Текст книги "Охота на Церковь"

– А вам известно, что все церковные начальники, архипопы и монахи состоят из людей порочных и развратных? – саркастично перебил его сержант. – Из мракобесов, которые против человеческого счастья и справедливого устройства жизни. Это все безбожники и мошенники, которые прикрываются Богом для своей корысти.

– Опять же – мне все это неизвестно.

Горшков выдохнул, протяжно и словно бы разочарованно.

– Почему вы упорствуете, Аристархов? Вы мешаете нам, советскому народу, идти к счастью всего человечества. Ваша религия – служанка эксплуататоров, царей, помещиков и капиталистов, которых мы уничтожили. Советские люди избавились от богов, потому что хотят жить свободно. Мы хотим развивать науку, покорять природу, петь веселые песни, а не заунывные молитвы.

Дверь кабинета отворилась. Отец Алексей, слушавший очень внимательно вдохновенную речь сержанта, невольно вздрогнул, увидев оперуполномоченного Старухина. Тот прислонился к стене, сложил руки на груди и тоже заслушался. Горшков меж тем не умолкал:

– Разуйте глаза, посмотрите вокруг! Наши летчики летают через Северный полюс и бьют рекорды перелетов. Советские полярники живут на льдине. Наш народ исправляет ошибки природы, соединяет реки. По Красной площади марширует с песнями парад физкультурников – молодое племя Сталина! И тут вылезаете вы, попы, и, как черное стадо, становитесь поперек нашего пути. Мычите, бьете копытами, угрожаете рогами. Вы, конечно, задержите нас на какое-то время. Но мы вас все равно сметем со своей дороги. Лучше уйдите сами. Признайте, что ваша церковная антисоветская деятельность – дело глупое и темное, а будущее за нами, за советскими людьми.

Старухин вышел, не проронив ни слова.

– Видите ли, гражданин следователь… Никакая наука, никакой государственный строй, никакие люди, даже самые великие, не дадут человеку и его душе того, что дает ему подлинное христианство.

– Опять у вас антисоветская болтовня, Аристархов! – с досадой воскликнул Горшков. – Только советская власть своей крепкой рукой даст народу сытость, достаток и счастье. А вовсе не ваш поповский дурман.

– Да, это глубокая проблема нашего времени, – прошелестел священник. – Противопоставление человеку с бессмертной душой – животного в человечьем образе, совокупности химических элементов…

* * *

Вечернюю духоту жаркой июльской поры разбавляли слабые струйки ветра, налетавшего будто играючи, как котенок. Грозовые тучи густились далеко от города, и глухое ворчание грома дразнило изнывавших от зноя людей – дождь мог стремительно набежать, но мог и обойти стороной, как уже делал это две недели сряду.

Обмахиваясь фуражкой, сержант Горшков сошел с крыльца райотдела НКВД. Во дворе находились еще двое – заместитель начальника РО Баландин и Макар Старухин. Третьим между ними был великолепный зверь черного окраса – новенький мотоцикл Л-300 с прямыми рогами руля и брюшком топливного бака, на котором красовалось название завода «Красный Октябрь».

Горшков с восхищением приблизился к машине и присоединился к обсуждению ее достоинств.

– Сколько лошадок в таком коняге, Василий Никифорыч?

– Шесть с половиной. Три скорости. Без дозаправки двести шестьдесят километров отмахает. – Баландин был горд приобретением.

– А отдал за него сколько? – Старухин присел на корточки и похлопал по коробке передач.

– Больше трех тыщ. Аж из Ленинграда выписал. Во всем районе ни у кого такого нет.

– Слушай, Баландин, а продай его мне! – предложил Старухин, поднявшись. – Я тебе двести рублей приплачу.

– Перебьешься. Купи заводской.

– Тогда их будет уже два на район. Не тот коленкор. – Старухин уселся в седло мотоцикла, взялся за руль. – Пятьсот сверху дам.

– Отвали, Макар, – огрызнулся Баландин и спихнул подчиненного с машины.

– Ну как знаешь. А ты, Сеня, чего лыбишься? Отойдем, разговор есть.

Старухин взял Горшкова за локоть, как барышню, и увел под сень дубов. Не торопясь, вынул из кармана галифе коробку «Казбека» и закурил.

– Ты чего цацкаешься с попом, Сеня? Что ты его, как девку, охаживаешь? Я бы его расколол, если б не был занят теперь кулацким террористическим подпольем. Но ты, Сеня, с попом до морковкина заговенья не сладишь.

– Задача советских органов госбезопасности, товарищ Старухин, – назидательно произнес Горшков, – не только выловить врагов, но и по возможности перековать их на наши социалистические подковы. Я изучаю противника и ищу подходы к нему.

Из глотки Старухина вместе с дымом вырвалось насмешливое петушиное «пфе».

– У тебя на допросе сидит ярый церковник. Он всю жизнь положил на то, чтоб как сыр в масле устраиваться на народной шее. Клейменая контра, которая от своего не отступится и будет всегда вредить нам. Это, Сеня, готовая агентура для иностранных разведок. А ты, как дурачок, хочешь перевоспитывать попа?! Ну насмешил, муха-цокотуха!

Сержант открыл планшетную сумку и предъявил ему книгу.

– Вы читали это, товарищ Старухин? Вижу, что нет. А следовало бы! – Он раскрыл заложенную страницу и прочел: – «ГУЛАГ – идеальное средство превращения наиболее скверного людского материала в полноценных, активных, сознательных строителей социализма».

Старухин подцепил двумя пальцами книжку, повертел.

– Ида Авербах. «От преступления к труду». – Он впечатал томик в грудь Горшкову. – Выбрось. Ида Авербах – жена бывшего комиссара госбезопасности, врага народа Ягоды. Скоро поедет в лагерь и там на своей шкуре узнает, что никто не собирается превращать ее из скверного материала в настоящий советский бархат.

Старухин загасил окурок о переплет книги и пошел прочь. Медленно бледнея и оглядываясь по сторонам, сержант Горшков спрятал томик в сумку.

12

Этого свидетеля, вызванного на допрос в райотдел, Макару Старухину хотелось прихлопнуть как таракана, ползающего по столу перед самым носом, одним своим видом вызывающего брезгливость. Но не только прихлопнуть, а даже прикрикнуть, нагрубить или иным образом выказать презрение, как с любым другим секретным сотрудником, попросту стукачом, было рискованно. В поповской среде чересчур сильны дисциплина и пресмыкание перед вышестоящими. Из-за обиды агент-сексот мог слететь с катушек и побежать плакаться в жилетку начальству. По-церковному это называется исповедь. Тогда пиши пропало, агента можно списывать в утиль. Возместить же потерю трудно. Церковники туго поддаются обработке, на вербовку нужны месяцы, а иногда и годы труда, и то с непредсказуемым результатом.

– Мне бы не хотелось, чтобы в городе узнали, – мямлил агент, дьякон карабановской церкви Крапивницкий, оперативная кличка Чертополох. – За три месяца вы уже второй раз вызываете меня в отделение… Нельзя ли нам проводить наше… общение вне этих стен?..

– Вас вызвали как свидетеля по делу об убийстве председателя карабановского сельсовета Рукосуева. Так и скажете всем.

– Да что же я могу знать про это убийство? – нервно ерзнул на табурете дьякон.

– Замечали в селе что-нибудь необычное в последнее время? Может, появлялся кто-то из бывших кулаков, отбывавших наказание в ссылке или лагере? Не было чужаков, пришлых?

– Да вот кулак Зимин появился… Но вы же его арестовали… А необычное было! Да, в самом деле было. – Крапивницкий оживился. – Директор школы Дерябин стал ходить в храм! Сначала посещал службы священника Аристархова. При новом настоятеле тоже выстаивает литургии. Однажды даже исповедовался у отца Валентина и…

– Заел хлебом с вином, – докончил за него Старухин.

– Да, причащался, – словно бы виновато договорил дьякон.

– Директор школы, коммунист, ударился в махровую поповщину… Муха-цокотуха! – Старухин скреб ручкой в протоколе. – Возьмем в разработку. О попе Аристархове и его связах что-нибудь еще вспомнили?

– Ах да, конечно. Припоминаю, как однажды он сказал, что, мол, конституция – это только бумага. Хоть в ней и сказано, что все равны, но никакого настоящего равенства для людей у нас нет. С кого налог берут тридцать рублей, а со священников две тысячи, вот и понимай, кто тут равный…

– Это все дребедень. Мелочевка. С вас требуются более весомые показания, – недовольно заметил чекист.

– Да-да, – напрягся Крапивницкий. – Я вспомнил один разговор. Может, это не так важно… но мне кажется… что вам нужно это знать.

– Выкладывайте.

– Как-то в мае, незадолго до ареста, Аристархов вскользь помянул о каком-то беспризорнике в Муроме, которого случайно встретил. Мальчишка, мол, знает всех сотрудников НКВД в лицо. Он рассказал Аристархову про одного вашего… одного чекиста. Тот, мол, из белых офицеров… перешел на вашу… на советскую сторону в Гражданскую войну. Мальчишке про этого перевертыша… да, Аристархов употребил именно это слово… мальчишке рассказал его отец, который потом умер.

Старухин задумался. С минуту он был неподвижен, как музейная статуя, прямоугольное лицо затвердело, будто застывший гипс. С перьевой ручки на лист протокола сорвалась жирная капля чернил.

– Это для вас важно? – беспокоился дьякон.

– Да, – отозвался Старухин. – Для нас это архиважно. Вы ценный сотрудник, – расщедрился он на похвалу. Заметил кляксу, чертыхнулся и стал искать промокашку. – Как фамилия того чекиста, беспризорник сказал?

– Н-нет… не сказал.

– А как имя беспризорника?

– Его имени Аристархов не упоминал. Но вы можете сами спросить у него…

– Спросим. Что еще можете рассказать?

– Да, еще… Я вспомнил о том разговоре в Вербное воскресенье. Я вам уже рассказывал о нем в прошлый раз. Но некоторые подробности всплыли в памяти позднее… Священник Доброславский говорил тогда, что среди молодежи появляются недовольные советской политикой… Среди комсомольской молодежи, – акцентировал дьякон. – Мне кажется, для органов это тоже представляет особенную важность? – Поощрением ему был заинтересованный наклон головы Старухина. – Доброславский рассказал, как домой к нему приходил кто-то из комсомольцев, сын городского партработника, старшеклассник. Этот комсомолец выспрашивал у него про муромское белогвардейское восстание восемнадцатого года. Со слов Доброславского у меня создалось впечатление, что комсомолец не вполне… э-э… по-советски настроен и… как бы сказать… интересуется муромским восстанием, чтобы… видимо… изучить опыт и… – Агент замялся.

– И применить на практике. Вы это хотели сказать?

– Да.

– Так. – Старухин сосредоточенно смотрел на дьякона, всем видом подчеркивая серьезность ситуации. – Вспоминайте каждое слово из того разговора. Что еще сказал поп Доброславский? Называл он фамилию Бороздин или Брыкин?

– Вы же видите, я стараюсь быть вам полезным… Имени комсомольца он не назвал. Сказал, что дал ему читать книгу, какой-то роман… название я не запомнил. Упомянул директора краеведческого музея Богатова, мол, тот знает о муромском восстании больше и может рассказать. И еще про своего сына-офицера, который был участником восстания и потом погиб в концлагере… Это все. Но вы можете допросить самого священника Доброславского.

– И сдать вас, нашего секретного сотрудника, с потрохами.

– В самом деле, я об этом не подумал, – испуганно произнес дьякон. – Нас было трое при этом разговоре… Но вы же можете сказать Доброславскому, что вам дал эти показания на допросах Аристархов?

– Может быть… может быть… А вы думаете, легко вытянуть показания из вашего поповского племени? – с внезапным раздражением спросил Старухин. – Доброславский старый тертый калач, от всего отопрется… Но вас это уже не касается. Слушайте внимательно. В Карабанове вы нам больше не нужны…

– Как… вы меня отпускаете?.. – В вопросе Крапивницкого сверкнул проблеск надежды.

Тщетная надежда немедленно угасла.

– Будете участвовать в разработке активно-антисоветского элемента среди церковников Мурома. Для начала вам следует поступить в штат церкви Николы Набережного. Найдите себе удобное жилье в городе. Если возникнут сложности, мы вам поможем.

– Но как же… Я пять лет живу в Карабанове, – расстроенно пытался возражать дьякон. – Жене там нравится, сын ходит в школу… С бухты-барахты переселяться?.. К тому же штатные клирики во всех муромских церквях имеются сполна… В городе много ссыльного духовенства. Я не думаю…

– А вам не надо думать лишнего. Место в штате церкви мы вам освободим. Перебирайтесь в город и ждите сообщения.

Старухин подписал пропуск на выход. Взяв бумажку, у двери кабинета дьякон обернулся.

– Значит… вы меня уже никогда не отпустите? – печально спросил он.

– Вы советский человек и исполняете свой долг перед государством, – разъяснил чекист, закуривая папиросу. – А начнете делать глупости, с вами произойдет то же, что со всеми врагами народа.

В коридорах райотдела НКВД секретного сотрудника по кличке Чертополох, пока он выбирался из мрачного, наводящего ужас здания, душили слезы бессилия и отчаяния. На улице, залитой полуденным солнцем, терзания мало-помалу оставили его. В конце концов, таково время, требующее беспощадности к себе и к другим, думал он. Таковы обстоятельства, в которых приходится выживать. Такова эпоха, когда заповеди библейские сделались никому не нужной и ни на что не годной ветошью…

13

– Ну что, гражданин Лоскутков, протокол о добровольной выдаче самогонного аппарата будем составлять?

С вошедшего в избу лило на пол ручьями: расплывалось вокруг кирзовых сапог, струилось с плаща, водопадом брызнуло с кепки, которую он стряхнул и скрутил, выжимая.

– Да помилуй, Иван Созоныч, какой такой аппарат? Отродясь у меня не было.

Милиционер Прищепа повесил вымокший насквозь плащ на гвоздь в сенях, туда же закинул кепку. Одет он был не по форме: в вытянутые на коленях штаны, заправленные в сапоги, коричневый пиджак. Ни дать ни взять мелкое колхозное начальство.

– Погодка! – развел руками хозяин дома, кряжистый мужик с диковатой разбойной рожей, наполовину скрытой густой бородой. Для завершенности образа не хватало топора за поясом. – И чего тебе дома не сидится, Иван Созоныч, в такие хляби. А хошь, у меня посиди, обсохни у самоварчика, чайком побалуйся с беленькой…

– Ты мне, Лоскутков, зубы не заговаривай… – Прищепа шагнул в горницу и от удивления присвистнул: с лавок, с полу, с печи белыми одуванчиками поворачивались к нему детские головенки. Только что из подвешенной люльки карапуз не высовывался. Хозяйка, изможденная худая баба, не под стать мужу, на гостя даже очами не повела: к ее груди присосался другой младенец. – Это когда ж ты успел настругать столько, Пантелей?

– Дело-то нехитро. Ты ж ко мне года три не захаживал, Иван Созоныч. Напоследях Клашка вон опять двойню принесла. Прорва, а не баба. Говорю ей: куды столько? Хитро дело – прокормить энту ораву в нонешне время. С колхозу-то прокорму никакого.

Поискав место, Прищепа утвердился на лавке между двумя близнецами лет семи.

– И чему ты свою ораву учишь, Пантелей? – укорил милиционер. – Плохому учишь. Подпольной торговле и спекуляции. Я же твой аппарат все равно сыщу и изыму. Только это уж будет не добровольная выдача с повинной, а конфискация с административным взысканием в виде штрафа или принудительных работ до трех месяцев.

– А сыщи! – брякнул Лоскутков, осердясь. – Хоть весь двор облазь – нету у меня аппарата! Кто на меня набрехал – у того ворога и изымай. А мне детишек кормить-одевать надо, на колхозном рынке со своего огороду овощью торгую, вот те крест.

Креститься он, впрочем, не стал.

– Да ведь найду, – пригрозил гость, извлекая из кармана штанов детскую руку, шарившую там в поисках съестного. – На дворе-то ты точно не держишь. В лесу на Заячьих горках у тебя делянка? Там варишь, там и разливаешь.

– Эк… – Лоскутков хотел что-то сказать, но от огорчения не смог ничего вымолвить.

– Да отдай ты ему, чего он хочет, – раздался досадливый хозяйкин голос. – Вот засадят тебя, что мне одной с этими спиногрызами делать?

От хитрющего мужика, каким был Лоскутков, вравшего всегда с искренней божбой, ударом кулака, как ломом, способного вышибить дух из человека, ожидать можно было чего угодно. Но только не этого. Пантелей звучно грянулся коленями об пол и взмолился:

– Не загоняй в гроб, Иван Созоныч! Самогонкой этой клятой одной и живем. Сам видишь – восемь голодных ртов, да мой девятый. Пожалей, не губи! Я тебе за милость твою взамен кой-чего дам. – Он торопливо порылся в кармане жилета. – Вот, кольцо золотое, бери! Не простое оно…

– Я, Пантелей, взяток не беру, – сурово отрезал милиционер.

– Ты думаешь, я тебе мзду даю? – елозил на коленях Лоскутков. – Я тебе не мзду даю, а наводку. Смекай, Иван Созоныч. Кольцом этим со мной расплатились Парамошка Каныгин и Васька Боровков за две четверти. Пригорело у них, прибежали ко мне середь ночи, давай, говорят, самогону, денег нет, вот тебе золотишко.

– Ну и что?

– А то! Дело это было той ночью, когда председателя нашего упокоили. У Васьки рубаха в крови замаралась, да я на это не посмотрел, мало ль чего. А надысь теща Рукосуева растрезвонила, что кольцо-то обручальное у него с пальца сдернули и часы серебряные вытянули. Часов у них не видал, а кольцо, стал быть, вот оно. Забери его, Христа ради, Иван Созоныч, жжет оно мне руки, а детишек моих пожалей!

– Так, говоришь, Васька Боровков и Парамон Каныгин? – Прищепа взял кольцо и стал вертеть его в пальцах, рассматривая. – Они ж колхозные. Чего им убивать Рукосуева?

– Откуда мне знать, чего они не поделили! Парамошка бахвалился, что уходят из колхоза, на заработки едут. Рукосуев им справки подмахнул.

– За так или за подношение?

Лоскутков поднялся с пола.

– А это уж ты у них поспрошай, Иван Созоныч. За так у нас только покойнику справку выпишут. Мужики из колхоза и без справок бегут, работать скоро некому станет. А с бумажкой оно надежнее. Я б тоже в город подался, да куды мне с этой кучей малой…

– А где они сейчас? Сбегли?

– Васька с Парамошкой? Да вчерась еще видал их возле клуба. Оба пьяны-пьянехоньки. Пока весь мой самогон в себя не вольют, с места не тронутся… Так чего, милость твою я заслужил, Иван Созоныч?

Прищепа погладил по белой головке ползающего в ногах ребятенка.

– Эх, что ж вы со мной делаете, черти колхозные, – удрученно молвил он. – Один раз из-за такой оравы со службы уже выгнали. У меня ж у самого двое… Ладно, Пантелей. Будем считать, отделался ты на этот раз добровольной выдачей улики по делу об убийстве взамен своего аппарата. За сотрудничество со следствием, так сказать… Живи покуда. Да производственный цех свой перепрячь получше.

– Милостивец ты наш! Кормилец! – зашумел радостно Лоскутков и засуетился, провожая гостя в сени. – Перепрячу, как не перепрятать. Ни одна брехливая собака не учует, не сумневайся, Иван Созоныч.

Прищепа полез под пиджак, под которым обнаружилась кобура на поясе. Щелкнул барабаном револьвера – обойма была полна. Ливень на дворе поутих, с неба капала мелочь. Иван Созонович шлепнул на голову мокрую кепку, накрылся плащом как палаткой и отправился в одиночку арестовывать убийц.

14

Ливень бил по окну, как старательный барабанщик впереди марширующего отряда пионеров.

– Так вот, товарищи чекисты. Партия и правительство, лично товарищи Сталин и Ежов поставили перед нами великую цель. – Младший лейтенант Кольцов обводил взглядом лица подчиненных, словно желая удостовериться, что сотрудники прониклись ответственностью момента. – На нас возложена почетная задача очистить Советское государство от остатков эксплуататорских классов. За двадцать лет после революции органами госбезопасности сделано многое. Сотни тысяч врагов нами обезврежены. Но этого, товарищи, недостаточно, чтобы нам всем, советскому трудящемуся народу, жить спокойно и припеваючи. Скажем прямо, спокойно жить нам не дают, всячески мешают. Врагов у нас меньше не становится. Но мы должны прижать им хвост так, чтобы они это почувствовали… Николаев, холера, почему опаздываешь?!

Протиснувшийся в дверь оперативник, виновато вжав голову в плечи, едва нашел, где поместиться. Все пространство было заставлено стульями, принесенными из других кабинетов. Присутствовал весь оперативно-следственный состав райотдела, включая помощников оперуполномоченных. За столом по обе стороны от Кольцова сидели два начальственных чина из области, своими петлицами со шпалами придававшие дополнительную весомость его речам.

– Мы, товарищи, призваны провести самую беспощадную войну с пятой колонной, окопавшейся в нашей стране. Дать врагу, так сказать, последний и решительный бой. К этому зовет нас дорогой и любимый вождь товарищ Сталин. Вы знаете, что в декабре по новым правилам пройдут выборы в Верховный Совет СССР. Эти новые правила допускают к нашим советским выборам разнообразные антисоветские элементы. Поэтому, чтобы не допустить влияния этой публики на итоги выборов, нам нужно быстро и безжалостно к началу декабря покончить с ними. Предупреждаю сразу. Предстоящая секретная операция по изъятию контрреволюционного элемента потребует от каждого показать все, на что вы способны. Даже больше того. Так что будьте готовы к суровому испытанию на чекистскую прочность. Настало время, когда надо, холера, показать наш чекистский товар лицом. – Кольцов сжал кулак и потряс им в воздухе. – Темпы работы будут такие, когда результаты надо предъявлять не через месяцы или годы, как у нас некоторые привыкли, а через дни. Вы должны знать, что на самом верху утверждены плановые цифры. Немалые цифры. И вытягивать их нужно будет нам со всем коммунистическим рвением, даже тем, которые беспартийные… Ну вот. Чтоб мне тут майским соловьем не разливаться, товарищ Липкин, начальник нашего оперативного сектора, ознакомит вас конкретно с операцией.

Кольцов сел. Лейтенант Липкин был человеком невеликих габаритов, но запоминающейся внешности: рыжекудрый, с круглыми очками на мясистом носу, со взором вечно удивленного юноши, давно, впрочем, перешагнувшего порог зрелости. Переложив несколько бумажек на столе, он заговорил неожиданно мягким, бархатным голосом:

– Итак, товарищи оперативники. Политбюро ЦК нашей партии утвердило решение об операции массового репрессирования антисоветских элементов. В первую очередь бывших кулаков и уголовников, высланных ранее из разных областей, а затем, по истечении сроков наказания, вернувшихся в свои районы либо бежавших из мест заключения и ссылки и осевших в сельской местности. К этим двум категориям примыкают церковники всех толков, сектанты, бывшие члены антисоветских политических партий – эсеров, меньшевиков и прочих. Наконец, бывшие участники восстаний против советской власти, белогвардейцы и эмигранты, вернувшиеся в СССР. Все эти люди являются главными зачинщиками всякого рода диверсионных и террористических преступлений в колхозах, совхозах, на транспорте, на заводах и объектах строительства. Перед органами госбезопасности стоит задача самым беспощадным образом разгромить всю эту вражескую банду, защитить трудящийся народ от их контрреволюционных происков. Раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против Советского государства.

Липкин на мгновенье умолк, чтобы промочить горло водой.

– Ну наконец-то пойдет настоящая работа, – заметил сержант Малютин, воспользовавшись паузой.

– Разгром осиных гнезд контрреволюции, товарищи, будет идти по двум направлениям, – продолжил лейтенант, – соответственно мерам наказания репрессируемых. Все антисоветские элементы делятся на две категории. К первой относятся наиболее враждебные, подлежащие немедленному расстрелу. Ко второй – менее активные, но все же враждебные элементы, которых будем отправлять в лагеря на срок от восьми до десяти лет.

– Вот это раскла-ад!.. – вырвалось у кого-то из оперативников.

– В течение июля в центр с мест поступали учетные данные антисоветского элемента. На основе этих данных, товарищи, были составлены общие цифры: необходимое количество репрессируемых по первой и второй категориям для каждого региона страны.

– А если лишних заарестуем? – с нервным смешком спросил Николаев. – Придется выпускать?

– Нет, не придется. Шутки тут неуместны, товарищ…

– Николаев! – начальник РО показал подчиненному кулак.

– …товарищ Николаев. Во-первых, цифры, как уже сказал товарищ Кольцов, большие. Во-вторых… – Липкин непроизвольно оглянулся на портрет комиссара госбезопасности на стене между окнами. – Могу привести вам слова товарища Ежова, сказанные им на днях на совещании по поводу начала массовой операции. Сам я на этом совещании не присутствовал, но вот товарищ Кострынин подтвердит. – Липкин уважительно кивнул на сидящего напротив старшего лейтенанта. – Железный нарком Ежов сказал: «Если будет расстреляна или посажена лишняя тысяча – беды в этом нет. Поэтому стесняться в арестах не следует». Так что, товарищи, в ближайшие дни у вас действительно начнется настоящая чекистская жизнь.

– Откроем стахановское движение…

– Я извиняюсь, а передовиков будут премировать?

– Дополнительный паек хоть выпишут?

– А если не выполним нормы? – посыпались реплики от возбужденных оперативников.

– Тише, тише, товарищи! Через несколько дней вы начнете вскрывать диверсантов не хуже, чем секретно-политический отдел, – заверил Липкин. – Вам только нужно войти в методику, это главное. Борьба, товарищи, будет напряженной, но вы научитесь наступать на врага опережающим темпом, будете вскрывать разветвленные подполья. У вас не останется времени на обед и отдых, придется забросить все личные, семейные дела, спать на работе. Перед каждым из вас в день будет проходить по десятку или больше арестованных. В этой борьбе с врагами народа сразу станет видно, кто закаленный боец, а кто дезертир. Колебания будут равносильны измене, вы должны это, товарищи, понимать.

– А что я жене-то скажу, когда заброшу ее? – пробубнил кто-то недовольно.

– Можно вопрос? – поднял руку Вощинин. – Вы говорили о цифрах по регионам. Сколько приходится на Горьковскую область и отдельно на наш район?

– Операция, товарищи, является государственной тайной со всеми вытекающими. Ни жене, ни теще, ни родной матери проболтаться вы не имеете права. А с цифрами ознакомлен ваш непосредственный начальник товарищ Кольцов. В его голове они и должны остаться. Малейшее разглашение – и виновные пойдут под трибунал.

– А эти десять или даже больше в день, – обеспокоенно заговорил сержант Горшков. – Это же физически невозможно. На допрос одного арестованного уходит не меньше двух часов.

– Следствие, товарищи, вы будете вести ускоренно и в упрощенном порядке. Вина арестованного обосновывается показаниями двух-трех свидетелей, а в случае затруднений со свидетелями – одной-двумя агентурными сводками. Особо предупреждаю, что следственные дела на одиночек будут отныне считаться результатом плохой работы. Один человек не может самостоятельно проводить антисоветскую деятельность, он обязан иметь вокруг себя группу единомышленников, организацию. Таким образом, изобличение преступной деятельности одного члена группы, включая его собственное признание, автоматически переносится в следственные дела всех остальных участников антисоветской организации. Ну вот, товарищи, в общих чертах, так обстоит дело. О методике вскрытия больших организаций и подпольных сетей мы с вами еще будем сегодня говорить. Пока что я бы хотел передать слово товарищу Кострынину. Геннадий Иванович – начальник седьмого отделения четвертого отдела Управления госбезопасности по Горьковской области.

Липкин сложил свои бумаги в стопку и тщательно подровнял ее.

– Седьмое отделение, товарищи, как вы знаете, занимается церковниками. – Старший лейтенант Кострынин, широкоплечий и приземистый, похожий на кадку, голос имел соответствующий – гулкий, как из бочки. – Ваш район стоит на первом месте в области по засоренности всякого рода попами, монахами и монашками, ссыльными и бродячими «святыми отцами». Наша с вами задача – большевистскими темпами искоренить их. По нашим данным, на территории Горьковской области действует контрреволюционная диверсионно-террористическая церковная организация фашистского толка. Возглавлял ее горьковский митрополит Феофан (Туляков), арестованный нами на днях. С ним сейчас проводится работа. С его секретарем – епископом Похвалинским тоже. Нити этой организации уходят в Москву, к самому митрополиту Сергию, главарю недобитой патриаршей Церкви. Отделения организации, по нашим сведениям, созданы во всех районах области. Раскрытие и уничтожение этой церковной повстанческой армии, товарищи, является частью массовой операции, о которой рассказал лейтенант Липкин. Но имейте в виду, что попов надо тащить не по троцкистско-шпионской и не по эсеро-кулацкой линии, а по монархическо-фашистской. Перед совещанием я ознакомился с оперативными данными по вашему райотделу. За последний год у вас было арестовано только два церковника. И то одного взяли по делу московской антисоветской группы попов. Это, конечно, лучше, чем ничего. Но продолжать привязывать попа Аристархова к молодежной троцкистской организации считаю в текущей ситуации неверным тактическим ходом. По комсомольцам, как я понимаю, дело передано в Горький.

– Так точно, товарищ Кострынин, – подтвердил Кольцов.

– Ну так берите этого попа за все мягкие места и выбивайте из него показания по муромскому церковно-фашистскому подполью. Пускай назовет хоть полдюжины имен. Этого будет достаточно для дальнейшего хода следствия. Главное, он должен назвать имена своих ближайших начальников, которые его завербовали и от кого он получал указания на диверсионную деятельность. Поручите это, Прохор Никитич, опытному сотруднику.

– Сделаем, товарищ старший лейтенант. Считаю, сержант Малютин справится с этой задачей.

– Но… – приготовился было возражать Горшков.

– А вы, сержант…

– Горшков, – подсказал Кострынину Кольцов.

– У вас, сержант Горшков, тоже будет отличная возможность проявить себя в деле, – закончил старший лейтенант.

– Итак, товарищи чекисты, я продолжу, – опять взял слово Липкин.

Оперативное совещание длилось до глубокого вечера.

Со следующего утра жизнь в райотделе НКВД забурлила. Наркомвнудельцы зарылись в агентурные материалы, картотеки социально чуждого элемента, оперативные разработки. Паспортисткам, машинисткам и обслуживающему персоналу пришлось перебираться с насиженных мест, освобождая комнаты под оперативно-следственную работу. Помещения переоборудовали для потока арестованных. Завхоз сбивался с ног, выписывая накладные на десятки килограмм бумаги, литры чернил, электрические лампы, дополнительные сейфы и пиломатериалы. В подвале и тюремном крыле здания охранников и конвойных тоже потеснили: площадь нужна была для антисоветского элемента. Слесари ставили новые железные двери, врезали замки, плотники сколачивали нары. Комендант ужасно ругался и кричал, что в его тюрьме не поместится больше полутора сотен арестантов, даже если их набить в камеры, как селедку в бочки. Имевшиеся в наличии заключенные, чутьем угадывая приближение чего-то страшного и гибельного, перестукивались через стены камер тюремной азбукой.