Текст книги "Охота на Церковь"

Отец Алексей поднес обе ладони к лицу, закрывшись ими, и оставался в таком положении несколько секунд. Затем опустил руки, выпрямился на табурете. Лицо священника за эти мгновения изменилось, стало словно бы совсем другим. Будто под кожей у него, внутри головы, зажглось пламя, неяркое, как от свечи в окне, но отчетливо видное через глаза. Огонь выжег его смятение, и голос стал тверд, как металл, сошедший с наковальни.

– Вы городите чепуху! Можете обвинять меня в чем угодно. Но я никогда не признаю, что превращал детей в революционеров, потому что это ложь!

3

Полутемный длинный больничный коридор, пропахший карболкой, едва освещен лампочками с двух концов. Из-за дверей палат доносится надсадный кашель чахоточников или стон пациента в последней стадии. В руках санитарки, старой, толстой бабы Груни, позвякивает крышкой ночной горшок, который она несет опоражнивать. За ней легким шагом, заложив ладони в карманы халата, не идет, а порхает, чуть даже пританцовывая в туфлях на высоких каблуках, другая санитарка. Молодящаяся, лет тридцати, с подведенными краской глазами и ярко-алыми от помады губами, она едва ли внимает ворчанью старухи:

– Руки у тебя, Зинка, не из того места растут. И чего тебя сюды взяли? На твои крашеные ногти погляди – тьфу, все ясно. Ни утку мужику пристроить, ни судно вынести. Постель перестелить – и то простынь с наволочкой перепутаешь…

Слово «постель» привлекло внимание молодой.

– Вот уж чего не перепутаю, старая ты хрычовка Михеевна… – фыркнула она.

Большего сказать не успела: рот ее оказался зажат, стройный стан перехвачен так туго, что в груди застряло дыхание, каблуки заскользили по полу назад, потом в дверь, за которой была совершенная темнота. Дверь с табличкой «Процедурная» тут же закрылась, издав негромкий стук.

Тугая на одно ухо баба Груня скорее что-то почувствовала, чем услышала. Остановясь и развернувшись, она изумленно озирала коридор.

– Куды делась-то, Зинка? Куды сгинула, бестолковка пропащая?

Безошибочно направившись к процедурной, старуха встала под дверью и прислонила к ней слышащее ухо.

– Тьфу, бесстыжая! – пробормотала баба Груня, не уловив ни звука и отстранясь от двери. Толкнула створку, но та не поддалась. – Опять залучила жеребца какого, гулящая! – громче сказала старуха в адрес затаившейся напарницы по ночному дежурству и с ворчаньем отправилась восвояси.

Долгая жизнь, прожитая в тяжких трудах, приучила бабу Груню к бесстрашию. Всему персоналу тубдиспансера было известно, что Зинка Кольцова устроилась ночной санитаркой ради того только, чтобы привечать в теплом и безопасном месте любовников – подальше от мужа. Главврач и его заместитель, а вслед за ними прочие сотрудники медучреждения вплоть до санитарок и уборщиц смотрели на Зинкины блудные безобразия сквозь пальцы и даже намеков старательно избегали. Опасались мстительности Кольцовой, имевшей в своем распоряжении могучий и чрезвычайно опасный для простых смертных ресурс в лице благоверного супруга, начальника Муромского райотдела НКВД Прохора Никитича Кольцова. У всесильного мужа была только одна слабость, которая в глазах самой Зинаиды являлась преимуществом: он страшно боялся заразы и в «туберкулезный рассадник» ни за что бы не сунулся. Но баба Груня все эти тонкости в расчет не брала и рубила всегда сплеча. Вот и теперь пошла к дежурному врачу ругаться на непутевую.

За дверью процедурной меж тем происходила возня в темноте. Похититель не успел или не хотел включить свет, и Зинаиде в первые мгновения пришлось гадать:

– Кто это тут у нас, а? Ты, Спицын?

Не дождавшись ответа, она обвила руками шею незримого похитителя и впилась ему в губы властным, собственническим поцелуем. На запястья ей, как тяжелые плотные браслеты, легли мужские руки и больно сдавили. Невидимка разорвал объятие, с силой оттолкнул ее.

– Я же сказала тебе, не приходи – сама позову, – еще не понимая, что происходит, Зинаида взяла резкий тон. – Зачем явился?

Вспыхнула лампочка на длинном проводе. Оба взбудораженные стояли друг против друга: она поправляя санитаркин халат, он – бурно вбирая в грудь воздух и шумно выдыхая. От волны сладких духов, окатившей, как штормовым прибоем, его покачивало – закружилась голова.

– Морозов? – Зинаида изумленно уставилась на него большими подкрашенными глазами. Упавший ей на лицо желтый свет обрисовал морщинки, обычно не видные, затертые пудрой. – Ты что это? Как ты сюда попал?

Пустовавшую по ночам процедурную она считала собственной пажитью, где насыщалась юной плотью своих ублажителей, предпочитая всем прочим особям мужского пола пламенных комсомольцев. Морозов понял ее вопрос по-своему.

– Высадил фанеру в окне туалета.

Зинаида расположилась на кушетке, покрытой рыжей клеенкой со старыми бурыми пятнами. Движением опытной обольстительницы стянула с головы платок и одним взмахом руки распустила узел волос на затылке. На плечи ей пролился сияющий блеском каштановый водопад. Удивление сменилось насмешливой игривостью:

– Сладкого захотелось, Коленька? А такого постника из себя строил. Больше не сохнешь по своей богомолке? – Она прилегла, опершись локтем о приподнятое изголовье кушетки. Другой рукой медленно потянула вверх халат и юбку под ним, обнажив выше коленей ноги в дорогих шелковых чулках. – Ну что столбом застыл? Иди сюда, мальчик. Посмотрим, на что ты годен.

Морозов с трудом отвел взгляд.

– Я здесь не для этого, Зинаида Львовна. Оставьте ваши старания для других.

– Как казенно и скучно! – делано рассмеялась женщина, но в глазах у нее заблестели злые искорки. – Хватает мое роскошное тело, уволакивает в темноту, глядит на меня как голодный крокодил, вот-вот сожрет. И вдруг в кусты? Какой дурной тон, Морозов.

– Мне от вас кое-что нужно, Зинаида Львовна, – с терпеливым спокойствием стал объясняться Николай. – Вам это, конечно, не понравится. Но гарантия вашего твердого согласия и исполнения моей просьбы – эта процедурная, куда вы таскаете своих любовников. Вообще-то кому-то из них повезло, что сегодня вы никого не ждали. Я бы без лишних разговоров выкинул его в коридор. Мое дело не терпит.

– Какая невыносимая пошлость, – скуксилась Кольцова, картинно положив кисть руки тыльной стороной на лоб. – Какой вульгарный реприманд. Ты меня фраппировал, Морозов.

– Вам придется выслушать меня и сделать так, как я скажу, – не обращал он внимания на ее рисованный каприз. – Если откажетесь или ошибетесь в своих действиях, ваш муж немедленно получит на свой стол в служебном кабинете письмо, повествующее о ваших здешних приключениях. Вам не хотелось бы этого, так?

– Что тебе нужно? – с замороженной яростью в голосе спросила Зинаида. Она села на кушетке, одернула юбку и принялась сооружать на затылке узел из волос.

На шатающийся столик процедурной легла серая тетрадка.

– Вы должны подложить это в вещи вашего пасынка. Так, чтобы он не заметил и не обнаружил. В какое-нибудь место, куда он не часто заглядывает.

Как Морозов и предполагал, Зинаида Львовна не проявила интереса ни к содержимому тетради, ни к причинам странного требования. Все, что ее заботило, – беспечальное неведение мужа относительно шалостей жены. Она молча, с выражением оскорбленной гордости положила тетрадь в карман халата. Выходя, однако, уколола:

– А богомолка твоя знает, где ты, Колясик, шляешься по ночам?

Когда дверь за ней закрылась, Морозов опустился на стул и выдохнул. Ему чудился в неживом воздухе процедурной запах не то что навоза, в который он по собственной воле наступил, а колымаги золотаря с полными бочками.

4

Второй допрос проходил в клубах папиросного дыма. Отец Алексей старался реже вдыхать и умолкал, когда мимо лица проплывали серые змеящиеся клочья, а потому речь его была медленной, растянутой, с паузами. Следователя это раздражало. Туго продвигавшийся допрос был ему скучен и нестерпим. Вероятно, он привык к другому, думал отец Алексей. К быстроте, с какой арестованные соглашались признать себя виновными в том, о чем поведает им следователь. Упрямства допрашиваемых старший оперуполномоченный Старухин не терпел: они отнимали у него время.

– В общем так, муха-цокотуха. Давайте, гражданин поп, выкладывайте все о своих преступных связах. Имена, клички, места проживания, чем промышляют.

– У меня нет таких связей, я не общаюсь с преступниками, – молвил священник, отвернувшись к стучащей по клавишам машинистке в углу кабинета. – Простите, не могли бы вы хотя бы не так часто курить? Я прошу не за себя, а за вашу сотрудницу: я вижу, ей не очень хорошо, к тому же дым мешает ей работать.

Старухин бросил короткий взгляд на машинистку, взял папиросу в рот и затянулся.

– Тут тебе, поп, не курорт. Право на просьбу заимеешь, когда начнешь сотрудничать со следствием. Огурцова, не печатай это, бумагу зря не марай… Продолжим. Назовите своих знакомых, фамилии, церковные клички, адреса.

– Близких знакомых у меня в Муроме нет, я живу здесь не так давно.

Со времен предыдущего ареста отец Алексей усвоил, что на допросах нельзя называть никакие имена, хоть собственного начальства или случайных попутчиков: даже из самого короткого списка непременно сколотят групповое дело.

Старухин выдохнул, пустив струю дыма ему в лицо.

– Скользкий ты тип, поп Аристархов. Ну да не выскользнешь, муха-цокотуха. – Он пошуршал листами бумаги на столе. – В феврале этого года у вас был разговор с членами двадцатки карабановской церкви. Говорили о прошедшем в том же месяце суде над троцкистами. Свидетели показали, что вы вели пораженческую агитацию, притупляя бдительность граждан насчет врагов народа. Признаете факт агитации?

– Припоминаю, – задумался отец Алексей, – как на вопрос о расстрелянных троцкистах, бывших сподвижниках Ленина, сказал тогда, что не наше дело – вмешиваться и обсуждать это. Каждый отвечает за свое, а нам, христианам, надо следить за собой…

– Где храните гектограф? – резко оборвал его Старухин.

– Какой гектограф?

– Не придуривайся, поп. Гектограф, на котором твоя банда малолеток собиралась печатать листовки. Они сознались, что гектограф должны были взять у тебя.

– У меня нет гектографа, и я не организовывал никакую банду. Я уже говорил это вашему коллеге и настаиваю на своих показаниях, – со вздохом объяснил священник.

Старухин загасил в пепельнице окурок и снова уткнулся в бумаги.

– В январе вы говорили в проповеди о пришествии Христа, который поведет борьбу с врагами. Поясните, про каких врагов это сказано.

– Да, помню, на праздник Рождества Христова я говорил о втором пришествии Иисуса Христа. Напоминал верующим о Страшном суде и о том, что нам надо быть к тому готовыми. Под врагами я разумел врагов Христовой веры и святой Церкви, слуг антихриста.

– Значит, вы как служитель Церкви признаете советскую власть вашим врагом? – На крупном, прямоугольных очертаний лице Старухина обозначилось подобие довольной улыбки. – И наобратно, себя – врагом советской власти?

– Нет, разумеется. Советскую власть я считаю попущением Божьим за грехи наши. Но полагаю, что христианин должен терпеливо переносить все гонения и недоброжелательства со стороны правителей.

– С какой целью в марте этого года проводили клевету в проповеди, называя Христа евреем? – опять с раздражением спросил чекист.

– Я разъяснял прихожанам, многие из которых по невежеству не признают этого простого исторического факта. Иисус Христос родился от Девы Марии, которая была иудейкой… Простите, – вдруг озадачился отец Алексей, – если это клевета, то на кого – на Христа или евреев?

Секунду спустя он понял, что не нужно было задавать столь каверзный вопрос. Старухин разразился бранью, в которой самыми приличными словами были «троцкистская гнида» и «дерьмо собачье». Это казалось настолько безосновательным и необъяснимым, что у священника явилась неожиданная мысль. Не есть ли ненависть к троцкизму у иных советских граждан превращенной формой нелюбви к известной нации, чьи представители после пролетарской революции заняли многие руководящие кресла в советских властных структурах?

Наоравшись, Старухин полминуты воевал с воротником гимнастерки: тот никак не желал расстегиваться. Чекист рванул сильнее, и по столу запрыгала пуговица.

– Нам известно, что вы организовали в декабре прошлого года массовое вооруженное выступление против закрытия церкви в Карабанове. По вашему указанию был произведен выстрел из неизвестного оружия по членам комсомольского актива, которые снимали с купола крест. Вы намерены, гражданин Аристархов, сообщить следствию, кто стрелял и где хранится оружие?

– Видите ли, – замялся отец Алексей, – о выстреле по тем несчастным комсомольцам, которых Господь уже сурово покарал за святотатство, я впервые слышу…

Немного отрешенно он следил за тем, как чекист вышел из-за стола и оказался рядом, разминая левой рукой пальцы правой и хрустя костяшками.

– Так ты, поп, не считаешь советскую власть своим врагом?

– Я уже сказал, что не считаю.

– И себя ее врагом не считаешь? Никогда никаких враждебных советской власти выступлений не делал?

– Нет.

– Ну поглядим.

Сильный удар кулаком по лицу сшиб священника на пол. Табурет пинком отшвырнуло в сторону. Чекистские сапоги принялись охаживать упавшего по печени, по ребрам и по спине.

– Что скажете теперь, гражданин поп? Советская власть – враг вам? – Старухин наклонился над скорчившимся священником. – Говорите честно. Мы-то с вами честны. Видим в вас врага и говорим это прямо. Почему же вы скрываете ваше отношение к нам?

– Я не враг… любой власти. – Отец Алексей вытер рукавом подрясника кровь на бороде. – Я даже благодарен вам… вам лично, гражданин следователь… Вы обещали мне три недели отсрочки перед арестом, а дали четыре… – Он попытался сесть на досках пола.

Новый удар в скулу опрокинул его навзничь. Вновь посыпались жесткие тумаки по ребрам.

– Ты признаешь, с…, что советская власть тебе не мать родная! Ну говори: вы сволочи, кровопийцы, скот и падаль, – ярился Старухин, – а ваш Сталин убийца, изверг рода человеческого, бешеная собака, выродок!..

Чекист обернулся к машинистке, которая перестала стрекотать клавишами и в оторопи смотрела на него.

– Это не я говорю, а он! – заорал на нее Старухин. – Пиши его признание: по своей троцкистской сущности не стану скрывать мое настоящее отношение к советской власти, правительству и лично Сталину. В своей агитации среди церковников я называл руководителей Советского государства тиранами, бандитами с большой дороги… В скобках пиши: на товарища Сталина подследственный возвел такую контрреволюционную ругань, которую я, старший оперуполномоченный Старухин, не могу занести в протокол.

– Я не подпишу это… – с кашлем выдохнул отец Алексей, поднявшись на четвереньки.

– Пиши! – крикнул Старухин машинистке. – Подписать показания подследственный отказался, передумав и объясняя это своей враждебностью к советской власти.

Он ушел к столу и нажал на кнопку вызова.

– Уведи, – бросил вошедшему конвойному.

Тот помог священнику встать и вывел за дверь, подталкивая в спину. Старухин выхватил из машинки отпечатанный лист, пробежал глазами и, выругавшись, смял. Бумажный комок полетел на пол.

– Свободна, – кивнул он машинистке. – И не трепи там, поняла? С меня плитка шоколада.

Оставшись один, Старухин сел боком на стол и закурил. Мысли в голове были неприятные, всклокоченные и перепутанные, как колтуны на немытом попрошайке. Конечно, он сорвался на этом попе с постной, благостной, как у юродивых, физиономией. Если расходовать себя так на каждого арестованного, никаких нервов не хватит, собственному здоровью будет ущерб. Допрос подследственных – рутина, скучная, надоедливая, как проснувшаяся зимой муха. Чаще всего она досаждает, иногда злит, изредка доставляет удовлетворение. А вот доводить себя до кипения не стоит. И чем его так раздразнил этот хлипкий, соплей перешибить, поп?

Размышления чекиста обрезал ворвавшийся в кабинет, как козел в огород, сержант Горшков.

– Что вы себе позволяете, товарищ Старухин?! – зашумел молодой. – Кто вам позволил избивать подследственного? По какому праву вы применяете к арестованным допрос третьей степени?

– А по такому праву, Сеня, – Старухин даже не повернул к нему голову и продолжал спокойно выпускать дым изо рта, – что он враг, а я советский чекист. Не отсвечивай, Сеня, и не булькай почем зря. Мне на твои сержантские угольники нас…ть, я этого попа взял, я его и расколю на вышак. А будешь пузыриться, только себе хуже сделаешь. Понятно выражаюсь? – Он припечатал свою речь взглядом удава.

– Понятно.

Немного ошалевший от наглости младшего по званию, Горшков хлопнул дверью. Десять минут спустя с заявлением в руке он постучался в кабинет начальника райотдела Кольцова.

– Прохор Никитич, – произнес он взволнованно, – прошу рассмотреть немедленно.

Младший лейтенант Кольцов нехотя прочел наскоро и неровно исписанную бумагу.

– Значит, так, товарищ Горшков. – Заявление сержанта подверглось надругательству: было порвано на клочки. – Не было никакого избиения. Никто не видел и не подтвердит. Арестованный споткнулся и расквасил себе рожу, холера. Ясно, а? – для внушения гаркнул Кольцов.

– Как же не было… – промямлил сержант, повергнутый в замешательство.

– А со Старухиным поладь как-нибудь, – продолжал начальник райотдела, не слушая лепет подчиненного. – Не дело чекистам ссориться.

– Да он же позорит звание чекиста! – возмущенно вскинулся Горшков.

– Ты в чекисты для чего пошел, а?

– Бороться с врагами!

– Вот и борись. А товарищей по борьбе не трожь.

– Но он же уголовник, товарищ Кольцов! Все повадки его…

– А вот этого я не слышал, – отрубил младший лейтенант. – Не твоего ума забота. Подтяни сопли, Семен, и иди работать. Закройте мне этого попа, холера, и дело с концом! Признания он дает, а?

– Никак нет. Отрицает свою вину, свидетельские показания опровергает.

– Ну, на это они все мастера. Запомни: нет недоказанной вины, а есть недостаточно допрошенные обвиняемые и свидетели. Ты вот что, Горшков. Езжай в Карабаново, найди нужных свидетелей и собери дополнительные показания на попа. Неопровержимые, чтобы к стенке его прижать. А лучше чтобы к стенке поставить! За вовлечение советской молодежи во вредительско-диверсионную деятельность. Это ж надо, отцы – партработники, а сынки связались с троцкистско-кулацким и поповским отребьем, холера!.. – в сердцах воскликнул Кольцов. – Ты все себе уяснил, Горшков, а? Ты у нас без году неделя, а уже конфликтуешь с товарищами по службе. Плохо, товарищ сержант, очень плохо. Надеюсь на ваше исправление и усердие к работе.

– Так точно, товарищ Кольцов.

С расстроенным видом под трезвон телефона Горшков покинул кабинет начальства.

Прохор Никитич снял трубку аппарата. Немного послушав знакомый голос, он положил ее на стол и потянулся к бутылке «Ессентуков». Налил полный стакан, не спеша выпил. Трубка все это время бормотала.

– Конечно, товарищ Бороздин, разумеется. – Кольцов удостоил вниманием звонившего. – Да, я вас внимательно слушаю… – Трубка вновь разразилась долгим монологом, в течение которого начальник райотдела НКВД обмахивался от духоты носовым платком. – Работаем, товарищ Бороздин… Пока не добились… Понимаем, сами юнцы такую кашу заварить не могли, это уж само собой. Молодо-зелено… Понимаю, учтем… Тут загвоздка-то в чем. Ваш сын все берет на себя. Он организовал, возглавлял… Объяснили. На высшую меру себя оговаривает… Нет, этого я разрешить не могу. Свидания не положены… Подключены лучшие сотрудники. Найдем, товарищ Бороздин, где это видано, чтоб чекисты да не нашли, а? Непременно найдем главарей… Кое-что есть, наработки… Пока не могу раскрыть подробности следствия… Сообщим, товарищ Бороздин…

Кольцов положил трубку на аппарат, подумал и налил еще полстакана минералки.

– Яблочко-то от яблони, а?.. – заговорил он сам с собой. – Запоешь еще по-троцкистски, товарищ председатель райисполкома.

…Тем временем во дворе Старухин беседовал с Гриней Кондратьевым, виснувшим безделья ради на турнике.

– Где этот соплежуй, твой старшой?

Кондратьев повисел на вывернутых в кувырке руках и спрыгнул на землю.

– Вы про Горшкова, Макар Игнатьич? Вроде к Кольцову пошел. Навалял какую-то бумажку. Сердитый такой.

Старухин усмехнулся. За неимением во дворе скамеек он присел на корточки и достал из коробки папиросу.

– Матерый враг этот поп, – поделился он, сделав затяжку. – Троцкист самый натуральный. Ты только представь, Гриня, он на голубом глазу заливает, что мой батя всю жизнь молился на распятого еврея. М-морда поповская!

– Так вы ему скажите, Макар Игнатьич, бате-то, – удивленно заморгал Кондратьев. – Про еврея. Авось перестанет молиться. У меня мать тоже…

– Да некому говорить. Поездом его в лепешку размазало при крушении, – равнодушно объяснил Старухин.

– А вот скажите, Макар Игнатьич, – Кондратьев подошел ближе, – почему такое. Советская власть религию всякую отменила. А зачем она евреев созывает?

– Куда созывает? – не понял Старухин.

Гриня пошарил в карманах гимнастерки.

– Вот, на деньгах. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – прочитал он на аверсе трехкопеечной монеты. – Это значит, надо понимать как созывание всех евреев в одно место на земле, в Советский Союз. Для того и лозунг такой выкинули. А зачем оно?

Не зная, что ответить, Старухин сплюнул горькую от табака слюну и поднялся. Молча он направился ко входу в здание. Однако несколько секунд спустя в дремучем невежестве деревенского парня ему забрезжил неясный, но все-таки смысл.

– С прошлого года перестали созывать. – Он бросил Кондратьеву другую монету, тоже три копейки, на которой большую часть аверса занимал герб СССР, а воззвания к пролетариям всего мира не было. – У нас, Гриня, социализм в одной стране, как учит товарищ Сталин. А лозунг про мировых пролетариев – троцкистский.

5

Старому двухэтажному деревянному дому с узорными наличниками на окошках и резными столбиками, поддерживавшими козырек крыльца, было лет сто. Былые хозяева ставили дом с расчетом, чтобы хватило его прочности и красоты правнукам и более отдаленным поколениям. Может быть, и сейчас в нем ютился какой-нибудь потомок тех предусмотрительных хозяев, делил его, по советскому обычаю жилищного уплотнения, с посторонними людьми. Таких домов в Муроме – целые улицы. С садом и огородом на задах, с луком и огурцами на грядках, вишнями да терновником вдоль забора. Но этот был особенным. Дом, в котором живет любимая, не может не быть особенным…

Женя увидела гостя в окно и распахнула дверь прежде, чем Морозов постучал.

– Как ты узнал? – Она обдала его легкой, немного удивленной радостью.

На ней было очень простое бежевое платье, облегавшее тонкий стан, с финифтяной стрекозой на груди. Если б Морозов хоть что-нибудь знал об ангелах, он непременно увидел бы в ней одно из этих небесных созданий, которым художники во все века придавали черты земного совершенства. Но ангелы его голову не занимали, поэтому от восхищения он просто на время онемел.

– Какие милые! – Женя приняла букет темно-розовых пионов. – У папы день рождения, будем отмечать втроем.

– Я и не знал… – пробормотал Николай, вновь обретя дар речи.

Шмиты занимали в доме две комнаты. Одна была обставлена под столовую, другая, угловая, разделена большим шкапом и комодом на половинки: кабинет отца и девичью светелку.

– Папа, у нас гость!

Навстречу Морозову поднялся мужчина хорошо за пятьдесят, с чисто, до синевы выбритым лицом и в очках, одетый в светлые широкие брюки и белую рубашку. Пока они знакомились, Женя поставила цветы в вазу и продолжила накрывать стол, застеленный белоснежной скатертью. На тарелках лежали бутерброды с селедкой, свежие порезанные огурцы, в кастрюльке под крышкой дымилась отварная картошка, а центр стола обозначала бутылка красного вина.

Портила праздничный настрой радиотарелка на столбе через улицу, громогласно вещавшая об очередном раскрытом заговоре высокопоставленных советских чинов.

«Главари разбойничьей военно-шпионской банды в составе бывшего маршала Тухачевского и его подельников посягали на жизнь величайших людей нашего времени, самых любимых, самых дорогих сердцам миллионов советских людей! Они хотели отнять у нашего народа того, кто вел и ведет его к победе, они хотели убить нашего отца, нашего учителя, самого родного и близкого нам человека – великого Сталина…»

– Папа, прикрой, пожалуйста, окно. Придется сидеть в духоте, но ведь это невозможно слушать.

«Пусть трепещут все шпионы, диверсанты и убийцы! Пусть твердо запомнят они: мы разорим дотла и уничтожим все шпионские гнезда, мы разорвем все нити троцкистско-фашистской паутины, как бы тонко она ни плелась, мы беспощадно сотрем с лица земли всех врагов СССР! – надрывалась радиотарелка, но уже глуше, из-за закрытого и задернутого занавеской окна. – Смерть врагам народа! Смерть гиенам мировой буржуазии!»

– Вот оно как, – наморщил лоб Шмит-отец. – Паны дерутся за власть, а у холопов чубы трещат.

– Так кто же холопы? – в тон ему, с думой на челе, спросил Морозов.

– Мы, старые дураки, мечтавшие об освобождении, – подхватил Шмит, усаживаясь на старенький, в заплатах, диван. – Подумать только, сейчас уже и не вспомню, от чего мы тогда жаждали освобождения революцией.

– Я уже слышал нечто в этом роде, – поделился Морозов, только не стал уточнять, что пересказывал ему слова отца младший брат. – Вы, старшее поколение, чувствуете себя обманутыми и преданными, порабощенными новой властью. Но мы… Нет уж, я не холоп, и ваша дочь не холопка…

– Интересно! – воскликнул Шмит. – Очень интересно, как думает о себе нынешнее молодое поколение. Женя мне о вас кое-что рассказывала. Ваша семья была раскулачена, родители погибли…

– А что еще она вам обо мне рассказывала?

– Не беспокойтесь, только хорошее. Женя вообще не умеет говорить о людях плохое. Это у нее от матери. Я ее такому не учил, ибо сам грешен… Так вы говорите, что не чувствуете над собой тяжелой длани советской власти?

– Нет, не так. Конечно, чувствую. Но мы… – Морозов пытался подобрать верные слова. – Я, ваша дочь, многие другие… мы те, кто запоминает. Мы ничего не забудем, будьте уверены. И когда наконец будет построено это светлое будущее, которое нам все время обещают, мы напомним: какой ценой. Какую гигантскую груду человеческих костей бросили в его фундамент.

– А они вам ответят: будущее всегда строится на костях, без этого не бывает. – Дискуссия так увлекла Шмита, что даже очки бодро съехали на кончик носа. – Ну? Парируйте! Возражайте! Насилие – повивальная бабка истории, как сейчас принято говорить.

– А вы? – чуть растерялся гость. – Что бы вы тогда ответили?

– Ничего! – всплеснул руками историк. – Ничего бы я не мог ответить. Потому что и сам когда-то думал точно так же.

– Ну а сейчас-то как думаете?

– Со стыдом признаюсь: до седин дожил, а возражения на эту людоедскую логику не придумал. Ибо человечество по-иному не умеет, кроме как строить вавилонские башни на костях замученных.

– За стол! За стол! – прозвучал призыв Жени. – Хватит спорить!

Первый тост за именинника вызвался произнести Морозов. Стоя со стаканом вина в руке, он поздравил виновника торжества и с легким смущением продолжал:

– Подарка я не припас. Но у вас есть дар, больше которого я не смог бы придумать. Это ваша дочь. И я пришел, чтобы… Я хотел… – Сконфузившись, он докончил: – Хочу выпить за ваше здоровье!

Звякнули друг об дружку стаканы. Но гость не садился. Выпив до дна, он все же решился:

– Я пришел просить руки вашей дочери!

Выпавшая из руки Жени вилка брякнула о тарелку. Девушка стремительно вскочила и, чуть помедлив в замешательстве, бросилась из комнаты.

Не было ее минут пять. Когда она вышла из светелки, беседа за столом текла своим чередом.

– А мы тут, дочь, по-семейному обсуждаем, – как ни в чем не бывало сообщил Шмит-отец. – Вы поженитесь, ты уйдешь из своего туберкулезного барака, будешь учиться на врача…

– Папа, ну что ты такое говоришь! Я ведь еще не дала согласие…

– А я дал. Мне нравится этот молодой человек, и вы хорошая пара.

– Папа, прошу тебя! – Голос девушки звенел.

– Подумай сама, Евгения! Я умру, с кем ты останешься? За комсомольца какого-нибудь выйдешь? За полуграмотного стахановца? Они только заморят тебя, а счастливой не сделают.

– Папа, я сама решу!

Морозов поднялся, шагнул к ней. Поймал ее ладонь.

– Пожалуйста, согласись. – Он смотрел умоляюще. – Я защищу тебя… Уберегу.

– От чего?

– От всего! Я в лепешку расшибусь, но не отдам тебя никому.

Женя мягко освободилась от его руки.

– Я должна обдумать.

– Сколько мне ждать?!

– Несколько месяцев… – с заминкой ответила она. – Мне нужно попросить совет.

– У кого?

– У преподобного Серафима.

Морозов остолбенел.

– У какого еще… Да кто это?

– Ты не знаешь? – удивилась Женя. – Это святой. Серафим Саровский. Я думала, в Муроме его все знают.

– А, что-то слышал в детстве, – припомнил Морозов.

– Он был духовником дивеевских сестер в прошлом веке. Я поеду к ним на весь отпуск в июле.

– Куда поедешь? – встревожился Шмит-отец. – Все монастыри давно закрыты.

– В Мухтолово, папа. Там в селе живут дивеевские сестры. Они и в Муроме живут, но мне хочется в Мухтолово, на природу, там очень красиво.

Морозов и Женя стояли друг против друга, глаза в глаза. Шмит-старший, пробормотав что-то про чайник, тихо и незаметно исчез из комнаты.

Девушка отвела взгляд, вдруг зардевшись.

– Мне известно… Зинаида Кольцова рассказала… как вы с ней… любезничали… в процедурной.

Морозов вспыхнул, как стог сена от шаровой молнии.

– Эта блудливая кошка врет! Между нами ничего нет и не было!

– Тогда что ты делал ночью в больнице? – Этот разговор мучил Женю. – Тебя видели, ты крался по коридору…

– Мне нужно было только поговорить с ней!

– Для этого ты пришел ночью тайком и… заволок ее в процедурную? – Горло девушки болезненно сжалось, последние слова она вытолкнула с усилием.

– Послушай. Я не хотел тебе об этом говорить. – Морозов тоже страдал. – Я тебе не лгу. Сама мысль, чтобы лгать тебе… она омерзительна, поверь. Все равно что пачкать грязью твою чистоту… Но… Скажи, давно ты видела Заборовскую?

– Муську? Недели три не видела… А при чем тут она? – опешила Женя.

– По всей вероятности, она арестована.

– Как? Почему? За что? – Известие поразило девушку. – Этого не может быть! Ей же только восемнадцать… Нет, наверное, она занята экзаменами, и поэтому мы не видимся…

– Это я и хотел узнать через Кольцову. Ты же знаешь, кто у нее муж. Припугнул ее, чтобы была сговорчивей. Теперь видишь, от чего я хочу тебя уберечь?!

– От чего? – все еще не понимала она.

– Кроме Заборовской арестовали не меньше троих. Из той компании, куда тебя затащила твоя Муська. Вспомнила?