Текст книги "Рассказы, повести, сценарии и другое"

Дорогая Саша (о Ф. А. Вигдоровой)

Дорогая Саша!

Если честно, очень рада, что ты обратилась ко мне. Столько лет прошло, а меня терзало, что никак не могла поблагодарить Фриду Абрамовну22
  Фрида Абрамовна Вигдорова (1915—1965) известный журналист, писатель, учитель литературы. С середины 1950-х гг. работала на основе писем в редакцию газет, занимаясь помощью людям, попавшим в трудные обстоятельства. Особой страницей в биографии Вигдоровой как общественного деятеля стало участие в судебном деле Иосифа Бродского, к которому она привлекла внимание многих известных деятелей культуры. С распространенной её записи «Судилище» наряду с произведениями А. Солженицына начинается в 1964 году эпоха общественно-политического самиздата (см. Википедию).


[Закрыть]. Нет, конечно, тогда я её благодарила за всё, что она для меня сделала, но это в приватной беседе. Ф. А. не спасла нас всех от «парового катка», который надвинулся на нас со всей мощью советской государственной машины, но я уверена, если бы не её вмешательство, её бесстрашные попытки предать обширной гласности истинную историю событий, возможно, кто-то из нас сгинул либо в лагере, либо в психушке. A propos, сегодня первый раз за 30 с лишним лет я подробно пишу и говорю на эту тему, раньше не могла, душа переворачивалась.

Шёл 1959 год33
  Конец 1958 года.


[Закрыть] [т. е. конец 1958 года – ЛВ.]. (Прошу прощения, но вынуждена более подробно написать о себе, а то многое непонятно станет). Училась я уже на 4 курсе сценарного факультета ВГИКа – Всесоюзного государственного института кинематографии. Была наивная, идеалистичная, залюбленная родными. Была уверена – мои сценарии гениальны, все будут сняты и тому подобная чепуха. А ведь с первых же курсов неприятностей было навалом. В факультетской газетке преподаватель по истории партии Каган написал, что я пропагандистка религиозного фанатизма и оправдываю монастырские обычаи. Затем в Польше интеллигенция встала на защиту свободы слова, а мы устроили в институте митинг в поддержку. Скандал развернулся страшный. Заведующий сценарной кафедрой Валентин Туркин (один из теоретиков кинодраматургии) так кричал на нас, что казалось, его пухлые щеки лопнут. Но я была уверена, не столь за себя он страшился, сколь за нас, он любил наш курс, считал его талантливым и перспективным. Тогда пронесло. Потом я, как и все сокурсники, отправилась на практику для сбора литературного материала, так полагалось. Занесло меня на Усть-Колву, (сама выбрала просто по карте, ткнула пальцем), северный Урал, кругом тайга, плотогоны, Чердынь, прошла на плотах до Соликамска. Если помните, это всё лагерные места. В посёлке, где мы жили, что назывался Рябинино, был расформированный лагерь (ведь уже умер Сталин, прошёл ХХ съезд, расстрелян Берия). Многие бывшие узники остались тут же, им некуда было возвращаться. Один из прежних зэков, Иван Иванович Каспер, эстонец, провёл в лагерях с 16 до 45 лет, если не ошибаюсь, статья 58 – антисоветская пропаганда. Мальчик приехал из Эстонии в Кронштадт в гости к родственникам. Вместе с ними и отправлен в застенок. Пытали. Потом по пересылкам и лагерям. С ним я особенно сдружилась. Он возил меня на полуглиссере по рекам и узким рукавам, где было возможно пройти. Один раз завёз в дикое место. Остановились у высокого берега, долго и трудно поднимались вверх. Я увидела ржавую колючую проволоку, покосившиеся ворота, вышки. И бараки, вросшие в землю, а земля была вытоптанная, без единой травинки. Ни птиц, ни даже привычных гнуса с комарами – ничего. «Зайди в барак», – сказал Каспер. Не зашла, вползла – низко. Не потому, что дощатые стены осели в землю, в эту каменную, мёртвую твердь нельзя опуститься. Каспер рассказал, как они «строили» этот лагерь и для чего, заключённые много знали: «Для вас, евреев, – рассказывал Каспер, ― ожидалось, что скоро прибудут тысячи и тысячи». Как я могла об этом не писать в своём отчёте о практике?! Представляешь, какой скандал был в институте?! А я по-прежнему порхала, сияя толстыми румяными щеками, уверенная в непобедимости добра и справедливости, поклоняясь правде, истине и чести.

Курс наш был необычный, маленький, не более 15 человек. Всех называть не буду, только самых заметных. Владимир Валуцкий44
  Валуцкий Владимир Иванович – сценарист, актер. Автор более 50 популярных фильмов (см. Википедию).
  Отзыв В. И. Валуцкого: «Уважаемая Лариса! Статья хорошая, и хорошо, что в ней ещё раз – добрые слова о Ф. А. Вигдоровой. Есть некоторые неточности (говорю лишь о том, что знаю сам): – Это было не в 59, а в 58 году [Я уточнила выше „Шел 1959 год“, т.е. конец 1958 года, – ЛВ]. Плёнку на Лубянку я не знаю, кто отнёс и отнёс ли вообще [текст был стерт – ЛВ]. Нас туда вызывали поодиночке. Я не отвечал на вопросы об этом деле – вначале потому, что было противно рыться в подозрениях, а потом – потому что, действительно, как пишет Наташа, на фоне Гулага история наша была ничтожная, рассказывать мне казалось стыдно: как будто примазываюсь к настоящему диссидентству. На собрании во ВГИКе подавляющее большинство проголосовало против исключения, исключал нас Московский комитет комсомола.» (См. подробнее Примечание 4).


[Закрыть], Иванов55
  Дмитрий Георгиевич Иванов – драматург, журналист, прозаик, поэт. Более 30 лет писал в соавторстве с Владимиром ИльичемТрифоновым. Участвовал в создании более полутора десятков кино– и телефильмов (см. Википедию).


[Закрыть] и Трифонов (будущие литераторы-соавторы), Наталья Рязанцева66
  Эти события изложены в книге Наталии Борисовны Рязанцевой (сценарист, писатель. См. Википедию) «Не говори маме», 2005г. Страницы 199—207, т. е. изданной позже написания данного письма.


[Закрыть], Шорохов (секретарь комсомола факультета), Михаил Цыба77
  Михаил Евгеньевич Цыба работал сценаристом на Ялтинской и Одесской киностудиях.


[Закрыть], Дая Смирнова (актриса, перешедшая с актёрского к нам прямо на четвёртый курс), Джойя Афиногенова, ну, и я – Наталия Вайсфельд (девичья фамилия). Более всего, дружила с Афиногеновой и её мужем Михаилом Анчаровым. Задержи, дорогая Саша, внимание на этих двух людях, это важно.

Ежегодно, с момента поступления в институт мы устраивали день рождения курса. Начинались занятия с 5 октября (в сентябре, если помнишь, обычно студентов отправляли на картошку, или овощные базы). Мы постановили, что праздник курса назначаем на первое воскресенье октября. Обычно, мы собирались в институтском общежитии, но в тот злополучный год там ещё не закончился ремонт, решили искать квартиры москвичей. Самая большая, просторная была у меня, вернее, у моих родителей, около метро Аэропорт. Родители были в командировке, сестра на практике на биологической станции.

День рождения курса продумывался очень тщательно, сценарий писался заранее, как правило, нашими юмористами Ивановым, Трифоновым и Валуцким, исполнялось всё «живьём». Капустник, скетч, стихотворные миниатюры. Весёлая чепуховина. На этот год решили попробовать найти магнитофон (тогда редкость же была!). И он нашёлся у Алексея Симонова88
  Алексей Кириллович Симонов – советский и российский писатель, кинорежиссёр, правозащитник. С 1991 года президент Фонда защиты гласности. Член Совета при Президенте Российской Федерации по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека (см. Википедию).


[Закрыть], с которым я была дружна, часто захаживала на чай к его маме Евгении Самойловне Ласкиной.

Симонов принёс магнитофон, научил ребят, как им пользоваться. Меня дома не было, носилась со Шпаликовым99
  Геннадий Фёдорович Шпаликов – знаменитый поэт, кинорежиссёр, киносценарист (см. Википедию).


[Закрыть]сначала на к/с «Мосфильм», потом в Комитет по кинематографии – планов-то было громадьё, тысячи задумок. Геннадий Шпаликов учился на курс младше, был такой удивительный, талантливый, мы его называли «суворовец, ушибленный Хэмингуэйем». Когда вернулась домой, всё уж готово было – и стол, и аудио-спектакль. Помимо привычных песенок и стишков про нас, любимых, ребята приготовили пародию на пьесы о революции, главным образом пародию на пьесу «Человеке с ружьём» Погодина. Дая Смирнова – Крупская, Влалуцкий – Ленин, Михаил Цыба – Дзержинский (у него был такой низкий, громовой бас, до костей продирало), кто исполнял человека с ружьём, честно, не помню. Теперь пора и о гостях сказать. Практически все сокурсники, а из моих друзей только Симонов. Джоя Афиногенова пришла с мужем, Михаилом Анчаровым. Пили (очень мало), ели, веселились. Авторам создания магнитофонного спектакля выразили особую благодарность, что-то подарили, актёрам аплодисменты и какие-то смешные штучки, кажется, слепленные на скорую руку из хлебных мякишей. Мы не боролись с властью, казалось нам, пришли новые времена, старое уж не вернётся. Весь наш капустник не был фрондой, не имел острой политической подоплёки. Именно это-то было особенно обидно потом, уж лучше бы страдать за идею, а не за балабольство.

Вечер уж подходил к концу, и вдруг Анчаров сказал: «Что-то, ребята, вы не такое насочиняли, сотрите-ка на всякий случай!». И мы, сопливое дурачье, стёрли. Я сама записала поверх текста «пьесы» песню «Дождик капал на рыло и на дуло нагана…». Я этих песен знаю дикое множество от своих тёток, которым посчастливилось вернуться из лагерей, да и поездка в Рябинино не прошла даром.

Особо хочу не забыть об Анчарове. В их доме я бывала частенько. Джойя моя подруга, сокурсница, овеянная флёром беды – пожар на корабле при возвращении из Америки, гибель матери. Анчаров был на очень много лет нас старше. Показывал мне свои картины – баклажанно-песочного цвета портреты асимметричных мужчин. И всё время читал бесконечные пьесы в стихах a la Жан Расин. Это завораживало, как и гитара, исполнение песен, рассказы о том, как он работал начальником лагеря в Манчжурии, как его отпустили из НКВД (или уже тогда назывался КГБ?) за талант в Строгановку (или ещё куда-то). Приврать он мог и любил. К примеру, песня «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок» была написана не им1010
  Автор Е. Д. Агранович. 1956 г.


[Закрыть], о чём я узнала много лет спустя.

Прошел после дня рождения курса примерно месяц. И тут грянул гром. На Лубянку вызвали Трифонова, Иванова и Валуцкого. Меня пока никто не трогал, уж и не знаю почему. Ребята примчались ко мне, взяли плёнку, отвезли на Лубянку. Как и кто их допрашивал – вопросы можно задать Валуцкому, но он, как правило, отказывается на них отвечать. Трифонов умер, жив ли Иванов, не знаю. Потом дёрнули и меня. Но не на Лубянку, а в деканат. Там сидел Крючечников, который работал подмастерьем у нашего мастера Евгения Габриловича. Ходили слухи, что Крючечников «настучал» на двух наших известных сценаристов (Фрида и Дунского), это стало известно, когда они вернулись из лагерей. Рядом с Крючечниковым сидел человек без лица, имени и фамилии. Этакое ничто и никто. Он меня спрашивал, нет, выспрашивал, кто придумал, зачем, кто главный и так далее. Время от времени он чуть повышал тон и грозил статьёй такой-то, пункт такой-то. Крючечников колотил огромный кулаком по собственной коленке, его сальные, прямые, тёмные волосы подрагивали, а мне чудилось, что пахнет он жиром, немытостью. Он тоже мне грозил, кричал, доводя голос до тонкого взвизга. И тут выяснилось, что у меня скверный характер. Какие же прелести мы про себя узнаём в экстремальных ситуациях! От страха, это уж точно – не от смелости, я сломала крышку от чернильницы, что стояла на столе, запустила обломками прямёхонько в лицо человеку без лица (мимо, конечно) и завопила нечто неудобоваримое, типа: «не сметь на меня повышать голос, прошли те времена…» и тому подобную чепуху. Цыба подслушивал под дверью, решил, что меня бьют, выломал толстую дверь, ввалилось несколько человек. На этом допрос закончился, но наши беды, конечно, только начались.

Потом было комсомольское собрание института. Помню его очень фрагментарно. То на трибуне Василий Шукшин в просоленной гимнастёрке и сапогах. Грозный, гневный – вот она интеллигенция. А вот Борис Бланк (студент-художник, ставший нынче режиссёром) требует исключения и из комсомола и из института. Павел Арсенов (будущий режиссёр) – голова – квадрат, чёрный, как жук – тоже жаждет наказания провинившихся. И ни один педагог, ни один мастер словечка не молвил в нашу защиту! Конечно, весь этот балаган не был похож на процессы тридцать седьмого года, к примеру, Бухарина. Всего лишь жалкий, гнусный фарс, отголосок трагедий. Но нам было тошно и страшно. Голосование затеяли открытое, это чтобы по головам посчитать, да на заметку взять тех, кто защитить нас хочет. Подняли наши комсомольцы руки – более или менее половины за исключение? На глазок. Много воздержавшихся? Тоже подтасовать можно, а если единицы против, мы их на карандаш.

Через пару недель вышел приказ. Исключить из института Вайсфельд, Иванова, Трифонова, Валуцкого, Смирнову и почему-то Шорохова, который в тот день и у меня-то не был. Вероятно, его выбросили за то, что плохо руководил комсомольцами сценарно-редакторского факультета. Именно Шорохов пострадал более всех – без вины виноватый, потрясённый, он исчез из Москвы (был откуда-то из Сибири), там исчез, ходили слухи, что пытался добиться правды, писал в органы и ЦК партии, потом загремел в психушку, вышел, приехал в Москву через много лет, я с ним не виделась. А потом сгинул, по-моему, навсегда.

И вот осталась я без института, без привычного образа жизни, без надежд на правду и достоинство. А главное, многие, то есть те, кто клялся в вечной дружбе (не верю нынче ни в какие клятвы), боялись меня, не просто не звонили, а на другую сторону дороги переходили. Вот кошмар-то для юной дурочки! К примеру, Александр Червинский, ещё вчера в буквальном смысле слова, а не в переносном, дифирамбы пел, а утром, завидев меня, как заяц сиганул в подворотню. Жили-то в соседнем подъезде!

А мы, изгнанные, гадали, кто настучал-то? Зачем? Подозревали тех, кого не изгнали. Душа ломалась, крошилась, скудела. Пошла к ректору института Грошеву. Было он человеком не злобливым, не подлым в меру дозволенных партией границ. Спросила: за что всё это, зачем? Повздыхал и дал совет: «Потерпи, пережди. Я тебя восстановлю. Всех восстановлю, слово даю. Только переждите бурю». А ждать сил не было, терпению-то учиться надо.

Но это всё было несколько позже, а тогда, ещё до комсомольского собрания, в двух центральных газетах появились статьи. В «Комсомольской правде» Шатуновский («золотое перо» «комсомолки») чуть ли не на целый подвал расписывал – преступления, пьянство и всякие мерзости, которыми, оказывается, мы все годы обучения развлекались. А в «Вечерней Москве» Эдуард Хруцкий, он через пару лет стал очень модным сочинителем детективов, тоже гневно нас обвинял в гнусном отношении к революции, попрании советских святынь. Лихие журналисты никого из нас в глаза не видевшие, не утрудили себя проверкой фактов. Приказали – ату их! Охота началась! Страшно мне было? Ещё как! И всё же пошла к Аджубею, он тогда главным редактором «КП» [газета «Комсомольская правда» – ЛВ] был. Совершенно забыла, как меня к нему пропустили. Большой кабинет. За столом – корпулентный, круглоглазый мужчина. Слушал меня со скучающим видом. Я ему: «Как же ваш журналист, не встретившись со мной, понятия не имеющий даже как я выгляжу, приписывает мне слова, которых я не говорила?! Каждая строчка в статье – ложь!». И зять Хрущёва отвечает с вялой ленцою в голосе, примерно следующее: «Да? Что ж, вполне вероятно и есть некоторые преувеличения. Мне вас жаль, девушка, а что вы хотите?» «Опровержения!». Аджубей: «Запомните – советские газеты опровержений не печатают». И точка.

Клубился серый, липкий туман вокруг. Исчезали приятели и друзья. Замолчал телефон. (Только один друг в то время меня не покинул – Алексей Симонов. Он бросать в беде людей не умеет. То придёт Баркова наизусть прочтёт. Или соберёт друзей, устроит стихотворный турнир в духе Франсуа Вийона. Знакомил со своими возлюбленными. Водил меня в театры, выгуливал по улицам, словно калечную собачку. Словом, делал, что мог. Когда я его нынче вижу, у меня сердце замирает от благодарности). «Изгнанники» всё реже встречались, забились в своё одиночество, всякий переживал на свой манер. Происходили со мной тогда странные вещи. Однажды до утра прошагала из угла в угол по квартире. «И всю ночь напролёт, жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». Вдруг внизу загрохотала машина. Двор наш замкнутый, грузовики никогда не заезжали. Глянула в окно. Жидкий рассвет. Полуторка, а на боку надпись «Хлеб». Заметалась по квартире – сейчас придут, арестуют. Ещё до того, как Солженицына прочитала, все эти ужасы ночных арестов и чёрных воронках с надписью «Хлеб», или «Мясо», от тёток своих, вернувшихся из лагерей, наслышана была. Грузовик развернулся да и уехал.

А утром мне позвонила Фрида Абрамовна Вигдорова. В то время мною владело ватное отупение, я не знала, как выстроить свою жизнь, и ещё приходилось бороться с чёрной бессонницей. Прежде, чем выйти из дома, я научилась надевать маску, которая впоследствии прилипла ко мне – не отодрать, – маску не трагедии (не дай Боже вызвать жалость), а комедии (чихать я на всех вас хотела).

Фрида Абрамовна пригласила меня к себе. Пошла, ведь тогда меня и в дом-то боялись пригласить, а вот писатель и журналист Вигдорова позвала. Помню, как она на пороге встретила – мне тогда показалось, от неё исходило мягкое тепло. Сейчас, дорогая Саша, я вынуждена перейти скорее в область ощущений, а не воспоминаний. Придумалось ли мне, или вправду так и было? Не знаю. Итак, квартира – типичный дом небогатых интеллигентов. Пахло чуть-чуть книжной пылью и почему-то ванильными булочками. Выглянули в коридор две девочки, одна постарше, кажется, обе в очках. Ф. А. рукой им махнула. Исчезли в недрах квартиры. Везде книги, в коридоре тоже. Ф.А. провела меня в кабинет. Стол, возле него кресло, у стены, кажется, секретер. Усадила меня напротив, возле стола. У Ф.А. круглые глаза, мягкие губы. Сама светится добром. Стала задавать вопросы, очень подробно. Поначалу я отвечала так, словно у меня зубы склеены. Потом Ф. А. разговорила, расшевелила меня. Что-то в тетрадке помечала.

А это время по всем творческим Вузам были разосланы письма о нашей истории. Их обсуждали на общих собраниях, так сказать, в назидание. Фрида Абрамовна, это я помню, присутствовала на многих, точно помню про Литературный институт. Там очень активно «сгрызали» Евтушенко и Ахмадуллину, слишком ярок был их талант. На собрании зачитывали письмо про нас, Ф.А. удалось как-то исхитриться, снять копию письма. Она его мне показала. По дурости я копию не списала, не сохранила, а жаль. Но содержание помню очень хорошо, особенно ту часть, где говорилось, что из присутствующих на нашей вечеринке «нашёлся лишь один человек, который понял всю глубину идеологического падения студентов сценарного факультета и сообщил в соответствующие инстанции о том, что произошло на квартире у Н. Вайсфельд. Был он человек взрослый, прошедший суровую школу жизни». И фамилия сообщалась – Михаил Анчаров. Мне кажется, нынче мнится мне, что маме твоей удалось выступить на этом собрании в Литинституте и рассказать с моих слов, что на самом деле было записано на магнитофоне, кто посоветовал стереть запись с явным намерением сочинить донос любого содержания. Среди московской интеллигенции Ф.А. пользовалась репутацией честнейшего и чистейшего человека. Ей доверяли. Известный ныне художник Михаил Ромадин, узнав от меня, что рассказала Вигдорова о письме, где упоминался Анчаров, отказался от работы над пьесой последнего, которую собирался ставить театр им. Ермоловой. И должна заметить, даже руки ему не подал, заявив при всех и в лицо Анчарову, что со стукачами не работает.

В институте восстановили практически всех, кроме Шорохова. К 1963 году Валуцкий, Дая Смирнова, Трифонов, Иванов и я защитились, получили дипломы. И все, кроме несчастного Шорохова, состоялись. Многие потом говаривали: «тогда уже наступили другие времена, это ведь не сталинская чистка». А мне думается, без тихой, но упорной работы Вигдоровой, которая не оставляла ни на минуту своих усилий – рассказывала о нас везде, где могла, делала тайное явным, то есть, формировала общественное мнение. Помогло ли это нам? Я убеждена – безусловно.

Конечно, наша история была мелка, в это же время хватали диссидентов, мы же отделались лёгким испугом. Но Ф. А. была из той редкой породы людей, которые не выбирают «нужных» для защиты, понимают, что правду необходимо обнародовать, неважно, большая беда случилась с человеком, или маленькая. И ещё – власть боится света. Она гадит, душит, убивает в тени. Она предпочитает, словно крыса, двигаться, прижавшись к стене, по стеночке, понезаметнее. И когда прожектор, яркий луч её освещает, крыса застывает, вжавшись в эту серую стену. Вигдорова была тем лучом, который не давал власти безнаказанно и в безмолвии творить свои чёрные делишки. Газеты не печатали её разоблачений, но Ф.А. говорила – и этот тихий голос слушали и слышали, а потом передавали от одного к другому открытую Ф.А. правду. Она не взлетала с флагом на баррикаду, она камешек за камешком строила эту баррикаду. Она со своей неизменной тетрадкой записывала весь позорный суд над Бродским, потом содержание тетрадки расходилось по стране и заграницу, передавалось изустно. Лишённая какой-либо аффектации, милая женщина с мягкой улыбкой, с ямочками на сгибах возле локтей, с тихим голосом была твёрже титана. Нет, она не вернула нас в институт, но, по крайней мере, в меня вдохнула силу, заставила вспомнить о самоуважении, и научила достоинству.

Удушье режима, тупость правителей, демагогия, намордник на свободу слова – превращают людей в безвольных и равнодушных скотов, управлять таким народом легче лёгкого. Мы проходим который раз (!) круг за кругом: революция, коллективизация, Гулаг, Ленин, Сталин, Брежнев, теперь и путинская политическая и интеллектуальная стагнация.

Дорогая Саша! Если бы не было таких людей, как твоя мама, жизнь превратилась бы в сплошное унижение и мерзость. Фрида Абрамовна выбрала дорогу, и уж не сворачивала с неё до конца дней своих. А ведь в те годы для этого требовалось небывалое мужество.

Вечно её буду помнить. Пока жива.

Твоя Наталия Небылицкая

(урождённая Вайсфельд).

Москва.

25 мая 2003 года

Примечания ЛВ

¹Все фигуранты, изгнанные из ВГИКа и комсомола, окончили институт позже очно или заочно, преодолевая сопротивление власти стали значительными, некоторые даже выдающимися, сценаристами, писателями, поэтами. Это была интеллектуальная элита общественной жизни тех времен. Комсомольские и партийные чинуши (ничего собой не представлявшие и давно забытые) направленно пытались унизить, убрать самую талантливую молодёжь. Отрадно, что их влияние к тому времени ослабло в сравнении со сталинскими временами. В России, возможно, благодаря самиздату, росла общественно-политическая жизнь.