Текст книги "О стихах"

Академический авангардизм
Природа и культура в поэзии позднего Брюсова

Синтетический поэт современности представляется мне не Верхарном, а каким-то Верлэном культуры. Для него вся сложность старого мира – та же пушкинская цевница. В нем поют идеи, научные системы, государственные теории так же точно, как в его предшественниках пели соловьи и розы.

О. Мандельштам

I. Идея и образ в поэтике «Далей»

Сборник «Дали» (1922) был анонсирован Брюсовым как «научная поэзия». Что такое для Брюсова «поэзия», мы знаем из его итоговой статьи «Синтетика поэзии», а что такое «научная» – из статьи 1909 г. о Рене Гиле. Поэзия есть акт познания, синтезирующий готовые идеи в новое, оригинальное целое. Как в языке, по Потебне, синтез двух образов дает новый, оригинальный, метафорический («нога» и «стол» – «ножку стола»), так и в поэзии, по Брюсову, синтез двух идей дает новую, оригинальную, поэтическую (теза «поэт ничтожен как человек» и антитеза «поэт велик как глашатай божественного» – дают синтез: «серафим влагает в уста поэта божественный глагол»). Научная же поэзия отличается от донаучной тем, что в ней подбор идей не случаен, а однороден, и разработка их однонаправленна. При этом Брюсов делает оговорку, которая нам важна: не всякое произведение представляет собой такой синтез идей: некоторые представляют собой детализацию только одной идеи – в таком случае парная к ней идея иногда оказывается содержанием другого стихотворения.

Разумеется, выделение «идей», этих элементарных единиц содержания стихотворения, есть операция упрощающая и схематизирующая, вся полнота поэтического содержания на язык отвлеченных понятий не переводится: такую оговорку Брюсов тоже делает. Однако операция эта необходима для анализа, и поэтому, по примеру Брюсова, мы будем пользоваться такими же упрощенными формулировками его собственных идей, составляющих содержание сборника «Дали».

Научная поэзия, как сказано, отличается тем, что в ней подбор идей однороден и разработка их однонаправленна. В идеале, стало быть, все идейное содержание oeuvre’a научной поэзии может быть выведено из одной основополагающей идеи или, в крайнем случае, из пары синтезируемых идей. Именно к такому идеалу стремится Брюсов в «Далях». Все содержание этого сборника может быть сведено к одной идейной триаде: «разум – ничто» (теза), «страсть – все» (антитеза), «их согласное взаимодействие – залог будущего» (синтез).

Конечно, когда исходным тезисом «научной поэзии» оказывается утверждение «разум – ничто», то это звучит парадоксально; но, очевидно, для Брюсова в этом был сознательный расчет. Может быть, дело было вот в чем. Брюсов представлял себе механизм читательского восприятия литературного произведения и знал: эмоциональное сочувствие читателя бывает на стороне героя гибнущего, а не героя торжествующего. Героем Брюсова был разум; чтобы привлечь к нему читательское сочувствие (ту самую «страсть», которая – «все»), он и ставит его в положение слабейшего и едва ли не гибнущего. Оправдался ли этот брюсовский расчет, сказать трудно: как известно, большая часть откликов на «Дали» и «Меа» – это не защита разума, а защита Брюсова от упреков в скептицизме и релятивизме: на деле же он, мол, истинно верил и в разум, и в науку. Нимало не сомневаясь в этом, мы должны, однако, признать факт: в стихи «Далей» он допустил из своего сложного мировоззрения только эту идею, «разум – ничто», и вывел из нее все остальные. Сейчас мы попробуем проследить, как он это сделал.

В сборнике «Дали» 29 стихотворений. Идея-теза «разум – ничто» присутствует из них в 22-х. Идея-антитеза «страсть – все» присутствует в 18-ти. Средство их синтеза, тема будущего, присутствует в 13-ти (как правило, только в сочетании с одной или обеими из предыдущих идей: она при них – вспомогательная). Посмотрим, как конкретизируются эти идеи и их сочетания в каждом из отдельных стихотворений сборника. Мы попробуем сформулировать (повторив брюсовское извинение за неизбежность упрощения) идейное содержание каждого стихотворения, чтобы охватить все 29.

Сперва – группа стихотворений, в которых идея-теза «разум – ничто» выступает в чистом виде, без всякого оттенения: здесь нет еще синтеза, а только детализация. «Наука не может исчерпать тайны вселенной» (содержание стихотворения «Загадка сфинкса»). «Все достижения мировой культуры – мгновение в вечности, ничто с точки зрения вселенной» (стихотворение «От Перикла до Ленина»). «Прошлое ничтожно, бесполезно и невоскресимо» («Годы в былом»). «Мы знаем вселенную умом, но бессильны в ней делом: смиримся же перед марсианами» («Мы и те»). «Но и марсиан в мире нет: и они за нас ничего не сделают» («Разочарование»). «Разум не одолевает законов мира, но сам не замечает того, тешится игрушками культуры и вырождается в веру» («Принцип относительности»). «Культура не спасает человечество от недолговечности, как тропики не спасают землю от тундры» («Мы все – Робинзоны»). Всего 7 стихотворений.

Затем – группа стихотворений, в которых идея-теза «разум – ничто» дополняется оттеняющей идеей-антитезой «страсть – все», но еще без попыток синтеза. «Наука напрасно силится расчленить и мотивировать страсть, а та – жива» («Прикованный Прометей»). «Разум слабее, чем воображение, ибо оно – родовое наследие предков» («Там, в днях»). «Разум, нажитый культурной историей, меркнет перед страстью, несущей в себе прапамять предыстории» («Кто? – мы? Иль там?…»). «Наука бессильна объяснить прапамять о прежних существованиях и страстях, которую вмещает человек» («Nihil»). «Наша весенняя тоска о любви – наследие дикой природы, только вырожденное в мире разума» («Весенняя песня о любви»). Всего 5 стихотворений.

Затем, наконец, группа стихотворений, в которых теза «разум – ничто» и антитеза «страсть – все» сводятся в синтез перспективой будущего. «Мысль в культуре преходяща, и ее делает вечной только страсть» («Легенда лет»). «Не общественная и личная борьба и победы, а лишь миги страсти дойдут из настоящего в будущее» («Лишь миги»). «Никакой наукой и техникой не разорвать память и страсть, связывающую человека с прошлым; они – путь во вселенную» («Рои sto»). «Для мысли из настоящего есть путь в прошлое и путь в будущее, но они смыкаются и в начале, через стихию страсти, и в конце, неизвестно еще, через что» («Кругами двумя»). «Культура языка мертва, оживит ее лишь стихия языка, за нею – будущее» («Новый синтаксис»). «Культура и природа взаимооплодотворяются в вихре весны и новой жизни» («С Ганга, с Гоанго…»). И, наконец, самое оптимистическое: «Вся история культуры – малость, а природа свежа и ждет укрощения, мир молод, и будущее впереди» («Молодость мира»). Всего 7 стихотворений.

Таким образом, в основной ряд разработки исходной идеи «разум – ничто» (теза; теза и антитеза; теза, антитеза и синтез) укладываются 7+5+7, всего 19 стихотворений, две трети сборника «Дали». Остальные же стихотворения возникают, когда в этом ряду какое-нибудь или какие-нибудь из звеньев опускаются.

Так, например, от основной идеи-тезы «разум – ничто» возможен переход сразу к перспективе времени, без упоминания о страсти; так построены еще три стихотворения. «Дух человеческий доселе спит, и все в мире разобщено; восстань, погибни или цари!» («Пленный лев»). «Культура не спасает человечества от вражды и гибели; но старую культуру сменит новая под знаменем революции» («Стихи о голоде»). «Никакая история не возродит праарийского единства человечества, а возродит только революция» («Над картой Европы»).

Идея-антитеза «страсть – все» выступает вне синтеза, только в детализации, тоже в трех стихотворениях. «Природа – это хаос зыбких стихий» («В прятки»). «Из этого хаоса внешних стихий человек спасается в хаос страстей – стихий внутренних» («От виска и до виска»). «В этой внутренней стихии-страсти человеку открывается и внешняя стихия – памятью детства и воображения» («Под зимним ветром»).

Идея-синтез, «схождение противоположностей – дело будущего», выступает изолированно только в одном стихотворении: «С укреплением революции идет в ногу и укрепление враждебного старого мира – победа еще впереди» («Сегодня»). В соединении эти две идеи (но без третьей, исходной, «разум – ничто») появляются в трех оставшихся стихотворениях сборника: «Новое и старое в мире, действительно, неуютно, но это преодолимо теплом страсти» («Перед съездом в Генуе»); «Новое торжествует в революции, и сердце оживает молодой страстью» («Красное знамя»); «Стихия страсти толкает человека от верного к неверному и неведомому, и в этом – залог грядущих перемен» («Искушение гибели»). Всего, таким образом, 29 стихотворений, полный состав книги.

Разумеется, снова и снова приходится повторять брюсовскую оговорку: формулировки идейного содержания не могут быть исчерпывающими, реальное содержание стихотворений разнообразнее и богаче, но в систему идейной концепции книги «Дали» они сцепляются именно таким образом. А как эти единонаправленные идеи разнообразятся, мы могли отчасти уловить еще по ходу перечня: основные понятия часто дополнялись или заменялись параллельными, вариантными, например, «разум» представал как «история культуры», «страсть» расширялась в «стихию» или сужалась в «прапамять», при связи «разума» с «будущим» всякий раз возникала тема «разобщение и единство». Все такие мотивы, конечно, могут быть каталогизированы, но сейчас хотелось бы сказать не об этом.

Мы излагали систему «порождения содержания» брюсовских стихов в терминах брюсовской же «синтетики поэзии». А можно было сделать это и иначе, гораздо традиционнее, но едва ли не стройнее: в терминах классической риторики. Как представляла старая риторика «инвенцию», изобретение содержания? Вот пример из «Риторики» Ломоносова. Дана сентенция: «неусыпный труд препятства преодолевает»; требуется развернуть ее в пространную речь. Исходная сентенция – это «тема»; она состоит из 4 «терминов» («неусыпность», «труд», «препятства» и «преодоление»); от каждого термина ассоциациями производятся «первичные идеи» (например, от «препятств»: страх, война, зима, горы, пустыни, моря); от первичных идей – «вторичные» (например, от «гор»: вышина, крутизна, расселины, пещеры, ядовитые гады) и т. д. Так совершается поэтическая конкретизация отвлеченных идей. А что мы видели в «Далях» Брюсова? Исходная тема из двух терминов: «разум – ничто»; первичные идеи, от противоположности, «страсть – все», от согласования, «гармония – в будущем»; вторичные идеи: от «разума» – культура, история, прошлое, единство, от «страсти» – природа, прапамять, будущее, хаос, – и т. д., до предельной конкретизации.

«До предельной конкретизации», сказали мы; а что такое предельная конкретизация? Название единичного, именованного предмета или лица, воплощающего ту или иную отвлеченную идею; так, по Ломоносову, от понятия «неусыпность» мы можем перейти к понятию «сила», а от него к конкретным воплощениям «Геркулес» или «Самсон», и дальше уже не идти. Вот по этому пути идет и Брюсов: он старается от отвлеченных понятий сойти к их предельно конкретным воплощениям, причем как можно скорее. Отсюда – его, если можно так выразиться, номенклатурная поэзия, громоздящиеся перечни собственных имен. Наука для него – Колумб, Скотт, Пири («Загадка Сфинкса»), Пифагор, Птолемей, Галилей («Мы и те»). Культура – копье Афин и зубцы Дантовой Равенны («Там, в днях»), от Архимеда до Эйнштейна, от Москвы до Вавилона («Легенда лет»), от Мвутанга до авеню Опера («От Перикла до Ленина»), от Хеми до Иоахимсталя («Новый синтаксис»). История – от Снофру до Интернационала, от Сены до Днепра («От Перикла до Ленина»), от совета лемуров до совета в Рапалло («Молодость мира»). География – от южного парда до лабрадорских седин, от низменной Фризии до выси Альп («С Ганга, с Гоанго…»), от столбов Мелькарта до Колхиды («Над картой Европы»), от манджура до Килиманджаро («Пленный лев»). Страсть – Фауст и Елена («Легенда лет»), любовь перед Мелиттой и смерть при Ронсевале, Прометей-огненосец и песня Гюлистана («Прикованный Прометей»). Прапамять – Петрарка, Тибулл, Мимнерм, прачеловек, птицы в овсе («Кто? мы? иль там…»). Воображение – Пегас над Саргассами, ахеи и трои на смену Пизарро («Там, в днях»). При этом в эпоху Ломоносова для традиционных поэтических тем такие перечни были готовы и общепонятны, Брюсов же для своих новых тем должен был составлять их впервые, из имен малознакомых (особенно для малоподготовленного госиздатовского читателя), это требовало поясняющего автокомментария (такие составлял к своим стихам если не Ломоносов, то Кантемир, но об этом все давно забыли), автокомментарий казался странным, вызывал насмешки и пародии, среди которых были даже удачные (Б. Аннибала); но Брюсов шел и на это.

Откуда этот номенклатурный пафос с этими постоянными «от – до», «от – до», как бы ориентирующими читателя в веках и пространствах («Века и пространства» – заглавие первого раздела «Далей»)? Думается, что образец Брюсова можно назвать – это был поэт, которого он знал, ценил, переводил, хотя никогда не поднимал своим знаменем: Гораций. Я прошу позволения процитировать характеристику образной системы Горация, написанную мною когда-то совсем для другой цели и без всяких мыслей о Брюсове (Гаспаров 1970, 16–17):

Отвлеченность и конкретность в стихах Горация часто чередуются: предельно конкретный, ощутимый, вещественный образ на первом плане, а за ним – бесконечная даль обобщений, и взгляд все время движется от первого плана к фону и от фона к первому плану. Для облегчения этих движений взгляда поэт расставляет на его пути промежуточные опоры – географические и мифологические образы. Географические образы раздвигают поле зрения читателя вширь, мифологические образы ведут взгляд вглубь. Гораций любит географические эпитеты: вино называет по винограднику, имение по округу, панцирь у него испанский, пашни – фригийские, богатства – пергамские и т. д. Так за узким кругом предметов первого плана распахивается перспектива на широкий круг земного мира, и Горацию доставляет удовольствие вновь и вновь облетать мыслью этот мир, прежде чем остановиться взглядом на нужном месте; а с особенной радостью он уносится воображением к самым дальним границам своего круга земель – к западным кантабрам, заморским бриттам, северным скифам, восточным парфянам и индийцам.

Как географические образы придают горациевскому миру перспективу в пространстве, так мифологические образы придают ему перспективу во времени. Любое чувство, любое действие самого поэта или его адресата может найти прообраз в неисчерпаемой сокровищнице мифов и легенд. Приятель Горация влюбился в рабыню – и за его спиною встают тени Ахилла, Аякса, Агамемнона, которые изведали такую же страсть. Император Август одержал победу над врагами – и за этой победой тотчас рисуется великая древняя победа римлян над карфагенянами, а за нею – еще более великая победа олимпийцев над гигантами. При этом Гораций избегает называть мифологических героев прямо: Агамемнон у него «сын Атрея», Венера – «царица Книда и Пафоса», Аполлон – «бог, покаравший детей Ниобы», и от этого взгляд читателя каждый раз скользит все дальше в глубь мифологической перспективы. Для нас такие географические и мифологические ассоциации кажутся искусственными, но для Горация и его современников они были единственным и самым естественным средством ориентироваться в пространстве и во времени.

Не того ли самого хотел и Брюсов?

Можно не настаивать на том, что Гораций был непосредственным и единственным вдохновителем брюсовской образности. Можно даже быть уверенным, что на пути от Горация к Брюсову было по крайней мере одно дополнительное звено – это Виктор Гюго (которого Брюсов переводил в 1919 г.), чьи поздние стихи переполнены совершенно брюсовским обилием экзотических имен и названий (например, поэма «Осел», скептицизмом и релятивизмом тоже перекликающаяся с «Далями»). Но на этом сейчас останавливаться нет возможности. А на Горации стоило остановиться вот почему.

Мы знаем, что Брюсов ощущал революцию как культурный перелом всемирно-исторического масштаба – не такой, как, например, между классицизмом и романтизмом, реализмом и символизмом, а такой, как между античным миром и новоевропейским миром. Об этом он твердил постоянно. На его глазах, стало быть, начиналась новая мировая цивилизация, ей нужен был новый язык, система знаков, опорных образов, до предела нагруженных смысловыми ассоциациями, – таких, какими обслуживала античный мир греческая мифология. Эту задачу создания образного языка новой культуры Брюсов и взял на себя – не надеясь, конечно, решить ее в одиночку, но желая сделать хоть первый шаг на пути будущих творцов. Это была попытка создать мифологический арсенал новой эпохи, ее ориентиры во времени и пространстве – с Пифагором и Галилеем вместо Зевса и Аполлона, манджуром и Килиманджаро вместо бриттов и парфян, советом лемуров вместо гигантомахии и мировой революцией вместо реновации римского золотого века. И понятно, что при этом, работая в лирике, он оглянулся на опыт того, кто заведомо совершеннее всех владел таким языком в лирике предыдущей, античной эпохи, – Горация.

Конечно, Брюсов был подготовлен к этому героическому эксперименту не только умственным расчетом, но всем своим собственным путем. Галереи культурно-исторических героев, от Адама и Дедала до Наполеона и Гарибальди, были непременной принадлежностью его книг с самого начала века. Эти обзоры убыстрялись, сжимались в концентрат, а потом в концентрат концентрата. Брюсов не нуждался в пародистах: употребляя слово «пародия» в высоком, тыняновском смысле («Евгений Онегин» – автопародия южных поэм), можно сказать, что «Дали» были автопародией «Любимцев веков», точно так же, как потом цикл «Бреды» из «Меа» станет автопародией «Далей». В заключительном разделе этой статьи мы рассмотрим программное стихотворение из «Бредов»: в какой мере это автопародия и в какой нет? Но перед этим попробуем для опыта взглянуть на три стихотворения «Далей», чтобы увидеть, как Брюсов укутывает свою однообразную идею в пеструю ткань своей новой мифологии, и проверить, убедительно ли мы извлекали формулировки этой идеи из-под этих образов.

Отступление. Разбирая идейное содержание «Далей», мы следовали методике, намеченной самим Брюсовым в статье «Синтетика поэзии» (1924, опубликовано посмертно в 1925). Напоминаем ее план: 1) поэзия как познание, 2) наука как познание аналитическое, 3) поэзия как познание синтетическое, 4) пример – «Пророк» Пушкина, 5) другие примеры из Пушкина, Тютчева, Фета, 6) периферийные, несинтетические произведения поэзии, 7) выводы для теории поэзии, истории поэзии, критики. Разбору «Пророка» посвящена и отдельная, более подробная статья – «Пророк: Анализ стихотворения», тоже опубликованная посмертно. (Брюсов 1975, VI, 557–570; VII, 178–196).

Кажется, не отмечалось, что источником этой брюсовской диалектической теории поэтической идеи/темы является концепция Вяч. Иванова из его статьи «О существе трагедии» с экскурсом «О лирической теме» (1912, потом вошло в «Борозды и межи», 1916). Иванов начинает с ницшеанского противопоставления аполлинийского и дионисийского начал; символ аполлинийского – целостная монада, символ дионисийского – расколотая диада; монадический жанр – эпос, где даже междоусобная борьба видится со стороны как уже решенная; диадический жанр – трагедия, где даже в душе человека борьба принципиально неразрешима. В лирике же господствуют стихи диадические и триадические (чистые монады в лирике кажутся безжизненными и требуют мысленного дополнения до диады или триады). В триадических «преобладает элемент аполлинийский: душевное волнение, возбужденное созерцанием некоторой противоположности, приведено в них к своему разрешению в третьей лирической идее… их цель – гармония». Диадические же «тяготеют… к дионисийскому полюсу лирики»: «возбудив в душе слушателя тревожное или мятежное движение, предоставляют ему самому найти в последнем разрешительный строй». Примеры триадических стихотворений – «Горные вершины» или «Я помню чудное мгновенье»; примеры диадических – «Парус», «Спеша на север издалека…». «Так, в стихотворении «Горные вершины» можно различить три темы: 1) тему тишины в вечерней природе, 2) тему смятенной человеческой души («подожди немного»), 3) тему таинственного обещания тишины душевной («отдохнешь и ты»). Примеры диадических. В стихотворении «Парус» первой темой является парус, второй – противополагаемая ему внешняя данность, окружающая его;…в стихотворении «Казбек» первая тема – Казбек, приемлющий просьбы, вторая – поэт, просящий». (См.: Иванов 1974, II, 190–204; ср. «Поэтика», лекции 1921–1922 г. в записи О. Тер-Григоряна, л. 89–93). Характерно для брюсовского классицистического, парнасского вкуса, что из этих двух вариантов он абсолютизирует только «аполлинийский», триадический, – в соответствии с гегелевской диалектикой, на которую (в лекциях) ссылается и Иванов. Было бы интересно проверить на диадичность и триадичность построения собственные стихотворения Вяч. Иванова.

Тексты

Стиль брюсовских «Далей» необычайно усложнен: скомканный синтаксис, конкретнейшие образы для изображения абстрактнейших понятий, нагромождение редких имен и терминов. Вывести из такого стихотворения «идею», представленную в нашем пересказе, – процедура рискованная и всегда оспоримая. Чтобы читатель мог при желании проверить наши утверждения и при несогласии предложить иные формулировки, мы приводим здесь полный текст всех стихотворений этой малопопулярной книги (кроме лишь последнего, самого большого и самого простого, – «Стихов о голоде»). Три из них для примера разбираются подробно в следующем разделе – «Разборы-иллюстрации». Группировка стихотворений – в последовательности рассмотрения их в статье.

Теза. «Загадка Сфинкса» (1921–1922): Зеленый шарик, зеленый шарик, Земля, гордиться тебе не будет ли? Морей бродяги, те, что в Плюшаре, Покрой простора давно обузили. / Каламбур Колумба: «Ilmondopoco», – Из скобок вскрыли, ах, Скотт ли, Пири ли! Кто в звезды око вонзал глубоко, Те лишь ладони рук окрапивили. / Об иных вселенных молча гласят нам Мировые войны под микроскопами, Но мы меж ними – в лесу лосята, И легче мыслям следить за окопами. / Кто из ученых жизнь создал в тигле? Даст каждый грустно ответ: «О, нет! не я!» За сто столетий умы постигли ль Спиралей пляску, пути планетные? / Все в той же клетке морская свинка, Все новый опыт с курами, с гадами… Но, пред Эдипом загадка Сфинкса, Простые числа все не разгаданы.

«От Перикла до Ленина» (1922): В базальты скал вбивая анналы, Рабы, под плетью фараона Снофру, Печально мечтали ль, что гимн Интернационала Победно пройдет от Сены к Днепру? / Дикарь сторожит в тростниках Мвутанга, В волоса воткнув два важных пера; А в залах Булль еще вертится танго, И пляшет в огнях avenue de 1’Opera. / Но, как древле, все так же муравьи суетятся, Из игл возводя дом до смелых высот, Бобры за плотиной уставной ютятся, Пчелы межат шестигранный сот. / И так же в пространстве кольца Сатурна, Свеченье Венеры, круги комет, Как в дни, когда сцены тряслись от котурна, Иль на храмы луну сводил Магомет. / От Перикла до Ленина – от сегодня до завтра, Моряка, что причалил на берег, сон. Тупую докуку под черепом плеозавра Лишь мутно осмыслил упрямый Бергсон. / И дерзкие светы Лобачевского или Маркса, Состязанья и песни столетий и стран, – Быть может, лишь плошки там, с красного Марса, С песчинки, что мчит вдаль Альдебаран.

«Годы в былом» (11.02.1922): Наискось, вдоль, поперечниками Перечеркнуты годы в былом, – Ландкарта с мелкими реченьками, Сарай, где хлам и лом. / Там – утро, в углу, искалеченное; Там – вечер, убог и хром; Вот – мечта, чуть цела, приналечь на нее, Облетит прогорелым костром. / Цели, замыслы, – ржа съедающая Источила их властный состав, С дней, растерянных дней, тех, когда еще я Верил вымыслам, ждать не устав. / И они, и они, в груду скрученными, Ночи клятв, миги ласк, тени губ… Тлеть в часах беспросветных не скучно ли им, Как в несметном, метельном снегу? / Конквистадор, зачем я захватываю Город – миг, клад – часы, год – рубеж? Над долиною Иосафатовою Не пропеть пробужденной трубе.

«Мы и те» (17.02.1922): Миллионы, миллиарды, числа невыговариваемые, Не версты, не мили, солнце-радиусы, свето-года! Наши мечты и мысли, жаркий товар, и вы, и мы, и я – Не докинул никто их до звезд никогда! / Велика ли корысть, что из двух соперников древности Пифагором в веках побежден Птолемей, Что до нас «еpurse…» Галилей умел донести, И книга его, прозвенев, стала медь? / Велика ли корысть, что мы славим радостно честь свою, В обсерватории на весы Сатурн опустив, Посчитав на Венере градусы по Цельсию, Каналы на Марсе ловя в объектив? / Все равно! все равно! И ничтожного отзыва Нет из пространства! терпи да млей! Мы – что звери за клеткой! Что ж, нововолосого Марсианина, что ль, мы ждем на земле? / Так растопчем, растопчем гордость неоправдываемую! Пусть как молния снидет из тьмы ночи ловец – Брать наш воздух, наш фосфор, наш радий, радуя и мою Скорбь, что в мире смирил умы не человек!

«Разочарование» (1.03.1922): Вот замолкла, заснула, закуталась Черным ворохом чуткая полночь. Дверь в миры отперта; из-за купола Марс мечтает приближенный. Полно! / Ты – мой бред! ты – мой призрак! Лилит моя! Мозг пилить невозможным ты снова ль? Что мы? – капля, в вселенную влитая, Нить, где взвита в бездонность основа! / Те мечты я сотру, мел на аспиде! Сеть каналов твоих смажу тушью! Прокричи из ночи еще раз: «Приди!» Мне ль углей мировых внять удушью? / Пусть нигде, пусть никто, всех семи планет, Нам не отзыв, не зов: лед и зной лишь! Вечность нас зевом медленным выплюнет, – Мы – лишь бедный цветок, ах! весной ли? / Прежде, после, – ей что? наших выкладок Ей не брать, – единиц в биллионе! Звезд ряды строить в небе привыкла так, Что меня, здесь во тьме, для нее – нет!

«Принцип относительности» (1.03.1922): Первозданные оси сдвинуты Во вселенной. Слушай: скрипят! Что наш разум зубчатый? – лавину ты Не сдержишь, ограды крепя. / Для фараоновых радужных лотосов Петлицы ли фрака узки, Где вот-вот адамант leges motus’oB Ньютона – разлетится в куски! / И на сцену – венецианских дожей ли, Если молнии скачут в лесу! До чего, современники, мы дожили: Самое Время – канатный плясун! / Спасайся, кто может! – вопль с палубы. Шлюпки спускай! – Вам чего ж еще? Чтоб треснул' зенит и упало бы Небо дырявым плащом? / Иль колеса в мозгу так закручены, Что душат и крики и речь, И одно вам – из церкви порученный Огонек ладонью беречь!

«Мы все – Робинзоны» (11.12.1921): Все же где-то в сонном атолле Тень свою пальмы купают. В Рязанском пруду оттого ли До страдания бледны купавы? / В океаны вдвинутый стимер Уследишь ли с пляжа лорнетом? И станет ли наш сон возвестимей В синеве горящим планетам? / Мы радио бросаем в пространство, Видим в атоме вихрь электронов, Но часто мечтаем про странность Природы, мимозу тронув. / Мы все – Робинзоны Крузо, И весь мир наш – спокойный остров; Он без нас будет мчаться грузно В ласке солнца, знойной и острой. / И вся груда наук и раздумий, Картин, поэм и статуй – Станет пепл, что в огонь не раздует Налет кометы хвостатой. / Пирамиды, спите над Нилом! Слоны, топчите Гвинею! По-прежнему в болоте немилом Незабудкины слезы синеют.

Теза-антитеза. «Прикованный Прометей» (30. 03.1922): Те в храме, негу льющей в кровь Мелитты, Те за щитом – пасть навзничь в Ронсевале; А здесь, где тайну цифры засевали, В рядах реторт – электролиты. / Там, всюду, те, кто в счете миллионов, С семьей, за рюмкой, в спальне, на арене, – Клясть, обнимать, дрожать разуверений… И все – безумный хмель ионов! / Крутиться ль жизни в буйстве и в угаре? На бедра бедрам падать в зное пьяном, Ножам втыкаться в плечи Арианам, Тупиться дротам в Калахари? / Наука выставила лик Медузы, Все истины растворены в мицелле, И над рабами бич гудит: «Нет цели!» Кто с Прометея снимет узы? / Спеши, Геракл! не сломите титана! Огня не мог задуть плен стовековый. На все угрозы и на все оковы Заклятье – песни Гюлистана.

«Там, в днях…» (22.03.1922): См. ниже, «Разборы-иллюстрации».

«Кто? – мы? иль там…» (8.03.1922): Моя рука – к твоей святыне, На дрожь мою – ладонь твоя; Сан-Марко два жгута витые Колени жгут, мечту двоя. / Длить сон предчувствий; первый трепет Впивать в сухом агате глаз: Следя добычу, смотрит стрепет, Ждет искр Франклинова игла. / Кто? – мы? иль там, в веках воспетых, Мимнерм, Тибулл, Петрарка, все! UrMensch, в его слепых аспектах, Две птицы, слитые в овсе? / Чудовищ, тех, эпохи ранней, Вздох в океан, громовый всхлип, Где в ласке клык смертельно ранит, Где рот рычать от крови слип? / Уже двух рук сближенье жутко, Дождь тысяч лет гудит в ушах, – В бред, в хаос, в тьму без промежутка, Все светы, правд и лжи, глуша!

«Nihil» (1.02.1922): Как мечты о мечтах отошедшего детства, – Над папирусом никнуть в святилище Ра, В тогу на форум небрежно одеться, Влюбленным трувером у окна замирать… / Наука над ухом: «Голос атавизма!.. Сложность клетки!» – и много прочих слов. Акула, наш дух! ты ль – веками давиться, Где песчинки в самуме – тысячелетий число! / Я был? я ли не был?… И были и небыль – Цветное круженье молекул в мозгу: Зачерпнуть ли под череп с созвездьями небо? На ладонь уложить ли золотую Москву? / И, поклонникам кинув легенды да книги, Оживленный, быть может, как дракон на звезде, Что буду я, этот? – не бездонное ль nihil, Если память померкла на земной борозде, / Если я не узнаю мило-мнимых мгновений, Где вот эти губы припали к лицу, Если – раб роковых межей, мановений Вечности, веющей вслед беглецу!

«Весенняя песня о любви» (22.03.1922): Тосковать в снег весны, – о, банальные Песни праотцев, скок сквозь огонь: С тигром крыться под своды бананные, Догонять с рыжей пумой вигонь! / Март морочит морозная оттепель; К печкам лепятся тени Мюрже… Что ж плеснуло? груз тел – не на отмель ли К ласкам вешним две пары моржей? / Ночью вскрыть бы (проделки Лесажевы) Потолки: лоб на лоб, рот ко рту, – Сколько спаянных в дрожь! Иль рассажены В них твои паладины, Артур? / Волны бьют с пустыря миоценова, Чтоб, дрожа, грудь теплела в руке: Древних дебрей слеза драгоценная – Вздох табачный ловить в мундштуке. / Верб заветных где пух? – Не равно ли им, Здесь, где страсть – на прилавок товар, Лед и гейзеры, ель и магнолии… А Джон Фич, темя вниз, в Делавар!

Теза-антитеза-синтез. «Легенда лет» (8.02.1922): Мощь – в плиты пирамиды; гнев холодный – В сеть клинописи; летопись побед – В каррарский мрамор; в звоны бронз, в полотна – Сказанья скорбные торжеств и бед; / Мечты и мудрость – в книги, свитки, томы, Пергаменты, столбцы печатных строк! – Клад всех веков, что нищенских котомок Позорный сбор, – запас на краткий срок! / Тем – статуи, музеи – этим! Чтите, В преданьях стран, певцов и мудрецов! – Иной поэт пел в давней Атлантиде, Все к тем же звездам обратив лицо. / При прежнем солнце глянет день, и, к тайнам Причислен, станет баснословен – слон. Бред в смене бредов – Архимед с Эйнштейном, Легенда лет – Москва иль Вавилон.