчанных ведуний, В час, когда бел Алтаир? Иль тебе мало всех снов и видений, Ждущему грохот Заир? / Прянь же! и в вечность, – добыча заклятий, Рухни, прекрасно разбит, Иль, волен властвовать, ринься за клети Всех планетарных орбит!

«Стихи о голоде» (1922).

«Над картой Европы 1922 г.» (26.03.1922): Встарь исчерченная карта Блещет в красках новизны – От былых Столбов Мелькарта До Колхидской крутизны. / Кто зигзаги да разводы Рисовал здесь набело? Словно временем на своды Сотню трещин навело. / Или призрачны седины Праарийских стариков, И напрасно стяг единый Подымался в гарь веков? / Там, где гений Александра В общий остров единил Край Перикла, край Лисандра, Царства Мидий, древний Нил? / Там, где гордость Газдрубала, Словно молотом хрусталь, Беспощадно разрубала Рима пламенная сталь? / Там, где папы громоздили Вновь на Оссу Пелион? Там, где огненных идиллий Был творцом Наполеон? / Где мечты? Везде пределы, Каждый с каждым снова враг; Голубь мира поседелый Брошен был весной в овраг. / Это – Крон седобородый Говорит веками нам: Суждено спаять народы Только красным знаменам.

Антитеза. «В прятки» (18.05.1921): Ночь уснула, дождем убаюкана, Спит старуха, младенца крепче, Теперь не расслышит ни звука она, Что любовник-месяц ей шепчет. / Ветер улицы яростно вылизал, Всюду рыщет, косматый и серый, Веселится в роскошном обилии зал, Скачет с мертвыми ветками в скверах. / Тучи, побитое войско, разомкнуты, Вскачь бегут, меж звезд, без оглядки: Иссекли их, щелкая, громы кнута, Молний пляс истомил игрой в прятки. / Стены все – упорные странницы, Ходят грузно по лунной указке: Свет мигнул – церковь старая кланяется, Тень нашла – к дому дом льнет по-братски. / Без присмотра все силы кинуты, Развинтилась в них каждая гайка. Эх, доверилась Сумраку-сыну и ты, Ночь-карга, земная хозяйка! / Он же рад сам трунить над месяцем, Распустил стихии: при свете Радостно раскуролеситься им, – Разошлись тучи, камни и ветер!

«От виска и до виска» (27.01.1922): Ветер гонит искры снега Мимо окон, застя свет; В свисте вьюги взрывы смеха; Чутко плачет печь в ответ. / Здесь за дверью – остров малый, Вихри волн – за рифом там. Мгла прича лы мачт сломала, Мгла примчала нас к мечтам. / Лапой лампу пальма ль валит? Зной с каких морских песков? Ночь причудней. Пью в овале Грустных губ вино веков. / Рыщут тигры; змеи свиты; Прямо прянет вниз боа… Что все страхи? Лишь зови ты Грот, где бред наш, – Самоа. / Мглами слеп, втеснюсь во мглу я, Где прически прядь низка, Чтоб вдохнуть сон снов, целуя От виска и до виска!

«Под зимним ветром» (17.02.1922): Додунул ветер, влажный и соленый, Чуть дотянулись губы к краю щек. Друг позабытый, друг отдаленный, Взлетай, играй еще! / Под чернью бело – лед и небо, – Не бред ли детский, сказка Гаттераса? Но спущен узкий, жуткий невод, Я в лете лет беззвучно затерялся. / Как снег, как лед, бела, бела; Как небо, миг завешен, мрачен… Скажи одно: была? была? Ответь одно: навек утрачен! / Кто там, на берегу, во тьму Поник, – над вечностями призрак? Века ль стоять ему В заледенелых ризах? / Достигнут полюс. Что ж змеей коралловой На детской груди виться в кольцах медленно? Волкан горит; в земле хорала вой, В земле растворены порфир и медь в вино. / Додунул ветер с моря, друг отвергнутый, Сжигает слезы с края щек… Я – в прошлом, в черном, в мертвом! Давний, верный, ты Один со мной! пытай, играй еще!

Синтез. «Сегодня» (5.03.1922): На пестрых площадях Занзибара, По зеленым склонам Гавайи Распахиваются приветливо бары, Звонят, предупреждая, трамваи. / В побежденном Берлине – голод, Но ослепительный блеск по Wein-ресторанам; После войны пусть и пусто и голо – Мандрагоры пляшут по странам! / И лапы из золота тянет Франция, – Все в свой блокгауз! Вам новейшая лямка, крестьяне! Рабочие, вам усовершенствованный локаут! / Этому морю одно – захлестнуть бы Тебя, наш Советский Остров! Твои, по созвездиям, судьбы Предскажет какой Калиостро! / В гиканьи, в прыганьи, в визге / Нэпманов заграничных и здешних, Как с бутыли отстоенной виски, Схватить может припадок сердечный. / На нашем глобусе ветхом, Меж Азий, Америк, Австралий, Ты, станции строя по веткам, Вдаль вонзишь ли свои магистрали?

Антитеза-синтез. «Перед съездом в Генуе» (28.02.1922): Перед съездом в Генуе Споры, что вино: Риму ль, Карфагену ли Лавровый венок? / А в Москве – воскресный звон Всех церквей нэпо: В центре всюду: «Трест und Sohn», С краю – «Mon repos». / Жизнь не остановится, Все спешит, бежит; Не она виновница, Если жмут межи. / Крикнуть бы при случае: «Друг, остановись! Заключи-ка лучшее В малый парадис!» / Солнце – на экваторе… Но, где мы Вдвоем, Холоден, как в атрии, Ровный водоем. / И пускай в Аляске вой Вихрей у могил, – Ты улыбкой ласковой Солнцу помоги!

«Красное знамя» (24.03.1922): Красное знамя, весть о пролетариате, Извиваясь кольцом, Плещет в голубые провалы вероятия Над Кремлевским дворцом; / И новые, новые, странные, дикие Поют слова… Древним ли призракам, Мойрам ли, Дике ли Покорилась Москва? / Знаю и не узнаю знакомого облика: Все здесь иным. Иль, как в сказке, мы все выше до облака Вознесены? / Здравствуй же, племя, вскрывающее двери нам В век впереди! Не скоро твой строй тараном уверенным Судьба разредит! / Лишь гром над тобой, жизнь еще не воспетая, Свой гимн вопил, Но с богами бессмертье – по слову поэта – я Заживо пил. / Волшебной водой над мнимой усталостью Плеснули года. Что-нибудь от рубцов прежних ран осталось ли? Грудь молода. / С восторгом творчества, под слепыми циклонами, Мечту сливать И молодость в губы губами неуклонными Целовать.

«Искушение гибели» (18.04.1922): Из викингов кто-то, Фритиоф ли, Гаральд ли, Что царства бросали – витать на драконе, Памятный смутно лишь в книге геральдик, Да в печальном преданьи Мессии и Лаконий; / Иль преступный Тристан, тот примерный рыцарь, Лонуа завоевавший, Роальду подарок, Иль еще Александр, где был должен закрыться Путь через Инд столицей ad aras; / Иль некто (все имена примеривать надо ль?) Не создали ль образ, мрамор на вечность: Вместит все в себе – Лейбницева монада, The imp of perverse – Эдгара По человечность? / Искушение гибели – слаще всех искушений (Что Антония черти на картине Фламандца!) – С Арионом на дельфине плыть из крушений, Из огня выходить, цел и смел, – саламандра! / Пусть друзья в перепуге, те, что рукоплескали, Вопиют: «Дорога здесь!» («Родословная», Пушкин); Ставя парус в простор, что звать: «Цель близка ли?» Что гадать, где же лес, выйдя к опушке? / Веселье всегда – нет больше былого! Покинутым скиптром сны опьянены ли? И жутко одно, – этого судьба лова, Исход сражений, что затеяны ныне!

II. Разборы-иллюстрации

С Ганга, с Гоанго…

 
С Ганга, с Гоанго, под гонг, под тимпаны,
Душны дурманы отравленных стран;
Фризским каналам, как риза, – тюльпаны;
Пастбищ альпийских мечта – майоран.
Тяжести ль молота, плуговой стали ль
Марбургство резать и Венер ваять?
С таежных талостей
Татлиным стать ли?
Пановой песни свирель не своя.
Вьюга до юга докинет ли иней?
Прянет ли пард с лабрадорских седин?
Радугой в пагодах клинопись линий,
Готика точит извилины льдин.
В бубны буди острозубые бури –
Взрыхлить возмездье под взвихренный хмель!
Зелья густить, что Локуста в Субурре,
Пламя, слепящее память, – умей!
Гонг к вьолончели! тимпаны к свирелям!
Тигровый рык в дрожь гудящих жуков!
Хор Стесихора над русским апрелем
В ветре – приветствии свежих веков!
 

28 декабря 1921.

Примечание Брюсова: «Фризские каналы – каналы Голландии. Марбургство – философское направление. Венера – правильнее, чем Венера (лат. V6nus, V6neris)(…). Татлин – современный русский художник. Лабрадорские седины – льды Лабрадора. Локуста – отравительница эпохи Нерона, жившая в квартале Рима – Субурре. Стесихор – древнегреческий поэт, автор хоровых гимнов».

Не совсем ясно, какое «марбургство» имеется в виду: то ли Вольф, то ли Коген и Наторп. Наряду с «Вёнерой» необычным ударением является «тёежный» вместо «таёжный».

Идея стихотворения: «Культура и природа взаимооплодотворяются в вихре весны и новой жизни». Стихотворение очень динамично, причем достигается это не столько накоплением глаголов, сколько, наоборот, пропуском их. В крайних строфах нет ни одного глагола в личной форме, во второй с начала и второй с конца – глаголы воздействия и преобразования (уметь, будить, резать, ваять, взрыхлить, густить), и только в средней строфе – глаголы движения (кинуть, прянуть). Носитель движения – юг, стихия, природа, оплодотворяющее начало. Ему противопоставляется оживающий север, носитель культуры. Последовательность пяти строф стихотворения можно описать так: «природа – культура – их сближение – слияние – взаимопроникновение и торжество».

Первая строфа – «природа». «С Ганга, с Гоанго…» – фраза недоговорена, напрашивается продолжение: «…наступает Юг». Противопоставляются Юг и Север (Азия и Европа). Признак Юга – могучие реки, душные дурманы и экстатическая музыка, вырывающая человека из культуры; признак Севера – стоячие каналы, неподвижные горы и запахи растений, уже включенных в культуру, – тюльпанов и майорана. Предполагается, что читатель знает, что и каналы, и разведение тюльпанов в Голландии – дело рук человеческих; Альпы же включены в культуру словом «пастбища». Голландия и Альпы противопоставлены в Европе как низ и верх, – таким образом, пространство в первой же строфе разворачивается и вширь и ввысь.

Вторая строфа – «культура». Первые две строки: искусство противопоставляется технике – молоту и плугу (промышленность и сельское хозяйство). Вторые две строки: искусство противопоставляется природе – весенней тайге и пробуждающемуся богу стихийных сил Пану. И то и другое пока чуждо искусству: об этом говорят риторические вопросы (предполагающие ответ «нет») и заключительная строка: «Пановой песни свирель не своя». Искусство представлено по очередикак философия («марбургство»), скульптура («Венеры»), живопись («Татлин») и музыка («свирель»). Любопытно метафорическое словосочетание «марбургство резать», сближающее невещественную философию с вещественной скульптурой (может быть, через фразеологизм «резать правду» и синонимию «правда = истина»?). Пространства во второй строфе нет – лишь слабый намек на «ширь» в «таежных тал остях»: природа пространственна, культура беспространственна.

Третья строфа – «их сближение». Первые две строки: контрнаступление Севера на Юг. Сперва названы вьюга и иней, однозначные приметы Севера – уже не окультуренного, а дикого. Потом – двусмысленный «нард» (барс, леопард) во льдах: обычно барс ощущается как южное животное, но Брюсову и читателю известно, что существует и порода «снежный барс»: образ, подготовляющий слияние Севера и Юга. Вторые две строки: контрнаступление культуры на природу. «Радугой в пагодах клинопись линий» буквально значит: китайские пагоды в сочетании с вавилонской клинописью рождают всемирную культуру, естественную, как радуга. (Радуга – по-видимому, потому, что она перекидывается из конца в конец земли; может быть, в образе присутствуют и три цвета китайской культуры – желтый, красный и синий.) «Готика точит извилины льдин» значит: трещины во льдах (или тающие льдины? то и другое – примета весны, возрождения) напоминают готические узоры; фраза построена так, что «готика» выступает активным субъектом действия. Пространство появляется вновь: ширь природы от вьюги до юга и – что знаменательнее – высь пагод и готики: пространственной становится и культура.

Четвертая строфа – «их слияние». Оно отмечено новой эмоциональной вспышкой: два восклицательных предложения, два императива, напряженная инверсия в последней строке (напряженная до двусмысленности: обращен ли призыв «…умей!» к читателю или к пламени?). «Хмель» и «зелья» откликаются на «дурманы» I строфы, «бубны» – на ее «гонг» и «тимпаны»; к этим звуковым образам прибавляются зрительные («пламя слепящее»), осязательные («взрыхлить», «густить», «острозубые»), может быть – вкусовые («зелье»). Экстатическое опьянение, с которого начиналось стихотворение, перекидывается с южной природы на северную культуру: центральная фигура строфы – колдунья Локуста (отклик на «отравленные страны» I строфы). Пламя ее колдовства ослепляет в человеке культурную память и освещает стихийную прапамять. Отсюда ключевое понятие – «возмездье» природы за многовековую подавленность, оно окружено символом плодородия «взрыхлить» и символом вдохновения «взвихрить». Пространство отсутствует: после слияния природы и культуры оно теряет свое значение.

Пятая строфа – «взаимопроникновение и торжество». Первый стих – слияние дикости и нежности в культуре, второй стих – слияние дикости и мирности в природе. «Гонг» и «тимпаны» достигли Севера и сливаются с его культурой – городской («вьолончель») и сельской («свирели»: можно сказать, что Панова свирель становится здесь «своей»). Третий стих – слияние самой культуры («хор») с самой природой («апрель»): при этом культура названа греческой («Стесихор»), а природа – русской. От этого знаменательно переворачиваются все предыдущие отождествления: символом природы оказывается не Юг, а Север, символом культуры – не Север, а (для русских) Юг. Этим взаимопроникновение и взаимооплодотворение достигнуто. Имя Стесихора несет здесь важный подтекст. Самый известный рассказ об этом поэте был такой: он написал песнь о Елене в Трое, был наказан слепотой, написал тогда «палинодию» («перепев», извинительную песню) о том, что в Трое был только призрак Елены, сама же она целомудренно жила в это время в Египте, и после этого вновь прозрел. Так на «возмездье» со стороны природы культура отвечает извинительной палинодией. Заключительный стих «В ветре – приветствии свежих веков» замыкает образы вьюги, бури и вихря, но проясняет и просветляет их: теперь стихия – не хаотичный круговорот, а устремленность в будущее, и в ней не душные дурманы, а приветливая свежесть. Синтез достигнут.

И последнее. Самая бросающаяся в глаза черта стихотворения – это его фоническая организованность. Все строки насыщены густыми аллитерациями, слова подбираются по звуку больше, чем по смыслу. Звуки слов принадлежат языку, стихии, природе; смыслы слов принадлежат человеческой культуре. Само строение стихотворения говорит: настоящие стихи, настоящая культура возникает лишь тогда, когда ими движет природа – в данном случае стихия языка. Стихотворение не только выражает идею, но само становится воплощением, демонстрацией этой идеи. Такие аллитерационные сближения слов – «паронимические аттракции» – многочисленны и в других стихотворениях сборника, но здесь они собраны гуще всего. Это не орнаментальное украшение – это часть смысла произведения.

Кругами двумя

 
Авто, что Парижем шумят,
Колонны с московской ионией, –
Мысль в напеве кругами двумя
Ей в грядущие дни, в Илион ли ей?
В ночных недвижимых домах,
На улицах, вылитых в площади,
Вечно ли плач Андромах,
Что стучат с колесницами лошади?
Но осой загудевший биплан,
Паутина надкрышного радио,
 
 
Не в сознанье ли вчертанный план,
Чтоб минутное вечностью радовать?
Где в истомную дрожь путь, в конце ль
Скован каменный век с марсианами, –
В дуговую багряную цель
Метить стрелами осиянными?
Искрометно гремящий трамвай,
Из Коринфа драконы Медеины…
Дней, ночей, лет, столетий канва,
Где узора дары не додеяны.
 

20 ноября 1921.

Примечание Брюсова: «Иония – ионический стиль. Драконы Медеины – Медея бежала из Коринфа на колеснице, запряженной крылатыми драконами».

Идея стихотворения: «Для мысли из настоящего есть путь в прошлое и путь в будущее; но они смыкаются в начале – через стихию страсти, и в конце – еще неизвестно, через что».

Образы настоящего, уводящие в прошлое: ионийские колонны в Москве, извозчичьи стучащие пролетки – как колесница над колоннадой театра на площади. Образы настоящего, уводящие в будущее, – авто, биплан, радио. Конкретизация «прошлого» – Ил ион, плач Андромахи при виде тела Гектора за колесницей Ахилла; конкретизации «будущего» Нет, оно еще безобразно.

Смыкание прошлого с будущим – как двух дуг в круге – выражено словами «скован каменный век с марсианами»; путь туда ведет через темную страсть («истомную дрожь»), а мысль лишь издали метит туда светлыми стрелами. Подобие этого смыкания в настоящем – искрометный трамвай, похожий на огнедышащих драконов, уносивших Медею из Коринфа после детоубийства (детоубийство – акт отречения от будущего, возвращения к прошлому). Единство прошлого и будущего есть вечность, кажущаяся их раздельность есть время; время – канва, вечность – узор на ней, еще не вполне нам видимый.

Заглавный образ подсказан «московской ионией» в первой строфе: капитель ионической колонны образует две волюты, завивающиеся кругами. Отсюда же перекидывается ассоциация к «Коринфу» последней строфы: «коринфской» называлась капитель другого типа колонн. Наконец, последняя строфа связана с серединой стихотворения: Медеины драконы уподобляются биплану (ср. «два дракона Медеи – авиаторы» в драме И. Аксенова «Коринфяне», 1918), «канва столетий» – «паутине радио». И, что важнее, слово «дары» выносит ассоциации за пределы стихотворения: оно напоминает о платье, которым Медея перед бегством из Коринфа сожгла свою соперницу и с которым оказываются опасно сближены узоры вечности по канве времени.

Композиция стихотворения по пяти строфам выглядит так: «прошлое или будущее? – прошлое – будущее – слияние в вечности – единство и незавершенность». Начальные две строки стихотворения связывают (понятным образом) «авто», зачаток будущего, с передовой Европой, а «колонны», зачаток прошлого, с отсталой Россией. Вторая и третья строфы подхватывают эти темы прошлого и будущего, но связывают их не с горизонтальным противопоставлением «Запад – Россия», а с вертикальным «небо – земля»: память об Ил ионе связывается с домами, улицами и площадями, грядущие дни – с «надкрышными» бипланами и радио. Четвертая строфа, о смыкании прошлого с будущим, любопытна образом «в дуговую багряную цель метить стрелами осиянными»: речь здесь идет не о дуге, а о стыке дуг, и поэтому «дуговая» сияющая цель мыслится, скорее всего, по образу вольтовой дуги – только стык прошлого с будущим, страсти с разумом, порождает разряд энергии, дающей человечеству силу. Это, как мы помним, – сквозная мысль всей книги «Дали». После этого пятая, последняя строфа возвращается к первой строфе с ее параллелизмом прошлого и будущего: «трамвай – драконы Медеины» соотносятся так же, как «авто – колонны с ионией». Это соотношение существенней, чем кажется: и в той и в другой паре образов символ «будущего» движется по земле, а символ «прошлого» возносится к небу, – в промежуточных строфах, второй и третьей, как мы видели, было наоборот. Стихотворение получает кольцевую композицию, начало смыкается с концом – в точном соответствии с идеей стихотворения, с «кругами двумя».

Синтаксис стихотворения примечателен, во-первых, отрывистостью и эллиптичностью, а во-вторых, обилием вопросительных конструкций. Почти в каждой строфе опущен главный глагол или союз, на котором она держится: «Авто, колонны, – (и от этого) мысль (движется) кругами двумя»; «В домах, на улицах вечно ли (звучит) плач Андромах (о том), что стучат колесницы?»; «Но биплан, радио – не (ость ли это) в сознанье вчертанный план,…где (то ли) путь в истомную дрожь, (то ли в будущее, где) в конце скован каменный век с марсианами, (затем, чтобы) метить стрелами в цель?» Лишь после этой кульминации синтаксического напряжения наступает разрядка – откровенно перечислительные, разделенные многоточием фразы последней строфы. Первые четыре строфы объединены формой риторических вопросов с повторяющимися «ль» и «ли»; в содержание этим ничего не вносится, только повышается эмоциональное напряжение. Когда оно разряжается (в «вольтовой дуге» четвертой строфы), то заключительная строфа звучит после этого успокоенно, сперва многоточием, потом точкой.

Комментарий к «Собранию сочинений» Брюсова в 7 томах (Брюсов 1974, 573) сообщает, что первоначально стихотворение называлось «Предельная роза» и имело последнюю строфу:

 
Искрометно гремящий трамвай –
Изумруды в пещере Аладдина…
Дней, ночей, лет, столетий канва,
Где предельная роза не найдена!
 

Ассоциация между трамвайными искрами и изумрудами, пожалуй, более непосредственна, чем между трамваем и небесной колесницей. Почему Брюсов заменил этот вариант? Во-первых, видимо, «изумруды в пещере» были слишком статичным образом, а все стихотворение (о связи между прошлым и будущим) очень динамично. Во-вторых, они уводили от оси «античность-современность» в третью сторону – на Восток; обычно Брюсов этого не боялся и старался раскинуть свою географию как можно шире, но тут это было единственное выпадение из образного ряда и звучало диссонансом· В-третьих, в последовательности образных ассоциаций «канва – узор – последняя роза в этом узоре» последний образ оказывался, с одной стороны, необязательным, а с другой стороны, слишком многозначительным: роза как символ имела великое множество значений, но все они были неуместны в образной системе этого стихотворения. Образ Медеи с ее драконами и ее ткаными дарами позволял связать все эти концы с концами гораздо лучше. (Не говоря уже о том, что за «недодеянными» тканями вставал еще один античный лик – Пенелопы, оттеняя активно-агрессивный образ античности пассивным ее образом, и эта двойственность выгодно окрашивала всю картину «кругов» мировой истории. Но здесь наши ассоциации уже рискуют стать произвольными.)

Там, в днях…

 
Где? – в детстве, там, где ржавый пруд
Кренил карвеллы в муть Саргассо,
Чтоб всполз на борт надонный спрут, –
Там вновь Персей познал Пегаса!
Там, в дни, где солнце в прорезь лип
Разило вкруг клинком Пизарро, –
Все звенья логик что могли б?
Сны плыли слишком лучезарно!
Потом, в дни, где медяный строй
Звенел и пели перья шлема, –
Не всюду ль ждал Ахей иль Трой,
Пусть буквы в ряд слагались: лемма!
И в дни, где час кричал: «Дели ж
Миг на сто дрожей непрестанно!»
Кто скрыл бы путь меж звезд, – где лишь
Бред, смерть Ромео иль Тристана?
Там, в днях, – как знать? в руде веков,
В кровь влитых, гимном жгущих вены, –
Там – взлет и срыв, чертеж стихов,
Копье ль Афин, зубцы ль Равенны?
 

22 марта 1922.

Примечание Брюсова: «Муть Саргассо – скопление водорослей в океане. Персей познал Пегаса… – не античный миф, но в духе поэмы Э. Верхарна «Персей» («Les Rythmes souverains»). Пизарро – завоеватель Перу. Ахей – общее название для грека у Гомера; «трой» – правильнее, чем «троянец» (лат. Tros, Trois; греч. Troes)».

Традиционное русское написание – «ахеец», «троянец»; но Брюсов считал, что его необычные слова точнее передают звучание латинских и служат как бы ручательством за историко-культурную точность. (Ср. примечание о «Вёнере» к «С Ганга, с Гоанго…»). Все античные имена – знаки, ссылки на культурную традицию; «Ахей» и «Трой» – как бы обновленные, усовершенствованные знаки (подобно тому, как когда-то при романтиках в Германии и России вместо латинизированных имен Юпитера и Минервы явились греческие Зевс и Афина): характерная брюсовская забота о новой мифологической номенклатуре. Менее понятна другая деформация слова: «карвеллы» вместо «каравеллы»; объяснить ее мы не беремся.

Идея стихотворения: «Разум слабее, чем воображение, потому что воображение – наше стихийное, родовое наследие». Стихотворение написано не без влияния пастернаковского «Так начинают. Года в два / От мамки рвутся в тьму мелодий, / Скрежещут, свищут, – а слова / Являются о третьем годе…»: тот же пафос внесловесного, внеразумного приятия мира. Брюсов внимательно следил за поэзией Пастернака и мог знать это стихотворение до его публикации в 1922 г.

Как и Пастернак, Брюсов проводит читателя стихотворения через несколько возрастов. Строфы 1–2 – детские игры; 3 – школа; 4 – юность и любовь; 5 – вывод: наследие веков – не в уме, а в крови, отсюда – поэзия. Детству (как и у Пастернака) отведено больше места: в детстве человек ближе всего к природе и стихии. На каждом этапе воображение, мечта, страсть противопоставляются разуму: сперва логике с ее звеньями, потом геометрии с ее леммами, потом астрономии с ее звездными путями (в этой строфе столкновение страсти с разумом доводится до предела: час велит делить на сотни дрожь любовного мига).

Таким образом, здесь перед нами – контраст не прямо между природой и культурой, а между двумя формами культуры – более рациональной, научной, и более иррациональной, стихийной, которая рождается из двух первичных инстинктов – как война и как любовь. Рациональная культура исторического измерения не имеет: логика, геометрия, астрономия названы вне связи с именами Аристотеля, Евклида или

Коперника. Иррациональная же культура окрашена яркими приметами эпох: античности, средневековья, Возрождения. В 1 строфе античность (Персей, Пегас) совмещается с Возрождением (конкистадоры в море), затем они раздваиваются: во 2 строфе – только Возрождение (конкистадоры на суше), в 3 строфе – только античность (гимназическое чтение «Илиады» и «Энеиды»). В 4 строфе Возрождение (Ромео) скрещивается со средневековьем (Тристан), в 5 строфе – средневековье (Равенна) с античностью (Афины). Античность, любимая Брюсовым, занимает таким образом ключевые позиции – начальную, серединную и конечную строфы.

Начальная строфа: «В дни детских игр, когда дачный пруд казался Атлантическим океаном первооткрывателей, мальчишеское упоение силой впервые переросло в упоение духом». Символ силы – Персей, символ духа – Пегас. В античной мифологии Персей никакого отношения к Пегасу не имел, укротителем Пегаса был Беллерофонт. Но подвиги Беллерофонта были менее яркими, чем подвиги Персея – поэтому являлся соблазн скрестить два мифа и приписать союз с Пегасом более громкому герою. Получающийся образ осмыслялся аллегорически – как союз физической богатырской силы и духовного поэтического полета. Первым так переиначил этот миф Верхарн, за ним (со ссылкою) Брюсов. Оба образа использованы как условные знаки, как сочетание иероглифов, что характерно для брюсовского монтажа новой мифологии.

Вторая строфа: «И когда в дачных аллеях лучи солнца казались клинками конкистадоров, то такое воображение увлекало в сияющее царство мечты наперекор логике». Третья: «В гимназические дни чтение «Илиады» и «Энеиды» было привлекательнее, чем геометрические теоремы, и налагало свой отпечаток на все». Четвертая: «В юности, полной любовной дрожи, звезды казались не астрономическими объектами, а мечтой влюбленных». Фраза не совсем ясная: по-видимому, следует понимать: «каждый направлял путь ссвоего взгляда, своего воображения?) меж звезд…» или «кто (в)скрыл бы путь звезд, если эти звезды – лишь бред…» Заметим, что звезды как адресат любовной тоски – образ, еще чуждый поэтике средневековья и Возрождения: Брюсов опять заботится не об историзме, а о системе условностей.