Текст книги "Охота на Церковь"

– Ваша дочь не такая! – бурно возразил Морозов. Он не понимал, куда клонит старик. Или тот вовсе никуда не клонит, а просто от горя помешался.

– Да, Женя другая… Но те, от кого зависит ее судьба, таковы. Я говорю, безусловно, в широком смысле, не только о ее тюремщиках. Ведь и на так называемой воле нами вертят и крутят глупцы, негодяи, ничтожества… – Шмит закрыл лицо ладонями и затрясся, сквозь сухое рыдание выдавил: – Сволочи!

Старик был раздавлен, и Морозов не знал, как утешить его. Шмит вдруг отнял руки от лица и посмотрел на него совершенно безумными, страдающими глазами.

– А все-таки и Христос понимал и за проповедью о любви говорил о ненависти. Как его самого ненавидели, так и его последователей будут ненавидеть. За эту невозможную любовь, про которую твердят те, кто верует…

– Они все боятся за себя, эти негодяи и ничтожества, – невпопад произнес Морозов.

– Да! – Старик торжествующе вздел указательный палец. – Страх – вот подлинный двигатель человека! Наши правители тоже боятся… и жрут друг друга, как пауки в банке. А пуще того боятся народа. Оттого и лютуют. Это государство-каннибал… – В новом приступе бессилия он обмяк на стуле, съежился. – Да, страх…

– Вы должны пойти в НКВД. – Морозов наконец решился приступить к делу. – Узнать, где Женя, можно ли ей носить передачи… В чем ее обвиняют, наконец.

– Этого они не скажут. Вы же сами сейчас сказали – они боятся. Правду они никогда не скажут, а ложь вы можете прочесть в их газетах.

– Но хотя бы узнать, где она! Может, ее уже нет в Муроме, может, ее увезли в Горький. Тогда надо ехать туда, – горячился Николай.

– Вы не понимаете, – забормотал старик, уставив пустой взор в стену напротив. – Вы не понимаете. Я тоже боюсь, их боюсь. С тех самых пор, с тридцатого года… Я не могу… Не могу заставить себя пойти к ним, смотреть на них, разговаривать с ними…

– Но должен идти кто-то из родственников! – воскликнул Морозов. – Посторонним вообще ничего не скажут!

– Не просите… – Шмит сгорбился, отвернул голову, пряча взгляд. – Не мучьте меня. Моя дочь сильная… она справится. У нее есть ее Бог. Она, я надеюсь на это, будет мужественна на чекистских мытарствах. Вы знаете, что Христос требует от своих последователей не только нечеловеческой любви, но и бесстрашия? Ведь это странно звучит, но мужество – одна из христианских добродетелей. В Евангелии написано: нет больше той любви, когда кто жизнь свою положит за других…

– А вы-то что?! Вот и проявите мужество хотя б на каплю! – Морозов начинал злиться. Дурацкий получался разговор. – Вы ее отец и отказываетесь хоть как-то помочь своей дочери!

– Все, что мог, я для нее сделал. Не требуйте большего, ведь я-то не верую во Христа. Я научил ее, как вести себя, если однажды она попадет в ЧК. Все отрицать – так меньше дадут. Если подставить им хоть мизинец – всю руку откусят. Вам я это тоже говорю. Запомните накрепко, молодой человек. Чем тверже вы будете стоять на своей невиновности, не соглашаться с их фантастическими небылицами про ваши антисоветские преступления, тем слабее будет их хватка на вашей шее. Они все равно упекут вас в лагерь, но это будет их поражение. Вы понимаете?.. А я просто старый, больной, сломанный человек… второй раз пройти этот круг ада я уже не смогу.

– Но вас же не арестуют за то, что вы придете узнать о дочери!

– Кто знает, молодой человек, кто знает, что у них окажется на уме в ту минуту… – Старик осмелился поднять взор на собеседника. – Признаюсь вам: я трус, юноша. Да, трус. Тварь дрожащая. Вы зря сюда пришли. Будет лучше для нас обоих, если вы оставите меня в покое.

В этот миг он был нестерпимо жалок и вместе с тем неприятен Морозову. Тот поднялся, шваркнув стулом, и молча, не прощаясь, направился к двери.

– Постойте! Подождите. – Задребезжавший голос старика развернул его. – Женя просила отдать вам кое-что…

Шмит суетливо принялся искать в громоздком буфете, выдвигая ящики, хлопая дверками, копошась среди посуды и в тряпичном содержимом.

– Где же он… Куда она его… Ах вот!

На раскрытой ладони старика оказался круглый серебряный медальон с простеньким узором-гравировкой и ушком для шнурка.

– Я сделал это для нее, она попросила. Здесь внутри – частицы от мощей древнего муромского князя Петра и его жены Февронии. Они хранятся в музее, а прежде были в гробнице, в здешнем Рождественском соборе… Вы знаете, кто такие Петр и Феврония? – запнулся старик.

– Да, Женя рассказывала. – Морозов изумленно смотрел на медальон. – Там что, осколки костей?

– Частицы, да… Я очень аккуратно отщипнул их от останков. Знаете, когда мощи стояли открытые в экспозиции музея, а люди все равно приходили им поклоняться, в газетах писали, что это, мол, мошеннические уловки попов – собачьи кости, мышиный помет и многовековая пыль. Но это неправда. Кости, конечно, сохранились не полностью, однако они человеческие, от двух тел. Женя хотела этот медальон для себя, но за день до ареста сказала, чтобы я передал его вам. Я тогда еще удивился, почему она просит меня об этом, почему не сама… Она будто предчувствовала.

Шмит осторожно опрокинул медальон в подставленную руку Николая.

– Нужен бы крест-мощевик, да где сейчас достанешь настоящий энколпион. Разве что из запасников музея украсть… Прощайте, молодой человек. – Старик вытер ладонью слезу, выползшую из глаза. – Думаю, вы забудете о моей дочери. Не станете ждать ее неизвестно сколько лет. Да я и сам вряд ли дождусь… как не дождалась меня из лагеря моя покойная жена. Прощайте!

Он захлопнул дверь перед носом Морозова. Тот вышел из дома на выложенный каменными плитками тротуар, медленно передвигая ногами, будто оглушенный тяжелым мешком. Он понял, что хотела сказать ему Женя своим подарком. Это было согласие, которого он добивался несколько месяцев. На то, чтобы стать им двоим мужем и женой и провести в любви всю жизнь до гробовой доски. Чувствовала ли она, что скоро их разлучат, как думал старик Шмит, или нет – она подтвердила, что теперь они связаны, обручены, повенчаны судьбой навек. Слишком поздно? Нет! Что бы там ни плел старик, сломленный горем. Старик не в себе, раз брякнул такую несусветную чушь. И за ним надо будет приглядывать…

Забыть ее?! Не ждать, хотя бы и всю жизнь?!

Счастье пополам с полынной горечью душило Морозова комом в груди и слезами, которые застряли где-то внутри глазниц. Он шел, не разбирая дороги, сталкиваясь со встречными прохожими, как пьяный. Женя должна была быть рядом с ним, ее отсутствие причиняло ему боль. С ней ему было тепло и светло. Без нее мир стал совсем темен, холоден, как ледяная каменная пещера глубоко под землей.

«Ты жена моя, я муж твой – перед Богом, в которого ты веришь. Только смерть разлучит нас, но не этот мир со всеми его мерзостями».

В эти мгновения он готов был даже принять ее веру. Веру гонимых и бесстрашных. Требовательную веру, звавшую к мужеству.

21

– Вы немка?

Кабинет залит ярким светом, имитирующим день. Но время – середина ночи. Красные от бессонницы, с расширенными от возбуждающих средств зрачками, глаза следователя внимательно следят за любым движением арестованной. Она сидит почему-то полубоком к нему, с прямой спиной, положив ладони на колени, а голову держит так, будто пришла сдавать экзамен на отлично. Сержанту Малютину это даже нравится. Его голос звучит мягко, вкрадчиво.

– Нет, я русская. А это имеет значение?

– Имеет, раз я спрашиваю. Вы верующая?

– Это тоже имеет значение?

– Несомненно. Ваш отец работает на ответственной должности в учреждении культуры и просвещения. А его дочь связалась с церковниками. Он объяснял вам, что все религии в мире – это набор мифов? Эти сказки всегда и везде эксплуатируются людьми с одинаковыми целями.

– Да, папа говорил что-то подобное…

– А вы его не послушали. Вот и зря. Но у вас еще есть шанс, я вам его дам. Скажите мне, Евгения, кто вовлек вас в Церковь?

– Вы спрашиваете, как я стала верующей? – уточнила девушка.

– Нет, я спрашиваю, кто вовлек вас в церковную организацию. Кто привел вас в церковь, научил всему, что там делается, с кем вы общались там. А верить вы можете хоть в летающих слонов или разумных мышей, да хоть в чертей. Советская власть это не запрещает.

– Никто, я сама.

– А с монашкой Кудрицкой вы в каких отношениях?

– Анна Ивановна Кудрицкая – наш врач в тубдиспансере. Была… Очень хороший, профессиональный врач. У меня с ней были только служебные отношения.

– Давала ли она вам какие-нибудь задания вне вашей работы? Допустим, отнести записку по какому-то адресу? Или встретиться с кем-то, что-то получить либо передать?

– Нет, ничего такого Анна Ивановна мне не поручала.

– Знакомы ли вы с попами Доброславским, Кудрявовым и Гладилиным?

– Лично – нет.

– Подумайте-ка хорошенько, Женя. Я могу вас так называть? Вы очень молоды и неопытны. Я бы даже сказал, не слишком разумны. Мне кажется, вы настроены защищать ваших церковных единомышленников и соратников. Я прав? Но я скажу вам по секрету – это бесполезно. Вы их не защитите. Есть постановление партии и правительства. Попов решено ликвидировать в стране полностью. Вместе с ними могут быть привлечены к уголовной ответственности и прочие активные церковники. Вы же не хотите отправиться в исправительный лагерь лет на десять? Поэтому вам лучше отвечать на мои вопросы так, как это нужно мне. Хотите воды?

Следователь пытался поймать ее взгляд, но девушка упрямо не смотрела на него. Стакан с водой она как будто не заметила.

– Итак. Что вам известно о контрреволюционной деятельности трех названных человек? Если затруднитесь с ответом, я помогу вам. От вас мне нужно лишь подтверждение, что вы сами ничего не замышляли против советской власти и готовы пойти навстречу следствию.

– Я не замышляла против советской власти. Не могу ответить на ваш вопрос, потому что ничего не знаю ни о какой контрреволюционной деятельности.

– Вы разочаровываете меня, потому что у нас другие сведения. В том числе о вашей собственной деятельности, гражданка Шмит, – обдал ее внезапным холодом чекист. Его тон изменился. – Вы обвиняетесь в участии в диверсионно-фашистской организации, которая планировала свержение советской власти, проведение террористических операций, убийства партийных работников. Какие задания вы получали от попа Доброславского через Кудрицкую? Отвечайте!

Ему показалось, что наконец-то он вывел ее из самоуверенного спокойствия. Девушка перевела на него взгляд, в котором он, впрочем, увидел лишь удивление. Она колебалась с ответом, подыскивая слова. Затем твердо и несомнительно произнесла:

– Я верую в Сына Божия Иисуса Христа, а Он не велит быть лжецами.

Нет, не удалось ему выбить из нее невозмутимое чувство собственной правоты, которое уже начинало раздражать Малютина. Не получилось вынудить ее на слезы, девичьи рыдания от страха и жалости к самой себе.

– Тем не менее вы лжете, Шмит. Нам известно, что вы участница боевой террористической группы молодежи, организованной попом Доброславским и белогвардейцем Векшиным и возглавлявшейся бывшим комсомольцем Бороздиным. Отпираться от фактов бессмысленно. – Малютин вдруг схватил стакан с водой, выплеснул содержимое ей в лицо и проорал: – Говори, дрянь! Иначе отправлю тебя в карцер без одежды, голой. Там холодно и крысы, быстро одумаешься!

Вздрогнув, она вновь застыла в неподвижности. Даже воду с лица утирать не стала, не стряхнула с подола платья. Только облизала губы и зашевелила ими, словно что-то беззвучно произносила.

– Что вы там шепчете? Говорите громче, я не слышу!

Внезапно он понял, что она делает. Пораженный, смотрел на нее, как на диковинный цветок из неведомых чужедальних краев, выросший посреди пыльного и скучного Мурома, распустивший огромные лопасти-лепестки и из нутра своего издавший невероятный, оглушительный, пренеприятнейший запах.

– Вы что это, молитесь?.. Да вы!.. – Малютин со всей силы треснул ладонью по столу и, взбешенный, потребовал: – А ну прекратить! Здесь вам не молельня!..

Девушка не шелохнулась, будто не слышала крик. Чекист вышел из-за стола. Как человек, привыкший к аккуратности в форме, одернул гимнастерку, поправил ремень. Принялся расхаживать у нее за спиной, точно маятник – туда-сюда. Пару минут в кабинете раздавался только звук его шагов. За окном и в коридоре – мертвая тишь. Вдруг он остановился позади подследственной. Поднял руку и нерешительно поднес к ее голове. Хотел прикоснуться к волосам, свободно подвязанным на затылке, но лишь огладил воздух.

– Вы прекрасны в своем гордом упрямстве, – негромко проговорил он. – Прошу простить меня за грубость, не сдержался. Такая уж у нас, чекистов, работа. Поверьте, в других обстоятельствах у нас с вами все могло получиться иначе. Я бы ухаживал за вами, мы танцевали бы, пили вино, смеялись. Вы были бы счастливы, Женя, потому что рождены для счастья. Вы такое воздушное создание, вас нужно носить на руках. Пожалейте себя. Все еще можно изменить. Вы выйдете отсюда и забудете все это как страшный сон. Я помогу вам. Но для этого вы должны помочь мне. Я переведу вас из обвиняемых в свидетели, это нетрудно. Надо только…

– Вы не добьетесь от меня лжи и доносов на других. – Не видя его руки, она повернулась всем телом, уходя от невесомого касания. Ладонь сержанта оказалась возле виска девушки, и он быстро отдернул ее.

– Вы разочаровываете меня, – повторил чекист. На лице его играли желваки. – Хорошо же. Посмотрим… А ведь для христиан гордость – это грех?

Малютин подошел к двери и на несколько секунд исчез в коридоре. После этого вернулся за стол. Тяжелым, немигающим взглядом он словно придавливал ее к месту, как булавка прижимает красивую бабочку к картону. Девушка, почувствовав на себе этот давящий интерес энтомолога, снова безмолвно задвигала губами.

Он достал из стола водочную бутылку, наполненную почти черным, крепко заваренным чаем, и бумажный сверток с бутербродами. Налил чай в стакан и стал насыщаться, не спуская с подследственной глаз, в которых появилась темная, засасывающая в себя пустота. Теперь уже и Женя не могла отвести от него взор. Вдруг озябнув, она повела плечами, укрытыми лишь ситцем летнего платья. В открытую форточку задувал холодок августовской ночи.

– Чего вы ждете? – не выдержала девушка.

– Отмычку к вашей гордости, – жуя, ответил чекист.

Раздался короткий стук в дверь. В кабинет вошли двое из тюремной охраны в форме песочного цвета, с винтовками на плечах.

– Усиленный конвой, как приказали, товарищ сержант, – рапортовал один.

– Вольно, – бросил им Малютин. Он положил недоеденный бутерброд в сверток, отряхнул ладони и поднялся. – Она ваша, – кивнул на арестованную. – Вернусь через пятнадцать минут. Только без шума. Считайте, это вам премия.

Он прикрыл за собой дверь. Конвойные переглянулись.

– Ну чё? – спросил рослый крепыш, с физиономией в давних оспинах-рытвинах.

– Чё-чё, давай! – подтолкнул его второй, в огненных веснушках и на голову ниже. – Расстегивай мотню.

– А она чё?

– Ну чё ты зачёкал, деревня? – Веснушчатый был бойчее. – Давай завали ее.

– Как завалить-то?

– Как на сеновале свою манюню!

Они приставили винтовки к стене. Женя, вскочив, взялась за табурет, прижала его сиденьем к груди, как щит, наставив ножки на конвойных.

– Не подходите ко мне! – В ее расширившихся глазах стоял ужас.

Здоровяк приблизился.

– Тихо-тихо, девка, не бушуй. Сама слышала – начальство приказало. – Он легко выдернул табурет из ее рук и отбросил. Второй тем временем зашел ей за спину, захватом взял за шею и резко опрокинул навзничь.

Оспенный, как клещами, сдавил ее руки в предплечьях, пригвоздил к полу.

– Давай ты первый, – сказал он напарнику. – Не люблю, когда девке не нравится.

– Щас взгрею, ей понравится, – весело проговорил тот, задирая платье.

Женя извивалась, тщетно пытаясь освободить руки и сбросить со своих ног низкорослого. Когда он стал стягивать с нее белье, она закричала. Сильно дергала головой, стараясь дотянуться зубами до волосатых пальцев здоровяка.

– Заткни ей пасть! – крикнул веснушчатый.

– Чем?

– Да хоть жопой! – Коротыш уселся ей на бедра, поднял еще выше платье, закрыл им голову. – Зажми коленями бошку и воткни подол в зубы!

Пока здоровяк исполнял веленое, веснушчатый пыхтел, раздирая судорожно сведенные ноги девушки.

– Ах ты, тварь кусачая! – взвыл оспенный. – Она мне руку до крови прокусила!

Истошный крик бился в окно кабинета, вырывался из форточки на улицу, летел по коридорам. Но вдруг оборвался. Здоровяк оглушил жертву, с размаху ткнув кулаком в висок.

Занятые своим делом, конвойные не услышали, как распахнулась дверь. Веснушчатый, сбитый ударом сапога, порхнул в сторону. В нос верзилы впечаталось колено в синих галифе.

– Я же велел без шума! – Сержант Малютин громко дышал и отворачивался от безвольного тела на полу. – Пошли вон!!!

Охранники, сопя и бурча, поковыляли к выходу. Крепыш держался за разбитый нос, истекая кровью. Веснушчатый одной рукой поддерживал расстегнутые штаны, другой щупал ребра.

– Так это… а премия, товарищ сержант?

– Лишаетесь. Ты! – Малютин кивнул низкорослому. – Оправь на ней платье. Быстро!

Тот, согнувшись и охнув от боли, натянул подол на ноги девушки.

– Даже не порвали ничего, – словно оправдываясь, пробормотал он. Табурет тоже поставил на место.

Оставшись наедине с бесчувственным телом, сержант сел за стол. Допил чай в стакане, убрал сверток с бутербродами и стал ждать. Вскоре девушка зашевелилась. С губ ее слетел стон. Она беспокойно двигала головой, будто искала своих обидчиков или хотела убедиться, что их нет, и пыталась встать. Удалось это ей лишь с третьего раза. Она повернулась, увидела чекиста и, пошатнувшись, едва не упала вновь.

– Сядьте. Вы едва на ногах стоите. А разговор у нас с вами еще не кончен.

Она опустилась на табурет, прижала руки к груди. В ее лице он наконец заметил то, чего добивался, – страх.

– Вы правильно понимаете, – подтвердил Малютин. – И правильно боитесь. Мы можем так. А можем и по-другому. Советская власть может вас простить, а может и сурово наказать, если будете упрямиться. Я могу облегчить вашу участь или, напротив, утяжелить… вплоть до высшей меры. Надеюсь, вы знаете, что такое высшая мера социальной защиты.

– Вы-то тут при чем? – Она дрожала от нервного озноба.

Ответ прозвучал как несуразность, которую сержант мог объяснить лишь ударом по голове.

– Поясните. – У него непроизвольно дернулась щека.

– Без воли Божьей и волоса с меня не снимите.

В этот момент она казалась ему безумной кликушей, из тех, которые бьются в припадках на улицах и пророчат разные нелепости.

– Занятно. Получается, я сыграл для вас роль deus ex machina? Сценического бога из машины, который внезапно спускается из высей и наводит порядок: награждает героев и наказывает негодяев. – Уголок его губ изобразил холодную улыбку. – Вы фанатичка, Шмит. Но мне нужны ваши показания против попов Кудрявова и Гладилина, а также всех остальных муромских врагов народа в рясах. И я постараюсь их получить, сколько б вы ни изображали здесь страдалицу Христа ради. Вернемся к делу. Вашим заданием было отравить городской водопровод туберкулезной палочкой. Для этой диверсии вам требовались помощники, и поп Доброславский ввел вас в террористическую группу…

Стены кабинета, стол следователя и портрет над ним, окно, неплотно задернутое темной шторой, поплыли перед глазами Жени. Она едва удерживалась на сиденье. В голове били звонкие молоточки. Ей чудилось, что ее втягивает в себя темное жерло водосточной трубы, в которую она маленькой девочкой заглянула однажды, а потом мать рассказала, что в трубе живут маленькие черные человечки. Снаружи труба кажется неширокой, но если попасть внутрь нее, то окажется, что там целый мир, такой же, как у людей, только все наоборот. Ходят человечки вверх ногами, спят с открытыми глазами. Когда им весело, у них хмурые лица, а когда случается беда, они радуются. Лгуны у них в почете, мастера по вранью занимают важные должности, и грязнуль там не ругают, а хвалят. Человечки разводят злых насекомых – тараканов, клопов – и запускают их в жилища людей. По ночам они воют в трубе, отчего запоздалые прохожие обмирают со страху. Но самое жуткое – черные человечки крадут людей. Уменьшают их, чтобы затащить в трубу, и больше никто никогда не сможет найти похищенных. Они исчезают, словно никогда не существовали. В детстве Женя очень боялась той трубы со злыми человечками, где все наоборот и где можно пропасть без следа.

Теперь ей казалось, что та страшная сказка ожила.