Текст книги "Рассказы, повести, сценарии и другое"

– Кони мои, кони! Кони мои…

Эльфы

Как хотите, так к этому и относитесь. Но, несомненно, одно – пора описать последние события, иначе либо мне грозит оказаться в доме умалишённых в рубашечке с плотно и удобно завязанными на спине рукавами, либо… Впрочем, приступаю.

Случилось это несколько лет назад. Мы небольшой компанией запозднились, заразвлекались, ну и пропустили последнюю электричку. Пришлось ночевать в лесу у остывающего костра. Пробудился я очень рано. Рассвет цвета разбавленного молока, который бывает обычно осенью, только-только прорисовал очертания осин и берёз, под которыми мы расположились накануне. Пахло влажной золой и палыми листьями. Этот винно-перегарный запах обволакивал, я потянулся с хрустом, но выползать из кокона спального мешка совсем не хотелось. Казалось, я снова задремал, но тут же резко открыл глаза от пронзительного стрекотанья. Вокруг в скупом свете ещё не разгоревшегося дня мелькали какие-то существа. Уже через секунду я абсолютно уверовал – вокруг по странным траекториям носились, издавая раздражающие звуки, неправдоподобно крохотные человечки. За спинами трепетали крылья, которые были прозрачны и почти не видимы. «Ну, всё, – промелькнула мысль, – белая горячка, пришла пора завязывать». Я ущипнул себя за щёку, проверяя, не в бреду ли или во сне всё это чудится. Но нет, щипок оказался очень болезненным, а синяк потом долго красовался на моей физиономии, напоминая о происшествии. Я забрался поглубже в спальник и стал ждать, что будет дальше. Существа ещё какое-то время полетали вокруг, потом, видно, притомились и стали планировать вниз. Тут мне почудилось, что на грудь обронили камень. Я охнул, прижатый весом к земле – двое из сонма летающих опустились мне на грудь. Один был мужчиной, если так можно сказать, вторая же девицей. Почему я так решил до сих пор для меня загадка, так как у них не было никаких половых признаков, с крохотных плечиков спускалась какая-то сизая хламида. Будь я дизайнером по одежде, я бы сразу нашёл название этому «прикиду», но моя профессия далека от мира моды, да и жены никогда не было, так что и просветить некому. Как при кажущейся невесомости и размерах не более половины моего мизинца, они умудрились так тяжко и больно спланировать на мою грудь, не знаю. Девица протанцевала прямёхонько к моему носу, приблизила своё крохотное личико и улыбнулась, демонстрируя два ряда острых, белых зубов. Мне показалось, что грудь моя под её тяжестью вогнулась внутрь дугой.

47. Слезь с меня, Брунгильда, – просипел я, так как говорить под таким весом было трудно.

35. Хи-хи-хи, – кокетливо прострекотала она, – я вовсе не Брунгильда, а наоборот, эльф!

Скажите на милость, что за взбрыки делает наша память? Откуда-то из глубин подсознания выскочила фраза: «эльфы в древнегерманской мифологии – духи природы, лёгкие, воздушные существа в человеческом облике». Ничего себе воздушные! Я внимательно всмотрелся в её лицо – глаза, уходящие к вискам, одновременно круглые и продолговатые, без зрачков, остренький подбородок, а на шее, в её самом основании – змеился белёсый, едва заметный шрам. Я только собрался спросить про этот шрам, как будто важнее его ничего не было, как эльфица (или как её назвать?) приложила тонкий, словно швейная иголка, палец к губам, потом дотронулась до моего лба ладонью, и я онемел и потерял способность двигаться, мог только вращать глазами и слышать. Настрекотавшись и нахохотавшись вволю (что их так рассмешило, было совершенно непонятно), моя парочка прикорнула на моём плече и принялись обсуждать планы на будущее. Из всего ими сказанного, я запомнил только одну фразу, остальное начисто выпало из памяти. Спутник «невесомой» эльфицы строго сказал: «Пришла пора, мы долго терпели. Слабые пусть вымрут». «Пусть вымрут», – повторили эльфица.

Я очнулся. Вокруг не было ни эльфов, ни моих товарищей. Они ушли, забыв меня разбудить. С той поры я с ними не встречался ни разу, но не жалел об этом. Потом, казалось, забыл, что произошло в то утро в осеннем лесу. Но через год-полтора вспомнил всё и сразу.

Пить я бросил в одночасье и без мучений, впрочем, курить тоже. Образовалась уйма свободного времени. Первые недели я не знал, чем себя занять, потом случайно втянулся в бизнес. Сначала делал тумбочки под телевизор, потом, задушенный арендной платой и налогами, бросил, переключился на перегонку из-за рубежа и продажу автомобилей. Там тоже терзали чиновники, но с ними я дела не имел, нанял опытного, молодого, нахрапистого менеджера, который мог всучить взятку легко и изящно, а главное, кому надо. Дела шли как по маслу. Как-то на одной из тусовок меня познакомили с человеком, который занимал какой-то приличный пост в Администрации Президента. На исходе было время правления Ельцина. Вокруг Президента уже почти не осталось демократов первой волны, но всё же ещё какие-то мастодонты «догуливали свой срок», из тех, кто сразу после августовских событий сколотились когортой, но не однородной массой. Часть из них была настолько глупа, чтобы иметь идеалы, другая же часть идеалы почитала за глупость, а страсть к деньгам естественной потребностью. Идеалисты быстро оттирались на задворки, а после и вообще вон со двора гнались, любители же золотого тельца обладали острыми когтями и хваткой саблезубых тигров. Об этом написано и изведено немало газетных страниц и сетевых мегабайтов, потому не о том речь. Втянули меня в эту общественную суетню мгновенно. Всё же, вероятно, я относился к категории глупцов-идеалистов. Но продолжалась моя деятельность недолго. Как-то на правительственной даче мы писали очередной опус для послания Президента. Было человек 30, всё люди известные, то есть, те, кто постоянно на слуху и на виду. Я раздувался от гордости сопричастности, приобщённости к великим мира сего. Я – в недавнем прошлом ничем не приметный инженер, которых тысячами расплодили наши технические ВУЗы, а нынче такой же средней руки владелец автосалона, приносящего весьма скромный доход, – вдруг понял про себя такое…! Меня похлопывали по плечу миллионер Б. и миллионер Г., но я не сбрасывал их снисходительные руки, а уверовал, что они меня принимают за своего. Я запросто болтал с руководителями различных партий и движений, с министрами и так далее и тому подобное. В предпоследний день пребывания на даче, когда документ, сотни раз отредактированный, отксерокопированный, был готов, в холл, где мы отдыхали после трудов праведных, вошёл человек. Конечно, многократно я видел его по телевидению, должность в Администрации он занимал самую высокую, «второй после Бога», так сказать. Но вблизи не видел никогда. Рядом с ним, вернее, на полшага сзади, вплыли его заместители. Один с гуттаперчевым лицом, похожий на продавца пиявок из сказки «Буратино» – господин К., второй напоминал несколько полинявшего комсомольского деятеля 60х годов – господин В. Эта парочка меня не занимала, я только мельком подумал о том, как они мелкотравчаты, а вот главный «администратор»… Меня словно током ударило. В его бледном, пергаментном лице, в круглых глазах было что-то такое! Но что? На нём был сизый костюм, сизая рубашка. Я стоял близко к двери, он, проходя, протянул мне руку, скорее, не руку, а только два пальца, тощих и острых, как швейные иголки. Пальцы были холодные. Да и весь он был холодный, бестелесный. В холле стало тихо. Смолкли разговоры, все повернулись к вошедшему. Он обошёл присутствующих, каждого приветствуя по-разному. И почти никому не улыбался, а только чуть раздвигал губы, за которыми проглядывались два ряда острых белых зубов.

Вечером намечался банкет, но я на него не остался, хоть ещё час назад предвкушал дружескую беседу за общим столом. Весь мой азарт, вся страсть, которые я испытывал последние несколько месяцев, враз отхлынули, мне стало тоскливо, что-то билось в мозгу, какое-то воспоминание. Я тихо вышел на широкое полукруглое крыльцо, постоял. Поднял лицо к небу цвета жидкого, разбавленного молока, хоть было уже три часа дня, но казалось, что солнце ещё не вставало. Я сел в свою машину, медленно покатил по широкой дорожке к воротам, которые бесшумно распахнулись, выехал прочь, чтобы никогда больше не возвращаться.

Целую неделю я никого не хотел видеть и слышать. Отключил все телефоны, метался по квартире, силясь понять, что меня так шокировало и взбудоражило при виде Главного Администратора, но так и не вспомнил. Видно, время не пришло.

Через семь дней затворничества я решил, пора выходить в мир, понял это ночью, проснувшись от стрёкота и странного шума. Зажёг свет. В комнате никого не было, из открытой форточки дул холодный, влажный ветер, пахнувший золой и палыми листьями. Впервые после стольких лет у меня засосало под ложечкой, захотелось выпить и закурить. «Нет, – произнёс я вслух, – только не это!». Встал, сварил кофе, изжарил яичницу из пяти яиц, умял всю сковородку, выхлебал кофейник и отправился на работу.

Вообще-то я человек не религиозный, никогда без нужды не посещаю храмы. Разве только из любви к искусству – посмотреть на фрески и иконы, послушать орган, или кантора. И меня раздражает нынешняя демонстрация властьпридержащих своей религиозности. Всё это выглядит также ненатурально, как поклонение коммунистов вождю мирового пролетариата. Посещение храмов, истовое преклонение перед святыми мощами, осенение себя крестом, освящение машин, пароходов, поездов и даже танков, – мне кажутся нелепицей, чем-то в самом деле греховным. Но как-то пришлось присутствовать на отпевании друга. Мы знакомы были уйму лет, жили в одном дворе. Он писал прекрасную музыку, был знаменит, скромен, обладал энциклопедическими знаниями и был по-настоящему, без рисовки верующим. Веровал без раздумий, разговоры на эту тему не любил, пресекал на корню. Только однажды позволил себе рассказать престранный случай, который с ним произошёл. Ему привиделся Христос, он висел на кресте, но ни ноги, ни руки его не были прибиты, а только привязаны. И будто бы Христос сказал моему другу, что он будет жить долго, ещё и правнуков своих увидит. А потом словно растаял, исчез. И сколько я не доказывал своему другу, что это сон, он упрямо твердил, что видел наяву. Я ехидно улыбнулся. И вдруг услышал у себя за спиной стрекотание и шорох, обернулся, но там никого не было. Спорить мне расхотелось, я ушел, а вечером позвонила жена друга и сказала, что он умер. И теперь я стоял в церкви, а мой друг лежал в гробу. И я очень злился, вместо того, чтобы скорбеть: «Говорил же я тебе – это всего лишь сон. Нельзя видеть того, кого нет». Откуда-то из глубины, из-за амвона вышел священник. Белые волосы венчиком стояли вокруг головы, круглые и одновременно раскосые глаза, словно уходящие к вискам, бледная, матовая кожа лица, тонкие и острые пальцы… Он что-то говорил, но я не вслушивался, кого-то мне священник напоминал. И вдруг священник скосил взгляд куда-то в бок, моргнул, вернее, подмигнул кому-то. Я проследил глазами, с кем это он перемигивается в такой момент? Слева стояла женщина, маленького роста, очень субтильная. На ней была надета сизая хламида, сизый платочек надвинут на самые брови, а под ними глаза круглые и раскосые одновременно, бледная кожа щёк и губы растянуты в гримасу так, что видны два ряда белых, мелких, острых зубов. Я попытался протиснуться поближе к ней. Народа было очень много, были и важные гости, которым наплевать на музыканта (но полагалось поприсутствовать на проводах в последний путь), искренно горевали друзья, некоторые коллеги, родственники и друзья жены, сокурсники сыновей музыканта. Жена и двое сыновей стояли бледные, глядели куда-то вверх, казалось, они были не здесь, с умершим, а где-то далеко, с его душой. Распихивать людей, когда идёт отпевание, неприлично, я старался двигаться бесшумно и ненавязчиво. Приблизившись к тому месту, где стояла женщина в сизом одеянии, я никого не обнаружил, она исчезла, будто и не было. И тут я открыл в себе ещё одно качество – азарт сыска захватил меня без остатка.

Когда гроб погрузили в автобус, чтобы везти на кладбище, я задержался. Священника нашёл, когда он уже переодевшись, спешил к своей машине. Я довольно настойчиво стал расспрашивать его об этой женщине. Он посмотрел на меня своими немигающими глазами, потом легко коснулся моей груди острым, как швейная иголка, пальцем, молча отвернулся, сел за руль внедорожника, и укатил. Но азарт сыска ещё не утих во мне. Несколько раз я посещал эту церковь, но так ни разу не встретил ни священника, ни той женщины. Тогда я составил план, выписал адреса всех московских церквей и обошёл их методично одну за другой. На это угрохал целых семь дней. Дела запустил, бриться перестал, истоптал пару ботинок. Но в один прекрасный день понял тщетность и пустоту моих усилий, успокоился. Вернулся в круговращение бизнеса, жил не тужил, пока…

Дела мои без скачков и особых потрясений шли в гору. Купил контрольный пакет акций одного металлургического завода неподалеку от Москвы, построил загородный дом в три этажа, обнёс его забором и даже наконец-то собрался жениться. Но всё оттягивал, ничего своей девушке не говорил. Она, конечно, ждала решительных слов, но что-то меня удерживало. Будущая жена была моложе меня на поколение, тоненькая, хрупкая, несколько бледноватая и болезненная, всегда закутывала тоненькую шею в разнообразные воздушные шарфы, одевалась в просторные, словно летящие, платья, которые развевались при малейшем порыве ветра и трепетали за спиной как тонкие крылья. Она была застенчива, никогда не обнажалась при свете, но мне это даже нравилось, было непривычно. В последнее время я совершенно не мог смотреть телевизор. Везде и во всех мне чудились странные люди с глазами круглыми и раскосыми одновременно. То я их обнаруживал на заседании Думы, то среди членов правительства, то среди поп-звёзд. Всё это меня сначала забавляло, а потом стало утомлять. Однажды нас с моей девушкой пригласили на очередной светский раут. В ресторане было полным-полно. Вокруг столов со всевозможными закусками роились люди. Раздавался какой-то стрёкот и шум, похожий на шум крыльев. В зал неожиданно вплыла целая команда телевизионных звёзд, среди них я приметил Миткову. Она двигалась среди толпы, легко ступая, не попирая пол, а как будто летела над ним. Кто-то сзади меня хрипловатым прокуренным голосом произнёс: «Посмотри на Таню, она такая необычная… Она похожа на эльфа!» Мы с моей девушкой обернулись. Женщина с прокуренным голосом пристально вгляделась в мою будущую жену и так же громко сказала: «Боже Всемогущий, вы сёстры с Митковой? Вы, как и она, тоже похожи на эльфа!»

Моя девушка никак не отреагировала. Лёгкой, летящей походкой, она двинулась в сторону Митковой, я поплёлся за ней. Татьяна улыбнулась, едва раздвинув губы, показались два ряда белых, острых, мелких зубов. Глаза её – круглые и раскосые одновременно, летящие к вискам, сверкали. На горле, в самом низу, виднелся маленький белый шрам. Моя будущая жена приблизилась, размотала свой воздушный бесконечный шарф… И я увидел на горле такой же тонкий, белый шрам. «Пусть выживает сильнейший», – прошептала моя будущая жена. И Миткова засмеялась.

Голова у меня закружилась, всё завертелось веретеном, потом раздался стрёкот и странный шум. И больше я уже ничего не видел.

Очнулся я в каком-то странном помещении без окон. Было очень холодно. Я лежал совершенно голый, прикрытый белой простынёй, премерзко пахнувшей. Я попытался закричать. Но, видно, простудился. Потому что вместо крика из моего рта вырвался сиплый клёкот. Я сел, отбросив простыню, спустил ноги, спрыгнул на ледяной пол, пошатался и, шаркая пятками, как древний старик, поплёлся к двери. В тёмном коридоре никого не было. Вдалеке горела синяя лампочка, я двинулся на её свет, там была ещё одна дверь, за которой я обнаружил ряды железных, узких шкафчиков. «Чья-то раздевалка», – подсказала мне моя ленивая, плохо соображающая голова. Я открыл первый же шкафчик, там висели сатиновые шаровары и куртка на искусственном меху. Так же плохо соображая, я оделся во всё это, побрёл искать выход. Он нашёлся. Людей я так и не встретил. На улице крапал дождь, машин не было. Я шёл, от движения согревался, постепенно ко мне возвращалась способность соображать. У меня не было ни денег, ни ключей от квартиры, ни документов. Но потом я вспомнил, что в загородном моём доме всегда жили охранники, в сторожке у ворот. Значит, надо было идти на дачу. Рассчитывать на левака, или таксиста не приходилось, кто ж посадит к себе полуголого нищего?! И я шёл, потом бежал, приплясывая, чтобы окоченевшие ноги несли меня быстрее. На одном из домов я обнаружил название улицы. «Ага, – подумал я, – отсюда до дачи всего 30 километров. Одолеем». Откуда взялась такая уверенность, я не знал. Просто хотелось не околеть на ночной, пустой улице. Сзади раздался шум мотоцикла, я посторонился. Мотоцикл остановился. На нём восседал огромный мужик, бородатый, толстобрюхий, крутолобый.

– Эй! Тебе помочь?

Я готов был расплакаться, чего со мной не случалось лет с девяти.

– Садись. Куда отвезти-то? На вокзал? Бомжуешь?

– Нет. Если уж такой добрый, вези по Ленинградке, там посёлок Пикино. Всего-то 30 километров, а?

– Влезай, бедолага.

Я взгромоздился на заднее сиденье, и мы помчались. Через полчаса мы с ним уже пили чай, ему я к чаю ещё выставил всю свою батарею бутылок, которые держал в баре для гостей. И я говорил, говорил, говорил, пока не увидел, что мой спаситель замертво свалился на стол, выполоскав свою бороду в чае.

Утром мы еле проснулись. Спаситель засобирался домой, на прощанье он сказал: «Это не мания, а фобия, либо ты окончательно свихнёшься, либо найди способ избавить себя от всей этой мерехлюндии».

Я позвонил в свою фирму. Там случилась истерика с секретаршей, да и коммерческий директор отреагировал не лучше. Оказывается, из ресторана меня отвезли в больницу, где я благополучно откинул тапки, отдал Богу душу, окочурился, сковырнулся, дал дуба, сыграл в ящик… Ну, и так далее. Меня спустили в морг, откуда я спокойно ушёл на своих ногах. Своей будущей жене я звонить не стал. И видеть её не хотел.

Я всё же простудился, чихал и кашлял целую неделю (какой-то постоянный у меня цикл для приведения в порядок мыслей), потом оделся потеплее. Взял рюкзак и спальник, давно пылящиеся на антресолях, отправился в тот лес, где впервые увидел эльфов. Дорогу я помнил прекрасно. Вечером разжёг костёр, посидел, глядя на огонь, забрался в спальник и заснул. На рассвете меня разбудил шум крыльев и стрёкот. Я открыл глаза, чуть вылез из спального мешка, освободив руки. На грудь, мне показалось, как будто сбросили камень. Неземное существо с прозрачными крылышками оказалось очень близко от моего подбородка. Эльфица пристально вглядывалась мне в лицо своими кругло-раскосыми, влажными глазами, которые, чудились мне, больше всего её крошечного тельца. Я осторожно поднял руку, в которой была зажата банка из-под малинового варенья, завинчивающуюся крышку я держал в другой руке. Я накрыл её банкой, изловчился завинтить крышку. Она металась в стеклянном пространстве. Эльфы взмыли ввысь и растаяли в бледном рассвете цвета разбавленного молока, оставив её в плену.

Вернувшись домой, я поставил банку на стол и сел писать вот эту заметку. Эльфица сидела на дне банки, из печальных глаз лились серебряные слёзы. Мне её очень жалко. Поэтому, когда я допишу последние строки, поставлю точку, я возьму банку и отвезу мою пленницу в лес, чтобы выпустить, взяв с неё слово, что они, то есть, эльфы никогда больше не будут вмешиваться в нашу человечью жизнь. Только вряд ли они исполнят клятву.

Мартовский снег
Рассказ

За окном черный асфальт и снег, но серый. В Москве давно уже не бывает настоящего белого снега. Обманная: тишина. Перезрелый плод, готовый вот-вот лопнуть, разорваться толстой кожей, выворачивая наружу грохот, скрип, смех, шепот…

…Дверь немилосердно скрипит, особенно, если приоткрывать до щелки. Кто бы ни проходил к нам, его сопровождал этот скрип.

Соседкины кошачьи глаза желтовато посверкивали в темной щели. Для нас это не тайна. Мы живем в странно спланированной квартире – общий коридор, большая кухня с железной печкой, шкаф-холодильник под подоконником. В шкафу хранятся продукты. Однажды в кастрюле с молоком плавала мертвая мышь. С той поры ненавижу молоко. В коридор выходили высокие белые двери, прямо напротив входной – в «отсек» соседней, правее – в наш. За дверьми – тамбур и еще две двери – в комнаты. Изыск архитектора. Соседка – хохотушка и толстушка, недавно вышедшая замуж. В прошлом году вдруг перестала смеяться. Мы живем в этой квартире давно, еще до моего рождения. И все – на виду. Сразу стало скучно вертеться под ногами на кухне, соседка больше не пела, когда «варганила» из картошки и маргусалина обед для своего молодого мужа. Она часто и тяжко вздыхала, если мама выходила на кухню покурить, жалостливо смотрела на маму и даже всхлипывала. Потом у них был долгий разговор жарким шепотом. Я видела этих людей, которые в прошлом году пришли к нам в квартиру. Входная дверь никогда не запиралась – жили мы голодно, воровать было нечего, а народу приходило к нам много, уставали открывать на стук (звонка тогда не было). Эти двое вошли тихо, вместе с ними вошло что-то серое, душное, фетровое. Посмотрели, видя, но, не замечая, и сразу, не постучавшись, – в соседский отсек. Они меня испугали своей безликостью. Сколько мне тогда было? Лет шесть-семь? Уже потом, в году 56-м соседка рассказала, как эти двое уговаривали ее «выполнить свой гражданский долг», и как: она маме повинилась об отчётах – кто и когда ходит к нам, кого упоминают. А я представила ее липкий страх за себя и мужа, военного, за старого отца и мать, представила, как все перепуталось в ее бедной голове – громкие слова о долге и омерзение от той роли, которую ей навязали. Но что было делать? Разве наши дети могут понять, какое это было время? А к нам ходили постоянно. Кто – отдохнуть после съемок, – мы жили возле киностудии, – кто – попить чайку или просто посидеть, покурить, кто – прочесть новый сценарий, который никогда не будет поставлен, пьесу, которая никогда не выйдет на подмостки, рассказ или стихи, которые никогда не увидят свет. И в нашем доме им не мешал шум, возня и лай – комнатушки были маленькие, стены крашены до потолка масляно-тусклой терракотой, окна с крупными переплатами, глубокие подоконники, уставленные аквариумами, где плавали жуки-плавунцы, мы с сестрой еще выращивали лягушат из икры, которую собирали в никогда не просыхающих лужах на дне оврага, что тянулся неподалеку, за домом. Еще был ящик с взращенной пшеницей – сестра готовилась стать биологом (она была на 4 года старше меня), ставила опыты. Были и клетки с белыми мышами. Сестра отрубала им хвосты и наблюдала – родятся ли бесхвостые мышата. И они рождались малюсенькие, прозрачно-розовые, но с хвостами – длинными и тонкими. В коробке из-под печенья «Птифур» держали двух ужей. Мы их кормили молоком и хлебом. Потом они сбежали. Жила еще кошка, которая постоянно рожала котят, и большая собака. Полна коробочка. Когда приходили гости, во время «читок» я сидела под столом. Он был круглый, занимал почти всю середину комнаты. Скатерть с бахромой спускалась до самого пола, на столе – синий кувшин и синие стаканы, прозрачные. Вина или водки в нашем доме никогда не пили. Не помню. А вот чай – постоянно. Морковный или из листьев черной смородины. Она росла у нас во дворе. Ягод на кустах почти не было, то ли одичали, то ли старые были. Мы с сестрой рвали по весне листья, и мама сушила их. Это сразу после войны. Потом чай был настоящий, терпкий и духовитый. И еще пили кофе. Суррогат, наверное. Под скатертью меня не было видно. Я старалась даже не дышать. И слушала. Таковы были мои университеты.