Текст книги "Алая буква"

Глава 20
Священник в смятении

Удаляясь от них и шагая по тропинке, священник оглянулся, почти уверенный в том, что увидит, как тают контуры двух фигур – матери и дочки, как растворяются их очертания, сливаясь с сумраком леса, ибо такое разительное изменение жизни ему было трудно признать реальностью. Но Эстер не исчезала – одетая в серое свое платье, она стояла все там же, возле ствола дерева, бог весть когда поваленного бурей и успевшего за долгие годы зарасти мхом настолько, что двое несчастных, обреченных нести на себе тяжесть самой горестной судьбы, могли посидеть там рядом, чтоб хотя бы на час обрести мир и успокоение. И Перл по-прежнему находилась здесь; теперь, когда вторгшийся в их жизнь незваный третий ушел, она с легким сердцем, пританцовывая, бежала от берега ручья, чтобы занять свое законное место возле матери. Значит, все это не сон, и священник не грезил!

Чтоб устранить неясность и освободиться от двойственности впечатлений, так его тревожившей, он принялся вспоминать и тщательно обдумывать намеченные им и Эстер планы отъезда. Они пришли к выводу, что Старый Свет с многолюдьем его городов для них предпочтительнее, ибо скрыться в нем будет легче, чем в дебрях Новой Англии или даже всей Америки, где выбирать пришлось бы между индейским вигвамом и одним из раскиданных по побережью европейских поселений. Не говоря уже о состоянии здоровья священника, не способного выдержать трудностей жизни в лесу, его дарования, культура, весь склад его характера говорили, что обитать он сможет лишь в гуще цивилизации среди людей образованных и утонченных; чем выше уровень культуры государства, тем больше оно подходит такому человеку. На выбор их повлияло и то обстоятельство, что в бостонской гавани тогда стоял один корабль, принадлежавший к немалому в те времена числу судов с сомнительной репутацией, не то чтобы пиратских, но не слишком считавшихся с законом.

Корабль этот, незадолго перед тем прибывший из морей, омывающих испанские колонии, через три дня отправлялся в Бристоль. Эстер Принн, чьи обязанности добровольной сестры милосердия позволили свести знакомство с капитаном корабля и матросами, была уверена, что сможет достать место на корабле для двух пассажиров и ребенка, соблюдая полную секретность, необходимую в такого рода предприятиях.

Священник с живейшим интересом осведомился о точной дате отбытия корабля. По-видимому, на четвертый день, считая от нынешнего. «Весьма удачно!» – сказал он себе. Раскрывать, почему преподобный мистер Димсдейл счел дату удачной, нам не хотелось бы. Тем не менее, чтобы не утаивать ничего от читателя, скажем, что причина заключалась в готовившейся им проповеди, которую ему предстояло произнести через три дня по случаю выборов – важнейшего события в жизни каждого священнослужителя Новой Англии, – что как нельзя лучше подходило для объявления им о сложении с себя пастырских полномочий.

«По крайней мере, – думал этот образцовый служитель церкви, – никто не упрекнет меня в том, что я не выполнил до конца свой долг перед общиной или выполнил его неудовлетворительно!» Грустно, что столь глубокий и проницательный ум мог заблуждаться так жестоко! Мы отмечали и, возможно, еще вынуждены будем отмечать не лучшие свойства священника, но никогда не проявлялась в нем так разительно его слабость, еле видимое, но несомненное следствие коварной болезни, так давно подтачивавшей его силы и уничтожавшей самую суть его характера. Да и какой человек способен выдержать на протяжении ряда лет собственное двуличие, являясь одним лицом перед собой, другим же – перед всеми остальными! Такое приводит к смятению, когда сам уже не понимаешь, какое из двух твоих лиц истинное!

Возбужденное состояние мистера Димсдейла, в котором он возвращался после встречи с Эстер, придало ему необычайную и непривычную энергию. Лесная тропа казалась ему более заросшей и нехоженой, с еще бо́льшими препятствиями, чем раньше, когда он шел по ней к Эстер. Но он перепрыгивал через топкие места, продирался через цепкие ветви кустарников, карабкался вверх по склонам, спускался в овраги и ложбины – одним словом, преодолевал все трудности пути с неослабной живостью, удивлявшей его самого. Странно было вспоминать, каким слабым он себя чувствовал, как то и дело останавливался, едва переводя дух, когда шагал здесь всего два дня назад. Подходя к городку, он стал замечать перемены и в облике давно знакомых, привычных ему вещей и предметов. Словно видел он их не вчера, третьего дня, а когда-то давным-давно, может быть, много лет назад. А ведь дорога с ее колеями и обочинами была все такая же, дома были все те же, с теми же архитектурными деталями и особенностями, коньками крыш, флюгерами на прежних местах, запечатлевшихся в его памяти. То же касалось и встречных на пути, и привычных примет городской жизни: люди не стали ни старше, ни моложе, не побелели бороды старцев, а дети, ползающие вчера, пока не научились ходить. Трудно было описать, в чем состоит перемена, но в глубине души священник не сомневался, что все изменилось и люди теперь не похожи на тех, которые встречались ему и которых недавно он провожал глазами. Особенно поразила его перемена, произошедшая с его церковью, мимо которой он проходил. Здание показалось ему хоть и бесконечно знакомым, но каким-то странно новым, и мистер Димсдейл колебался, не в силах решить, видел ли он церковь только во сне, или это теперь она ему снится.

Это явление, принимая различные формы, указывало не на какие-то внешние перемены, а на глубокое и важное изменение, произошедшее в сознании человека, когда один день изменил его так, словно прошли годы. Воля священника и воля Эстер, общая их судьба совершили это изменение. Городок был все тот же, но прежний священник остался в лесу. Друзьям, его приветствовавшим, он мог бы сказать: «Я не тот, за кого вы меня принимаете! Тот – он там, позади, в лесу, в укромной ложбине, возле замшелого поваленного дерева и печально журчащего ручья! Ступайте и поищите вашего пастора там, проверьте, может, эта исхудалая фигура, лицо со впалыми щеками, бледным, изборожденным страдальческими морщинами челом находятся там, сброшенные, подобно старому платью!» Друзья его, несомненно, принялись бы спорить: «Нет, это ты! Ты священник!» И это была бы их ошибка.

Прежде чем мистер Димсдейл успел добраться до дома, он получил новые доказательства полной революции в сфере его мыслей и чувств. И правда, только кардинальными изменениями на шкале его нравственных ценностей и всей системы поведения можно было объяснить странные порывы и побуждения, которые, к изумлению своему, ощущал в себе несчастный священник. Каждый шаг его сопровождало желание совершить нечто дикое и непотребное, так или иначе дурное, непонятно, преднамеренно ли или невольно, но идущее из глубин, неподвластных нравственной узде. К примеру, ему встретился один из дьяконов его церкви. Добросердечный старик обратился к нему со словами, исполненными отеческой любви, тоном, на какой ему давали право как возраст, так и положение в церковной иерархии, и никак не противоречащим глубочайшему уважению к сану священника и личным его качествам. Это был прекрасный пример подлинного слияния величавой и мудрой старости со скромностью, приличествующей низшему по рангу и по талантам в разговоре с тем, кто выше. Разговор мистера Димсдейла и почтенного седобородого дьякона длился всего минуты две-три, но лишь тщательным самоконтролем и усилиями воли священник сдерживался, не позволяя себе выговорить вертевшиеся у него в голове ужасные богохульства и тем осквернить их общение и беседу о предстоящем клиру праздничном ужине. Он дрожал и бледнел при одной только мысли о том, что язык его самовольно выболтает ужасные вещи, которые норовит произнести, испрашивая у своего хозяина на это согласия и не получая его. Но обуреваемый ужасом, он все же едва удерживался от смеха, воображая, как остолбенел бы почтенный дьякон, услыхав из уст священника подобные нечестивые слова.

Случился и еще один инцидент такого рода. Торопливо шагая по улице, преподобный мистер Димсдейл повстречал старейшую свою прихожанку – в высшей степени набожную и во всех отношениях безупречную престарелую вдову, жившую воспоминаниями о давно покойном муже, умерших детях и почивших друзьях ее молодых лет – воспоминаниями, которыми душа ее полнилась, подобно тому, как полнится кладбище надгробными плитами. Но то, что для иных было бы лишь поводом беспрерывно скорбеть, набожная старушка умела превращать чуть ли не в гордую радость, в чем помогала ей ее вера и чтение Писания, так утешавшие ее более тридцати лет. И поскольку мистер Димсдейл являлся ее духовником, для благочестивой старушки величайшей земной отрадой (а также отрадой и небесной, ибо что есть земное без небесного?) стала эта случайная, а может, и предопределенная судьбой встреча с ее пастором, еще одна возможность насладиться благоуханными толкованиями евангельских истин, произнесенными любимыми устами, внять словам, к которым обратит она свое глуховатое, но такое чуткое ухо. Но на этот раз мистер Димсдейл, уже приблизив губы к самому уху старой дамы, как на грех и к радости врага рода человеческого, не мог вспомнить ни одного подходящего случаю евангельского текста, а в голову ему лезли лишь короткие, хлесткие и, как ему вдруг показалось, неопровержимые доводы, оспаривающие бессмертие души. Услышь престарелая его сестра по вере эти доводы, и она упала бы замертво, словно ей влили в ухо сильнодействующий яд. Священник потом даже вспомнить не мог, что прошептал ей – наверное, что-то невнятное, чего почтенная вдова понять не смогла, а может быть, благословенное Провидение помогло ей растолковать эти слова по-своему. Несомненно, однако, что, уже отойдя от нее и оглянувшись, священник увидел на морщинистом и пепельно-бледном лице старой женщины выражение благоговейного сияющего восторга – вероятно, отсвета небесного сияния.

Была и третья встреча. Расставшись с престарелой прихожанкой, он увидел девушку, самую молодую в его приходе. Эта девушка была покорена субботней проповедью преподобного мистера Димсдейла, проповедью, которую он произнес после своего бдения и в которой призывал оставить бренные радости нашего мира ради надежды обрести непреходящее небесное блаженство, сияющее тем ярче, чем гуще видится нам мрак вокруг нас. Мрак этот рассеется от ожидающей нас в конце светлой радости. Девушка эта была прекрасна и чиста, как лилия в райском саду. Священник знал, что в святой глубине своего чистого сердца она боготворит его, украшая белоснежными розами его образ, что теплое чувство ее к нему сродни религиозному поклонению, а поклонение это освящено самой горячей любовью. Не иначе как сам Сатана в этот день увел бедняжку из материнского дома, чтобы на дороге ей встретился этот жестоко искушаемый или же – не побоимся назвать и так – потерянный и отчаявшийся человек!

Когда она приблизилась, князь тьмы нашептывал ему желание подойти к ней поближе и заронить в ее нежную душу семя зла, которому вскоре предстояло пышно расцвести, чтобы дать впоследствии черные плоды. Священник чувствовал свою власть над этой невинной, доверившейся и всецело преданной ему душой, чувствовал, что одним своим нехорошим взглядом он способен осквернить чистоту девушки и одного его слова будет достаточно, чтобы сбить ее с пути истинного. Но, сделав усилие и напрягая волю, он выдержал битву с самим собой: он спрятал лицо за отворотом плаща и, словно не узнав ее, поспешил мимо, предоставив юной прихожанке теряться в догадках, почему он вдруг стал таким резким и неприветливым. Она принялась копаться в себе, ворошить свою совесть, перебирая безобидные мелочи, как те пустячные предметы, которыми были набиты ее карманы или рабочая шкатулка. Бедная девушка ругала себя за воображаемые грехи и наутро занялась работой по дому с глазами, опухшими от слез.

Но прежде чем священник успел поздравить себя с победой над последним искушением, он ощутил властную потребность в поступке, столь же нелепом, как и греховном. Ему захотелось остановиться возле играющих на дороге детей – маленьких, едва научившихся говорить карапузов – и научить их – стыдно даже упоминать такое! – дурным словам. Отвергнув эту дикую прихоть как нечто недостойное его сана, он наткнулся на пьяного матроса из команды того самого шедшего от испанского побережья корабля. И здесь так храбро справившегося со всеми предыдущими злыми искушениями священника мучительно потянуло пожать грязную руку пропойцы и, побратавшись с ним, дать себе волю и насладиться солеными шутками и непристойностями, которыми славится речь беспутных матросов, отдохнув под градом крепких словечек и самого отъявленного богохульства. Однако не столько даже высокие принципы, сколько врожденный вкус священника, а еще больше въевшаяся в него и ставшая уже привычкой степенность поведения помогли ему благополучно пройти и это испытание.

«Да что это со мной? Куда меня тянет, откуда эти искушения? – мысленно вскричал, наконец, священник. Остановившись, он стукнул себя по лбу. – Может, я сошел с ума? Или это дьявол овладел мной? Неужели я заключил с ним в лесу договор, скрепленный кровью, и сейчас он требует выполнения договора, пробуждая во мне гадкие желания и насылая все искушения, какие только может измыслить его извращенное воображение?»

В момент, когда священник в смятении задавал себе эти вопросы и бил себя ладонью по лбу, мимо, как говорят, проходила матушка Хиббинс, старуха, которую молва считала ведьмой. Она горделиво выступала в высокой прическе и нарядном бархатном платье с брыжами, накрахмаленными знаменитым желтым крахмалом, секрет изготовления которого ей открыла ее близкая подруга Энн Тернер[19]19
  Тернер, Энн (1576–1615) – казнена как причастная к убийству английского писателя Томаса Овербери (1581–1613), отравленного в результате придворных интриг.


[Закрыть], дама, приговоренная к повешению за убийство сэра Томаса Овербери. Прочла ли ведьма мысли священника или же нет, но она остановилась как вкопанная и, вперив в Димсдейла проницательный взгляд, лукаво улыбнулась и хотя обычно не имела склонности беседовать со священником, вдруг заговорила.

– Так, значит, преподобный сэр, вы в лесу гуляли, – сказала она, кивнув священнику своей прихотливо убранной головой. – В следующий раз, когда пойдете, уж попрошу вас меня предупредить, я счастлива буду и горда вам компанию составить. Не хочу хвалиться, но по моей протекции любой джентльмен будет принят там на самом верху с распростертыми объятиями!

– Уверяю вас, мадам, – отвечал священник с изысканной вежливостью, которой требовали как общественное положение матушки Хиббинс, так и его собственное хорошее воспитание, – что ума не приложу, о чем вы толкуете! Я был в лесу вовсе не для того, чтоб меня принимали там на самом верху, и в будущем, если мне случится еще там побывать, я вовсе не собираюсь искать благосклонности тамошних могущественных правителей. Моей скромной целью было всего лишь повидать моего благочестивого друга – проповедника Элиота и вместе с ним порадоваться избавлению столь многочисленных душ от пут язычества!

– Ха-ха-ха! – закудахтала старая ведьма, по-прежнему тряся своей прической. – Понимаю! Так и следует говорить в светлое время суток. Вы и говорили как надо, не собьешь! А вот в полночь в лесу побеседуем иначе!

И она продолжила путь, по-старушечьи согбенная, но все же величественная, то и дело оглядываясь и улыбаясь священнику, словно желая закрепить их тайную связь.

«Похоже, я и впрямь продался врагу рода человеческого, – подумал священник, – тому, кого эта накрахмаленная и наряженная в бархат ведьма – если правда то, что говорят о ней люди, – избрала себе в повелители и кому она служит!»

Бедный священник! То, что он совершил, было действительно похоже на сговор с дьяволом. Влекомый мечтами о счастье, он добровольно сделал выбор, немыслимый для себя прежнего, поддался слабости, которую считал смертным грехом. И зловредный яд этого греха отравил его нравственную сущность. Яд притушил в нем благородные святые порывы, выдвинув на первый план и оживив целый сонм дурных помыслов. Презрение, горечь, беспричинная злость и стремление ко злу, желание высмеять все, что ни есть доброго и святого, проснулись и бушевали в душе, вызывая в нем ужас. А встреча с матушкой Хиббинс, казалось, подтверждала его сходство и родство с силами зла, будь то люди или духи.

Тем временем он добрался до своего дома возле погоста и взбежал по лестнице, торопясь укрыться в убежище кабинета. Священник рад был очутиться дома без риска смутить окружающих каким-нибудь диким дурным поступком, подобным тем, к каким он испытывал странное тяготение, пока шел по улицам. Он вошел в такую привычную ему комнату, окинул взглядом книги на полках, окна кабинета, камин, уютно затянутые гобеленами стены, и чувство отчужденности, преследовавшее его всю дорогу от ложбины в лесу и потом, уже в городе, с новой силой охватило его и здесь. Он занимался учеными трудами в этом кабинете, писал, мучил себя постами и бдениями, после которых чувствовал себя едва живым, но потом возвращался к жизни. Здесь он шептал жаркие молитвы, здесь претерпевал бесчисленные страдания. Вот его Библия на живописном и выразительном древнееврейском языке, с ее страниц вещают и говорят с ним Моисей и пророки, голос Господа слышен в ней! Здесь на столе лежит его запачканное чернилами перо, а рядом недописанная проповедь, последняя фраза оборвана на полуслове – тогда, два дня тому назад, мысль вдруг перестала свободно изливаться и на бумагу.

Он знал, что он прежний, все тот же исхудалый с бледными щеками священник, который сделал и выстрадал все и написал даже часть проповеди к дню выборов! Но вот он стоит, глядя на себя и на то, каким был раньше, как бы со стороны, с насмешкой, жалостью, но и с каким-то даже немного завистливым любопытством. Того прежнего священника больше нет. Из леса вышел другой человек – умудренный тайным знанием, недоступным прежнему простаку-священнику!

Размышления его были прерваны стуком в дверь, и священник сказал: «Войдите!» Он подозревал, что его не слишком удивило бы даже появление на пороге злого духа. Так и оказалось. В кабинет вошел Роджер Чиллингворт. Священник стоял бледный, безмолвный, положив руку на древнееврейское Священное Писание, другой рукой держась за сердце.

– Добро пожаловать домой, сэр! – молвил доктор. – В каком состоянии нашли вы благочестивого проповедника Элиота? Но вы так бледны, дорогой сэр, должно быть, прогулка по дикому лесу оказалась вам не по силам. Не нуждаетесь ли вы в моей помощи, чтобы к вам вернулись силы и бодрость, необходимые для произнесения проповеди ко дню выборов?

– Нет, не думаю, что мне это требуется, – отвечал преподобный мистер Димсдейл. – И прогулка моя, и общение со святым пастором, и свежий воздух, который я наконец вдохнул после столь длительного сидения в духоте кабинета, пошли мне только на пользу. Кажется, отныне я больше не нуждаюсь в ваших снадобьях, добрый мой доктор, хотя они, несомненно, хороши и подает мне их рука друга.

Все это время Роджер Чиллингворт глядел на священника серьезно и внимательно, как обычно смотрит врач на пациента. Но, несмотря на отсутствие какого бы то ни было внешнего выражения, пациент был почти убежден в том, что старик знает или по меньшей мере подозревает его в том, что он встречался и говорил с Эстер Принн. Доктор знал, что в глазах священника он теперь вовсе не его друг, а злейший враг. Раз оба они это знали, стало быть, часть этого знания непременно должна была проявиться. Но поистине удивительно, сколько времени порою требуется для того, чтоб очевидная мысль облеклась в слова, и как долго можно избегать щекотливой темы, если собеседники решили это сделать, без опаски балансируя на самой грани, а потом все же отступить, так и не коснувшись темы. Потому священник и не опасался, что Роджер Чиллингворт заговорит без обиняков об истинном их отношении друг к другу. Но доктор исподволь подобрался слишком близко к их тайне, и это пугало.

– Все же не лучше ли будет вам, сэр, сегодня вечером воспользоваться моим искусством? – спросил доктор. – Ведь надо особо постараться, чтоб завтра на церемонии вы были бодры и в добром здравии. Народ ждет от вас великих деяний, страшась мысли, что в следующем году их пастор может их покинуть.

– Да, перейдя в иной мир, – смиренно, как и подобает человеку набожному, отвечал священник. – Надо надеяться, что тот мир окажется лучше, в чем порукой нам Небеса. Положа руку на сердце, не думаю я, что пробуду с моей паствой еще год. Что же до ваших лекарств, добрый сэр, то в теперешнем моем состоянии надобности в них нет.

– Рад слышать, – отозвался доктор. – Все средства, которые я применял, казалось бы, впустую, наконец начали действовать. Я был бы счастливейшим из людей, достойным благодарности всей Новой Англии, если б смог вас вылечить!

– Благодарю вас от всего сердца, мой бдительный друг, – с важностью проговорил преподобный Димсдейл и улыбнулся. – Благодарю, но за все благодеяния ваши я могу воздать лишь молитвами.

– Молитвы достойного добродетельного человека дороже золота, – заметил Роджер Чиллингворт уже в дверях. – Они и есть золото. Это золотые монеты, что в ходу в Граде Небесном, Новом Иерусалиме, и чеканит эти монеты сам Господь.

Оставшись один, священник позвал служанку и попросил подать ужин, а когда еда была принесена, он съел ее с огромным аппетитом. Поужинав, он бросил в огонь написанные страницы проповеди ко дню выборов, и начал работу заново, причем делал это удивительно легко: мысли, теснясь, свободно находили выражение, слова лились потоком и ложились на страницу, охваченные таким искренним чувством, что он заподозрил источником своего вдохновения помощь Небес и лишь удивлялся тому, что для передачи божественной гармонии своих великих откровений Небеса выбрали столь слабый и недостойный инструмент. Но, не пытаясь разгадать загадку, так и оставшуюся неразгаданной, он продолжал работать усердно и вдохновенно, торопя часы. Ночь летела, как крылатый конь, а он скакал на этом коне; потом конь умчался, наступило утро, сквозь шторы на окнах просочился розовый свет; наконец, взошло солнце, и золотой солнечный луч, скользнув в кабинет, прыснул светом прямо в утомленные глаза священника. Он все еще сидел за столом, зажав в руке перо среди груды исписанных листов.