Текст книги "Охота на Церковь"

– Этого не может быть… – качала она головой.

С парящим чайником вернулся весело-оживленный Шмит-отец.

– Ну, дети мои!..

Взволнованный вид обоих убеждал его, что дело движется в верном направлении. Едва ли он ошибался. Но разговор доканчивали не слова, произнесенные вслух, а взгляды, исполненные красноречия. «Я верю тебе. Просто не торопи меня». – «Вряд ли я достоин тебя… твоей неземной чистоты, твоих глаз, как на картинах старинных художников, сияющих будто самоцветы. Но потом может быть поздно, пойми!» – «Если любишь, никогда не будет поздно!» – «Я люблю тебя. Люблю как сумасшедший и ради тебя готов на все. Я буду ждать тебя, моя родная, даже если придется всю жизнь…»

Разлитый по чашкам чай испускал аромат лесных ягод. Неторопливо прихлебывая, несколько долгих, уютных, упоительных минут трое за столом просто переглядывались. Точно опасались спугнуть неосторожным словом редкое семейное счастье.

– А все-таки чудно сегодня все совпало, – прервал молчание Шмит-отец. – Выходной день у меня и у вас, Николай, мой день рождения и ваше сватовство… Одно только нам и осталось: моя семья – моя крепость. Только в семье понимаешь, насколько враждебным стал мир. И потому боишься ее потерять… Знаете, Николай, после смерти жены я сегодня впервые сполна почувствовал себя семейным человеком. Евгения хорошая дочь, но… мыслями и душой все время где-то не здесь, не дома… как будто ей здесь тюрьма.

Морозов поперхнулся чаем.

– Папа!

– Не спорь, – строго сказал отец. – Я знаю, что такое тюрьма. Не поверите, Николай, на старости лет стихи принялся сочинять, когда сидел в камере… Вот до чего тюрьма доводит, – полусмеясь, заключил он.

– А за что вас арестовывали? – ляпнул Морозов.

– Папа не любит говорить об этом. – Тут же на ногу ему наступила Женя.

– Отчего же, сегодня можно! – улыбнулся Шмит-отец. – Сегодня у меня праздник и легко на душе… За что, спрашиваете. А разве у нас арестовывают за что-то? Главный вопрос, которым они руководствуются: кого! Еще в двадцатом году я имел возможность лично убедиться, что советский чекист – существо полоумное, зачастую интеллектуально недостаточное. А уж в тридцатом они только подтвердили свое реноме. Представьте, меня арестовали лишь потому, что у них в бумажках было записано, будто я из белоказаков, состою в церковно-белогвардейском военном подполье, зачислен в полк, который вот-вот поднимет мятеж против советской власти. Кто-то донес… Что ж выяснилось? Доносчик, что называется, слышал звон, да не знал, где он. Мои предки были гетманские казаки, освобождали вместе с Хмельницким от поляков Малороссию. Входили в реестр Белоцерковского полка. Это на левом берегу Днепра, немногим южнее Киева. Кому-то я об этом рассказывал, кто-то услышал и воспользовался… Насилу с моим следователем разобрались. Но ведь у нас не арестовывают без причины, не так ли? Пристегнули меня в итоге к делу «историков-вредителей», отправили на два года в лагерь и еще на год в ссылку…

Явственно звучавший в его рассказе сарказм не смог заглушить тоску тяжелых воспоминаний. Женя потянулась к отцу с поцелуем, а Морозов придумал загладить свою вину за эти неприятные воспоминания приглашением на футбол:

– Сегодня играют два «Локомотива», наш муромский и арзамасский. Как раз успеваем на стадион.

Но Шмит-отец футбол не любил, а Женя собиралась на вечернюю службу в церковь.

– Завтра Вознесение, – коротко объяснила она.

Не знавший, давно не помнивший смысла церковных праздников, Морозов отправился провожать ее до храма в бывшем Благовещенском монастыре.

6

Члены карабановского сельсовета в тот день старались говорить шепотом и ходить беззвучно. В отдельном помещении здания, бывшего дома кулака Бусыгина, которого зарубили топором еще в Гражданскую войну, за закрытой дверью вершилось важное дело. Шло советское рабоче-крестьянское следствие над врагом трудового народа: дознание через опрос свидетелей и изобличение контрреволюционной деятельности арестованного попа Аристархова. Список свидетелей набросали совместными усилиями загодя, за четверть часа, председатель сельсовета Рукосуев и приехавший из города сержант госбезопасности. Он же, Рукосуев, вызывал назначенных свидетелей с помощью своего помощника – комсомольца Тараскина и, как милицейский постовой на оживленном перекрестке большого города, регулировал их движение и последовательность. На лавке ждал своего череда бывший карабановский поп Ливанский, отрекшийся от религии. За ним – колхозный бригадир полеводов Груздев, имевший зуб на попа Аристархова за то, что тот наотрез отказался отпевать старика Груздева, красного партизана, героя Гражданской войны, колхозного передовика, в пьяном виде зарезавшего себя косой.

Меж тем за закрытой дверью с чекистом находился председатель колхоза Лежепеков. Это немного нервировало Рукосуева. Азартный доносчик Лежепеков был способен даже соломенное чучело на огороде представить врагом народа и расписать перед следователем в красках, что уж говорить о живых людях, занимающих важные должности в социалистическом хозяйстве, вроде самого Рукосуева. Прохаживаясь будто невзначай перед дверью, председатель сельсовета клонил голову вбок – прислушивался. Как на грех, дверь прилегала плотно и не пропускала звуков.

Сержанта Горшкова тем временем одолевали иные тревоги. Записывая свидетельские показания, он нет-нет да и возвращался в мыслях к волновавшему его вопросу. Отчего начальник райотдела Кольцов принял сторону оперуполномоченного Старухина, избившего на допросе попа, а ему, Горшкову, чуть ли не выговор влепил? Отправляясь в Карабаново для опроса свидетелей, уязвленный сержант намеревался доказать, что оба они не правы. Обвиняемых следует прижимать к стенке не приемами допроса третьей степени, которые годны лишь в чрезвычайных обстоятельствах, а профессиональными чекистскими методами.

– Я, товарищ следователь, подлинно знаю, что по заданию попа церковник Воробьев во время всеобщной переписи в январе разносил антисоветские слухи, – рассказывал Лежепеков. – Будто всем, кто перепишется, будут ставить на лоб круглые советские печати. А когда тот, у кого печать, помрет, то попадет в котел с кипящей смолой… Еще он, поп, вредительски срывал работу в колхозе, это как день ясно.

– Как именно срывал?

– По воскресеньям и по ихним церковным праздникам со злостным намереньем затягивал свои службы. Чтобы, значит, колхозники, которые в религию верят, опаздывали на работу. Я ему, попу, говорю вежливо так: пора, батек, заканчивать с дурманом и прогулами колхозников. А он мне: никогда, мол, не будет того! Деды и прадеды, мол, так жили, и мы так будем…

– С детьми, школьниками его когда-нибудь видели?

– Дык… – Лежепеков задумался. – Вроде и не видел, тут врать не буду.

– А скажите, про советскую власть Аристархов какие речи вел? Высказывал враждебные настроения?

– А то ж! – выкатил очи Лежепеков. – Было дело, пришел к нему и говорю: на государственный оборонный заём пожалуйте сколько-нибудь сотенок с вашего нетрудового дохода. Тут он меня чуть не руганью обложил, поп-то наш! Я, говорит, советской власти помогать не буду, оттого как она нас, попов, не любит и грабит. Где, говорит, я деньги возьму, если советская власть, такая-сякая, запрещает нам, попам, с молебнами по приходу ходить? Чтоб вы ко мне не приставали – это он мне напоследок высказал, – вот тебе, говорит, Лежепеков, десять рублей и проваливай со своим оборонным займом. Вот так было, не вру ни в одном глазу!

Какой-то инстинкт собственничества, попутно размышлял Горшков, занося свидетельства в протокол. Советская власть борется с этим зловещим инстинктом, потому что он вреден для социализма, более того – он антисоветски преступен. Как может советский чекист заявлять: «Я этого попа взял, я с ним и покончу, а ты не мешайся под ногами»?! Как мог оперуполномоченный Старухин такое сказать, а младший лейтенант госбезопасности Кольцов его поддержать? Конечно, оперуполномоченный Старухин не имел никакого чекистского права считать дело попа Аристархова своей неприкосновенной собственностью. Потому что этак можно далеко зайти… да черт знает до чего можно дойти!..

О связи буржуазного инстинкта собственничества с контрреволюционной деятельностью, саботажем и вредительством курсантам школы НКВД в Горьком хорошо растолковал майор Забейворота. Однажды он задал курсантам задачу: тракторист с зерноуборочной машиной на прицепе. В стране временные трудности с продовольствием, село вынуждено несколько поголодать, чтобы накормить город. Тракторист тайком от товарищей берет горсть обмолоченного зерна, кладет его в мешочек на веревочке и варит в радиаторе работающей машины. Рассуждает он так: я для этого зерна пахал землю, я его собрал, ничего страшного, если немного съем, никто не увидит. Мешочек рвется, зерно забивает радиатор – поломка машины, нужно снимать и прочищать радиатор. Работа тем временем стоит, дневной план по уборке зерна срывается. В поле приезжает сельское начальство, видит всю эту катавасию. Информация доходит до райотдела НКВД. «Дело поручают… допустим, тебе, Иванов. Твои действия?» – «Разберу обстоятельства, товарищ майор. Если у тракториста сильно завывало в брюхе, какой из него работник?» – «Неверно. Ласточкин!» – «Проведу как мелкую кражу государственного имущества. Год пропарится в тюрьме». – «Неверно. Федоренко!» – «Постановление правительства от 7 августа 1932 года, оно же закон о колосках. Хищение социалистической собственности, товарищ майор, до десяти лет. Учитывая смягчающие обстоятельства – года два исправительного лагеря». – «Уже ближе. Теперь правильный ответ. Тракторист не только украл зерно у государства, которое поровну распределяет его между всеми трудящимися, но и совершил вредительский акт, направленный на подрыв хлебозаготовок, колхозного строительства и мощи Советской страны. И вы, товарищи будущие чекисты, не должны принимать во внимание ни его голодное брюхо, ни плачущих дома детей, ни его ложную убежденность в том, что он имеет право на колхозную собственность. Мы, товарищи, строим коммунизм и должны в корне пресекать собственнические инстинкты, еще не изжитые в массе народа. На то мы и поставлены на своем месте, помимо всего прочего. Поэтому наш тракторист отправляется в исправительно-трудовой лагерь на срок до 10 лет по статье 58, пункт 7 УК РСФСР “Контрреволюционный подрыв государственной промышленности”. Социализм, товарищи, суров, но это социализм, единственно верный путь человечества, научно доказанный великими учителями марксизма-ленинизма…»

Следующий после Лежепекова свидетель в подпоясанной ремнем косоворотке, с лысиной, обрамленной жидкими, давно стриженными волосами, робко примостился на край стула. На колени водрузил портфельчик, держа обеими руками.

– Ливанский? – осведомился сержант.

– Он самый, гражданин… э… товарищ. Бывший, так сказать, служитель культа. Нынче несу истинное просвещение в массы, работаю избачом… заведую избой-читальней вместо преставившейся жены директора школы. Вы не подумайте, – спохватился бывший священнослужитель, заметив удивление сержанта, – я эту должность получил честно. Так как по сталинской Конституции я теперь равноправный со всеми и от религиозного опиума добровольно отрекся.

– Почему ушли из попов? – поинтересовался Горшков.

– Учел момент, – с готовностью сообщил Ливанский. – Осознал, что моя работа являлась тормозом в проведении мероприятий советской власти.

– Сменили убеждения с поповских на советские? – уточнил сержант.

– Как вам сказать, – замялся бывший поп. – Работа служителя культа – это одно, а убеждения – другое. Советская власть помогла мне понять, что в Бога я никогда не верил.

– Я так и думал, – резюмировал Горшков. – Что имеете показать против вашего сменщика в церкви попа Аристархова?

– Имею, – закивал Ливанский. – Это лживый, лицемерный, вредный для советской власти человек. Вам же, гражданин… товарищ следователь, известно, что он пытался выдать летаргический обморок жены школьного директора за воскрешение мертвых… хе-хе. Как будто мы и сами не знаем, как такие чудеса церковниками делаются, хе-хе.

– Конкретнее, гражданин. Произносил ли поп Аристархов антисоветские проповеди?

– Да-да. Я, понимаете ли, после снятия сана не посещаю церковь. Но из разговоров с просвирней Гусевой знаю, что проповеди Аристархова доподлинно антисоветские. Говорит он как бы на библейские темы, но для воздействия на верующих приурочивает выводы к современному положению. Вот, к примеру, он говорил про гибель городов Содома и Гоморры и про разговор Бога с Авраамом. Бог будто бы обещал Аврааму не сжигать огнем города, если в них найдется хоть десять праведников. После этого Аристархов сказал, что если бы в СССР были праведники, то Бог не послал бы народу голод и разорение. Значит, праведников-то и нету. Выходит, в СССР, по его словам, хороших людей нет, а есть только негодяи и злодеи, которых не жалко перебить и пожечь огнем.

– Очень хорошо, гражданин Ливанский, – похвалил сержант, записывая. – Продолжайте.

– Аристархов протаскивает в своих проповедях монархические идеи! – От похвалы расстрига приободрился, перестал робеть. – Восхваляет бывший царский род Романовых под видом одобрения отдельных царей, которые жили в древности. К примеру, хвалил царя Давида и в лучших красках расписывал деятельность царя Константина.

Тщательно записав сведения, Горшков широко улыбнулся.

– Ну что, гражданин Ливанский, выведем попа на чистую воду? Заставим его честно сознаться, что он махровый враг советской власти, – и без всякой третьей степени!

* * *

Через улицу от сельсовета, в Доме культуры, под который обустроили бывшую Троицкую церковь, городской приезжий политработник читал для жителей Карабанова лекцию. Рассказывал о капиталистическом окружении СССР и кишмя кишащих в стране агентах вражеских разведок. Народу в зале, который когда-то был местом проведения религиозных обрядов, набилось порядочно: не всякий день начальство велит вместо работы в колхозе идти в клуб. Мужики и бабы, молодые парни и девки сидели на стульях и скамьях, стояли в проходах, толпились возле дверей и у стен, разгородивших пространство церкви, жались у ступенек подмостков на месте бывшего алтаря. Слушали, затаив дыхание.

– …Перед Верховным судом СССР, товарищи, предстали изменники и главари разоблаченной шпионской банды. Тухачевский, Якир, Уборевич и другие фашистские лазутчики, коварно проникшие на самые высокие посты нашей Красной армии. После вынесения приговора все они были расстреляны как бешеные собаки! Бдительность советской разведки, органов НКВД, возглавляемых товарищем Ежовым, у которого слова не расходятся с делом, оборвала преступную деятельность германо-японо-троцкистских диверсантов. Этот разгром военно-шпионской группы – яркий показатель кризиса и заката буржуазной разведки. Это свидетельство того, что советская разведка, наоборот, крепнет и усиливается. Всякая новая попытка засылки шпионов в нашу страну будет вовремя пресечена. Наши органы госбезопасности покажут, на что они способны, дорогие товарищи колхозники!

От горячей, возбужденной речи в горле у лектора пересохло, он потянулся к стакану с водой на столике. Публика в зале принялась переговариваться. Один из голосов прозвучал громче прочих:

– Совсем, видать, у них дела плохи, ежели своих в хвост и в гриву треплют.

Лектор, подавившись глотком воды, обеспокоенно уставился в зал.

– Начали постреливать ближних к Сталину, – продолжали толковать меж собой селяне, ничуть не стесняясь заезжего политинформатора. – Скоро, видно, доберутся и до самого. Тогда этой власти будет крышка, передерутся.

– Этих пальцем деланных маршалов не жалко. Много их Ворошилов настругал, да им всем до старых генералов далеко, как до луны. Вот будет опять война с немцем или японцем, наколотят им по первое число.

Лектор ошарашенно оглядывался, разыскивая хоть кого-нибудь из советско-партийного актива села для пресечения провокации. Но обоих председателей, сельсовета и колхоза, в клубе не было, актив же помельче себя среди публики не обнаруживал. Вместо актива из рядов сидящих поднялся мужичок в пиджачишке и, огладив усы, хитро прищурив глаз, вопросил:

– Так это что ж получается? Третий за год расстрел высоких партийных и военных товарищей. Все как один были истинно преданные революции, закаленные в боях коммунисты. Столько лет работали рука об руку с вождями. Со Сталиным, Буденным и Ворошиловым… И оказываются в конце концов негодяями, вражьими шпионами. А кто тогда, я извиняюсь, поручится, что остальные не мерзавцы и прохвосты? Может, завтра и самые великие, самые дорогие и любимые тоже, извиняюсь, присядут на скамью подсудимых за вредительство?

– Да вы… – Лектора трясло и бросало в пот. Сняв очки, он дрожащими руками стал протирать их. – Да вы же… Это безобразие, товарищ! Вы на что намекаете?!

Очки снова сели на нос. Хитрого мужичка тем временем и след простыл.

* * *

Сержант Горшков внимательно смотрел на очередного свидетеля, пытаясь понять, что ему не нравится в бригадире полеводов. Здоровый, как медведь, мужик, Груздев размахивал руками, страстно обвиняя попа Аристархова в контрреволюционной агитации:

– …При советской власти, при Сталине ничего у нас нету! Даже несчастной картошки колхозники и то не получают, а если получают, то гнилую. Нету обуви и одежды, мануфактуру и кожу на башмаки не достать. Раньше, при царе, всего было вдосталь и дешево, крестьяне были довольны жизнью. А сейчас ничего нет, а что есть, то втридорога. Всех нас сделали нищими. А что пишут в газетах, тому верить нельзя! Советская власть только и живет за счет обмана, а то бы ее давно свергли. Кричат, что народу живется весело и легко, а в лавках в городе даже сахара не найти. В старое время сахаром скот кормили, а сейчас народ хуже скота живет. Ведь это же надо иметь адское терпение, чтобы переносить такие муки! Неужели правители не образумятся? – Груздев сделал короткую передышку. – А про выборы! Нам в этих выборах участвовать незачем. Советская власть говорит, что каждый может быть избранным, а на самом деле останутся на своих местах те же дармоеды, которые сейчас пьют народную кровь. Раньше при власти были грамотные люди, а теперь туда лезут неучи, от которых народу ничего хорошего ждать нельзя… Так вы все это запишите, товарищ следователь. Это все истинная правда!

– Это все говорил поп Аристархов? – уточнил Горшков.

– Натурально, – кивнул бригадир. – Вы еще вот чего запишите. Соседка моя, баба дюже вредная, вышла позавчера во двор и кричит своему мужику… а он забор чинил, завалился забор. Вот она и кричит: «Иди домой ужинать, чего стараешься, все равно советские бандиты все отберут».

– Что отберут? – нахмурился сержант. – Забор?

– Да не… овощ с огорода, картошку там, молоко, мясо с живности. Налоги с личного хозяйства. Дюже злая баба, эта Лизавета Егорова.

За дверью в конторе сельсовета происходил другой разговор. Тараскину, который бегал в школу за учительницей Подозеровой, Рукосуев велел на минуту выйти. Подойдя к свидетельнице, севшей на лавку, он наклонился к ней и осведомился:

– Надумала?

Молодая, немногим за двадцать, учительница гордо вскинула голову:

– А я вот сейчас все и расскажу следователю!

– Валяй, – усмехнулся Рукосуев, распрямившись. – Скажу: сама пришла, сама дала, комсомолка юная, теперь кочевряжится и гадит мне, невинность строит. А нам в школе морально разложившиеся учительки не нужны. Детишек-то плохому учить. А, Алевтина Савельевна?

Испепелив его гневным взглядом, учительница бросилась во временный кабинет следователя взамен вышедшего Груздева.

– Тараскин! – громко позвал Рукосуев. – Эта последняя. Пошли в клуб на лекцию!

В затихшем здании сельсовета остались только двое: сержант Горшков и учительница Подозерова.

– Наше село слишком верующее, – взяла она быка за рога. – Аристархов у колхозников и единоличников на хорошем счету, оказывает на них вреднейшее влияние. Это особенно видно, когда в селе проводятся антирелигиозные мероприятия. Аристархов на это время назначает службу в церкви, и колхозники идут к нему, а не на мои лекции. На Рождество я подготовила антирелигиозный доклад, но Аристархов организовал богослужение, и ко мне пришли только восемь человек, остальные пошли в церковь. Этот поп заставлял старух ходить по дворам и собирать деньги на церковь. Запугивал колхозников, что, если не будут давать деньги, церковь закроют.

– Скажите, пытался ли поп привлекать к церкви школьников? Вел ли разговоры с детьми?

– Этого не знаю. – Учительница закусила губу. – Его собственные дети заморочены религией. Но Аристархов возводил клевету на советское воспитание детей. Хвалил воспитание в старой царской школе. Говорил, что при советской власти дети стали распущенными, а раньше были воспитаннее и старших почитали.

– Отлично, – бормотал Горшков, записывая. – Просто великолепно!

Своей работой в этот день он был чрезвычайно доволен.

* * *

Мероприятие политпросвета в клубе шло вразнос. Пытаясь спасти его, лектор опрометчиво высказался о грядущей войне и ее поджигателях, фашистских наймитах. Выразил убежденность, что никто из честных колхозников не хочет войны, которая несет людям одни бедствия. На слове «война» селяне пришли в возбуждение.

– А туды ее, – затрясся в негодовании один, выругавшись матерно. – Пусть война! Скорее бы! Я первый за ружьем побегу!

– Верно, Максимыч, – подхватил другой. – Пускай что угодно, хошь война, потоп, землетрясение! Только не советская власть со своими колхозами. Все равно хуже не будет. При любой власти, хошь заморской, нам лучше будет. А сейчас у нас не жизнь, а каторга!

Перекрикивая мужиков, выступила с возмущением чья-то женка:

– За что с нас берут дань, как с завоеванных? С коровки им дай, со свинки дай, с овечки дай, с избы дай, со двора дай. Горбатимся день и ночь на колхоз, из колхоза государство все выгребает, а потом еще и с колхозников шкуру дерет: налог, культналог, самообложение, гужповинность, мясопоставки вынь да положь, хоть и коровы не имеешь! Это, по-твоему, веселая жизнь, как у вас в газетах поют? – Баба гневно направила палец на лектора.

– Кабы война, так я первым пойду с ружьем против коммунистов! – чуть не рвал на себе рубаху мужик, которого звали Максимычем.

Но тут нашла коса на камень. К заводиле пробился появившийся в клубе председатель колхоза Лежепеков и, вздев кулак, проорал:

– В тюрьму захотел, паршивая бестолочь?! Я как власть тебя арестую!

– Да хоть в тюрьму! Там по полфунта хлеба дают, а в колхозе и того не получишь!

Кулачная гиря Лежепекова обрушилась на голову бунтаря, сбила с ног. Мужика поймали задние. Потрогав подбитый глаз, Максимыч зло погрозил:

– Ну, будет тебе, как было Кирову!

После этого уже нельзя было разобрать, кто кого бьет. Визжали бабы и девки, гоготали парни, охотно вовлекшиеся в драку, сельские хулиганы сошлись грудь на грудь с комсомольцами. Трещали стулья и скамейки, летели клочья одежды, на потолке, закрывшем купол, висла ядреная брань. Лектор притаился под столом на сцене, накрытым красным ситцем.

В зал с боем протолкался председатель сельсовета Рукосуев, неизменно сопровождаемый секретарем. Оценив масштаб битвы, он велел:

– Тараскин, живо за чекистом!

Сержант Горшков, услышавший от заполошного комсомольца о контрреволюции в клубе, прибыл оперативно. Растерянность его при виде побоища длилась не больше трех секунд. Он выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в потолок.

– Прекратить антисоветскую провокацию!!!

Визги, вопли и матерная ругань, сперва усилившись, быстро начали стихать. Мимо Горшкова, обтекая его, волной прорвался наружу, вон из клуба, взбаламученный людской поток. На полу между скамьями и сломанными стульями ползали или лежали избитые, помятые участники драки. В их числе Лежепеков с оторванным рукавом пиджака, на коленях пересчитывающий во рту зубы.

– Безобразие! – раздался голос со сцены. Из-под стола показался лектор, цепляющий на нос очки. – Сорвано важное партийно-политическое мероприятие. Вы уж разберитесь, товарищ!

– Разберемся. Все зачинщики будут выявлены и расстреляны, – грозно пообещал Горшков.

– А чего сразу расстреляны? – проворчал кто-то из пострадавших.

– А как с вами иначе, граждане сельские пролетарии? Пока страна изо всех сил приближает для вас светлое коммунистическое будущее, вы тут устроили… троцкистскую диверсию! – назидал Горшков. – Вы должны понимать, граждане колхозники, что такие акции на руку политическим бандитам, фашистским подголоскам, которых мы едва успеваем разоблачать. А кто этого не хочет понимать, для тех у советской власти есть неоспоримый довод. – Он продемонстрировал револьвер.

– Вы это всерьез, товарищ сержант, или так, припугнуть? – изумленно смотрел на него лектор.

– Советская власть никого не запугивает, а предупреждает.

– Но так же нельзя. За хулиганство – расстрел?

– Да пошутил я, товарищ лектор, пошутил.

Чекист убрал оружие в кобуру.

7

Отец Алексей невольно улыбнулся: для очередного допроса его поджидал в кабинете юный сержант, уповавший на силу свидетельств и доказательств. Новых встреч с громилой Старухиным священник стал побаиваться, хотя телесный ущерб, нанесенный ему, оказался не столь серьезен, как думалось поначалу. Ребра были целы, и кровоподтеки за пару недель почти сошли.

Сержант на приветливость подследственного ответил все той же деланой хмуростью. Но формальный допрос с предъявлением дополнительных свидетельских показаний и требованием согласиться с ними на этот раз был недолог. Горшков убедился, что с этого боку арестованного за ребра не взять и нужен иной подход.

– В чем вы сами себя считаете виновным перед советской властью? – вдруг спросил он.

– Неужели я обязательно должен быть виновным перед советской властью?

– Да. Если бы вы были невиновны перед советской властью, разве попали бы к нам сюда? Честными советскими гражданами, преданными делу Коммунистической партии, органы госбезопасности не занимаются. Так почему вы здесь? Скажите сами, за что вас арестовали?

– Это уж вам видней, гражданин следователь. – Легкая печальная усмешка тронула губы священника.

– Хорошо, зайдем по-другому. При обыске у вас была изъята составленная вами рукопись «Христос как историческая личность». Скажите, какие цели вы преследовали, излагая и перерабатывая легенды?

– На эту работу меня подвигла исключительно любовь к вере и учению Христа, а также к литературным упражнениям. Намерений опубликовать это и распространять у меня не было. Тем более при существующем строе это и невозможно.

– В этой рукописи вы вступаете в борьбу с учением материализма, называете материалистов и безбожников обманщиками, врагами. Вы признаете, что ваше литературное сочинение носит контрреволюционный характер?

– Оно не согласуется с материалистическими воззрениями, но это не значит, что оно контрреволюционно.

– Может быть, вы не знаете или забыли, гражданин поп? – съязвил сержант. – Революционная теория основана на материалистическом учении. Выступление против материализма – это выступление против революционной теории, то есть контрреволюционная вылазка.

– Ну что ж, это, вероятно, я должен признать. По своему мировоззрению я идеалист религиозного характера. Учение материализма не признаю, теории безбожников осуждаю. Поэтому я не согласен с действиями Коммунистической партии в нашей стране, когда она силой навязывает свое учение другим людям, мыслящим иначе.

– Вот! – Сержант почти обрадовался и вздел указательный палец. – Наконец-то вы признали, что сама ваша церковная деятельность – преступление перед Советским государством и трудящимся народом, который сбросил с себя ярмо религии.

– Подождите-ка, – заспорил отец Алексей. – Религия в СССР разрешена. Статья 124 сталинской Конституции: «Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признаются за всеми гражданами», – процитировал он по памяти.

– Церковникам советская власть предоставляет только право совершения религиозных обрядов. А права вести пропаганду, то есть борьбу за вовлечение в церковные ряды людей, не одурманенных религиозным мракобесием, попам никто не давал. Религиозную обработку гражданки Дерябиной, очнувшейся у вас в гробу, и ее мужа, директора советской школы, а также разговоры о боге с несовершеннолетними Звягиными признаете?

Священник молча развел руками. Допрос начал утомлять его. Четыре недели в камере на мизерном пайке хлеба и баланде с капустным листом здоровья не прибавили.

– Религиозная деятельность – форма политической борьбы, – отчеканил сержант.

Не им придуманная фраза нравилась ему своей остротой.

– Я лишь проповедовал веру в Бога, потому что считал, что советская власть этого не запрещает.

– Юридически – нет. А практически проповедь чужой, враждебной, антипартийной и, значит, антисоветской идеи запрещена. В стране социализма допускается только распространение передовых, прогрессивных идей, которым учит Коммунистическая партия во главе с товарищем Сталиным. Это идеи, полезные для общества. А ваша церковная идея – в корне вредная для нашего государства. Это вам ясно, гражданин Аристархов?

– Конечно, гражданин следователь, – вздохнул священник. – Вы весьма доступно изложили мораль советской власти.

– Вы виновны в преступлении, предусмотренном статьей 58, пункт 10 Уголовного кодекса РСФСР: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти… а равно изготовление и хранение литературы того же содержания», – подытожил чекист, снова берясь за ручку.

Следующие десять минут он старательно, разборчиво заполнял страницы протокола, вольно пересказывая содержание разговора с подследственным.

– Прочтите и подпишите. – Чекист подвинул листы к священнику.

Отец Алексей погрузился в изучение его творчества. Однако чем дальше он читал, тем больше хотелось ему порвать эту писанину – настолько она отдавала оскорбительной глупостью и бессмысленностью. «Сознаюсь, что навязывал религиозные предрассудки и распространял антисоветское церковное мракобесие…»

– Я не подпишу это. – Он положил бумаги обратно на стол. – Здесь написано, что я признаю свою вину. Это ложь, а я служу Истине.

– Как хотите, – нахмурился сержант, словно бы обидевшись. – Про истину – это поповская болтовня. Ваша контрреволюционная деятельность доказана полностью.

– Скоро ли мне вынесут приговор? – отрешенно спросил священник, перебирая пальцами невидимые четки.

– Следствие еще не закончено.

Сделавшись холодно равнодушным, чекист вызвал конвойного.

8

– «Гонения начались сперва ругательством черни против христиан и требованием их на судилище. Некоторые не устояли в вере, к чрезмерной радости язычников, а между тем темницы наполнялись верными, которых обременяли страшными клеветами. Явились исповедники истины, не только мужи, но слабые жены. Бландина-раба и другая, именем Библис, Матурн и Аттал, и диакон Санкт утомили мучителей терпением самых ужасных мук, которых, казалось, не чувствовали, повторяя только: “Мы христиане”…»