Текст книги "Алая буква"

Глава 24
Заключение

По прошествии многих дней, когда время позволило людям разобраться в том, чему они стали свидетелями, возникло множество описаний сцены, произошедшей на помосте, в рассказах об увиденном.

Большинство зрителей свидетельствовали о том, что собственными глазами видели на груди несчастного священника алую букву. Точно такая же, что была у Эстер Принн на платье, буква эта у священника как бы впечаталась прямо в тело. Что же до происхождения буквы, то тут выдвигались объяснения самого разного свойства, и все они, как и положено, строились на догадках. Некоторые утверждали, что с первого дня, как только Эстер Принн стала носить свой позорный знак, мистер Димсдейл принял обет покаяния, который и пытался исполнять впоследствии, пробуя то одно, то другое, но все попытки казались ему тщетными, пока он не придумал подвергнуть ужасному истязанию свою плоть. Другие возражали, говоря, что безобразное клеймо появилось на теле у священника лишь много времени спустя стараниями Роджера Чиллингворта, который, будучи могущественным колдуном, вытравил эту букву на коже страдальца с помощью таинственных обрядов и ядовитых снадобий. Ну а третьи, находившиеся под наиболее сильным впечатлением от утонченности чувств мистера Димсдейла, дух которого так чудесно возобладал над телом, шепотом делились своим верованием в то, что ужасный символ – это внешнее выражение глубочайшего и никогда не покидавшего священника раскаяния, точившего его изнутри, пока, наконец, боль не вышла наружу, отобразившись в букве, которая и стала доказательством Воли Божьей и Суда Его над грешником. Читатель вправе сам сделать выбор, предпочтя одну из версий. Мы же, пролив как можно более яркий свет на этот знак, рассказав о нем все, что знали, и тем очертив его контуры и смысл, теперь, когда назначение свое знак этот выполнил, будем рады стереть его из нашей памяти, где он так долго пребывал, вопреки нашей воле став предметом скрупулезного анализа и не слишком приятных размышлений.

Но, как это ни удивительно, нашлись люди, свидетели этой сцены, клятвенно заверявшие, что на всем ее протяжении не сводили с мистера Димсдейла глаз и потому отрицают присутствие какого бы то ни было знака на его груди, уверенные, что кожа ее была чистой и гладкой, как у новорожденного младенца. То же самое и относительно предсмертных слов священника, которые, по их свидетельствам, не содержали ни прямо, ни косвенно признания в том, что он, хотя бы и отдаленно, имел касательство к той вине, за которую поплатилась Эстер Принн алой буквой на груди. Согласно авторитетному мнению этих всеми уважаемых граждан, священник, зная, что умирает, как знал он и то, что еще до кончины причислен многими и многими к сонму ангелов небесных и почитаем, подобно святому, пожелал испустить дух на руках падшей женщины, дабы показать миру, как несовершенна добродетель даже самых непогрешимых праведников. Посвятив жизнь служению людям и потратив ее в неустанных попытках содействовать их духовному благополучию, он и смерти своей хотел придать символический смысл, преподав почитателям горестный и в то же время незабываемый, величавый урок смирения, повествующий о том, что перед ликом Пречистого все мы грешники и что самые праведные из нас в святости своей возвышены над собратьями лишь затем, чтоб яснее различать свет Высшего Милосердия, проливаемый на нас с высоты, и чтоб полнее отвергнуты ими были призрачный блеск человеческих заслуг и тщеславное карабканье наверх. Не оспаривая справедливость сей важной истины, мы все же просим соизволения считать такой взгляд на историю мистера Димсдейла проявлением упрямой и незыблемой верности своему кумиру людей, а в особенности друзей священника и их желания поддержать его репутацию в то время, как доказательства, столь же ясные и недвусмысленные, как падавшие на алую букву лучи полуденного солнца, превращают его запятнанную грехом фигуру в образчик лицемерия и низости.

Наш надежный источник, то есть старинная рукопись, текст которой основан на устных свидетельствах людей, знакомых с Эстер Принн лично либо слышавших ее историю от современников тех событий, полностью подтверждает изложенную нами на предшествующих страницах версию. Среди множества моральных поучений, которые можно извлечь из горького опыта несчастного священника и которые требовательно просятся на наши страницы, мы выбираем лишь одно, заключенное в единственной фразе: «Говори правду! Говори правду! Говори правду!» Не бойся открывать людям дурное, если и не самое дурное, то черты, из коих это дурное может произрастать.

Однако более всего примечательной стала перемена, почти сразу же после кончины мистера Димсдейла случившаяся со старым джентльменом, известным как Роджер Чиллингворт, и сказавшаяся на его облике и повадках. Вся его сила, вся энергия, все, что составляет умственные и физические способности, словно покинули его. Он ссохся, увял, как вянет сорняк, вырванный с корнем и брошенный на солнцепеке. Этот несчастный положил всю свою жизнь на преследование, лелея мечту о страшной мести. Но, достигнув своего предела и высшей точки, ненависть его исчерпала себя и истощилась. Иначе, объекта ненависти и злых его деяний больше не существовало, и направить зло ему теперь на всей земле было не на кого. Все, что оставалось этому исчадию ада, – это отправиться туда, где его хозяин дьявол найдет для него работу и оплатит ее щедро и сполна.

Но ко всем этим мрачным персонажам, с которыми мы так долго водили знакомство, к Роджеру Чиллингворту и ему подобным стоит проявить милосердие, ибо любопытная мысль о глубинном тождестве любви и ненависти представляется нам достойной размышления и исследования. Ведь обе эти страсти в наивысшем своем развитии и выражении одинаково предполагают высокую степень проникновения в душу другого человека, умение читать в ней, выведывая ее тайны; обе они черпают пищу в душевных движениях и чувствах другого человека и потому от него и зависят. Обе эти страсти – и страстная любовь и не менее страстная ненависть – делают своих мучеников глубоко несчастными, одинокими, покинутыми, когда предмет их любви или же ненависти их оставляет.

И хотя любовь представляется нам в ореоле небесного сияния, а ненависть видим мы выступающей из мрака, окруженной языками зловещего пламени, с философской точки зрения обе страсти, по существу, одно и то же. А ставшие на земле жертвами друг друга доктор и священник, попав в мир иной, могут обнаружить, что весь запас их земной ненависти и недобрых чувств внезапно превратился в золото святой любви.

Однако размышления на эту тему мы отложим ради того, чтобы продолжить разговор с читателем. После кончины Роджера Чиллингворта (случившейся в том же году) согласно его последней воле и по завещанию, губернатор Беллингем и преподобный мистер Уилсон, выступившие в качестве душеприказчиков покойного, передали весьма значительное состояние мистера Чиллингворта, здесь и в Англии, в руки маленькой Перл.

Таким образом дитя-эльф, или же дьявольское отродье, кем ее упорно продолжали считать некоторые, стала богатейшей во всем Новом Свете наследницей – обстоятельство, которое, надо думать, существенно переменило отношение к ней общества, так что останься они с матерью жить в Бостоне, Перл вольна была бы по достижении брачного возраста выбрать себе в мужья любого, смешав свою горячую кровь с кровью какого-нибудь отпрыска благочестивейших из пуританских семейств. Однако вскоре после смерти доктора женщина, носившая на груди алую букву, вместе с дочерью исчезли из виду.

Долгие годы если и долетали о них какие-то смутные слухи – так океанская волна прибивает к берегу деревянные обломки, на которых порою можно различить чьи-нибудь инициалы, – то достоверных сведений об их судьбе жители Бостона не имели. История алой буквы между тем успела превратиться в легенду, и чары ее по-прежнему были сильны и увлекали, а помост, на котором принял смерть бедный священник, равно как и домик на взморье, где некогда жила Эстер Принн, по-прежнему вызывали трепет ужаса во многих сердцах. Игравшая однажды неподалеку от домика Эстер детвора заметила возле двери дома высокую, одетую в серое женщину. За все эти годы дверь эту никто ни разу не отворил, но женщина либо отперла ее, либо ветхая древесина и заржавленное железо сами с легкостью поддались нажатию ее руки, а может быть, женщина эта проскользнула в дверь, как тень, преодолевающая любые преграды, как бы там ни было, но в дом она вошла.

На пороге она вдруг замешкалась и чуть было не повернула назад – возможно, мысль, что она, одинокая, постаревшая, вновь очутится сейчас в доме, где столько пережито и перечувствовано, испугала женщину и показалась невыносимой. Она медлила всего секунду, но и этого оказалось достаточно, чтоб глазам видевших эту сцену предстала сверкнувшая на груди женщины алая буква.

Итак, Эстер Принн вернулась и вновь подставила свою грудь забытому символу позора. А что же произошло с маленькой Перл? Если осталась она в живых, то должна была превратиться к тому времени в юную женщину в расцвете лет. Никто не знал и так никогда и не узнал с совершенной достоверностью, что сталось с девочкой-эльфом – отправилась ли она в безвременную могилу, почив еще в девичестве, или же прошедшие годы, смирив и смягчив непокорную и необузданную ее натуру, дали ей тем самым возможность изведать тихое женское счастье. Но в жизни Эстер на протяжении всего остатка ее дней заметны были признаки того, что затворницу любит и о ней печется некто, живущий в другой стране. Ей приходили письма с печатями, украшенными гербами, неведомыми английской геральдике. В доме появлялись вещи, отмеченные удобством и роскошью, привычкой к которым Эстер Принн никогда не была избалована. Приобрести такие вещи можно было только на большие деньги, а подсказать мысль купить их для нее могла одна лишь любовь. Были в доме и безделушки, изящные милые пустяки, сувениры, украшения, выполненные, судя по всему, тонкими пальчиками и по велению любящего сердца. А однажды заметили, что Эстер шьет детское платьице, расцвечивая его таким причудливо-фантастическим, затейливым узором, что, появись дитя в таком наряде среди наших трезвомыслящих сограждан, это вызвало бы настоящий переполох.

Словом, по слухам, а заинтересованный этой историей век спустя таможенный инспектор Пью слухам этим верил, как верит самым искренним образом один из недавних его преемников по таможенной службе, Перл была не только жива, но и состояла в счастливом браке и, помня о матери, с радостью приняла бы ее, печальную и одинокую, в свой дом и развеяла бы ее одиночество, сидя с ней вместе у очага.

Но неведомой стране, в которой обрела приют ее дочь, Эстер Принн предпочла жизнь в Новой Англии, казавшуюся ей и более реальной, и более осмысленной, – здесь совершила она грех, здесь страдала и здесь ей надлежало принять искупление. Вот она и вернулась, чтобы продолжить – по собственной воле, ибо никакой суд ее к этому не принуждал, – носить на себе знак, мрачную историю которого мы вам поведали. Знак этот так и не покинул ее груди. Но за долгие годы трудов, размышлений и самоотвержения, из чего и состояла жизнь Эстер, алая буква потеряла значение клейма, вызывавшего у людей лишь презрительное негодование. Теперь, глядя на знак, они испытывали лишь тихую грусть и сожаление, а к былому трепету перед его носительницей ныне примешивались сострадание и даже нечто сродни уважению. И так как Эстер Принн не преследовала никаких корыстных целей и ни в коей мере не желала для себя развлечений, люди несли ей свои скорби, делились трудностями и искали совета, зная, что и ей самой пришлось изведать немало бед. Женщины, постоянно испытуемые или раненные извечными женскими страстями, обманутые, отвергнутые, заблудшие, мучимые греховным чувством или невозможностью снять камень с души, открыв ее тайники кому-то неравнодушному, тянулись к жилищу Эстер, допытывались у нее о причинах своих несчастий и испрашивали средств избавления от них. Эстер как могла утешала их, давала советы. А еще она заверяла их в том, во что свято верила сама: что в свое время, когда Господь сочтет мир созревшим для этого, он одарит людей новым знанием истины и установит отношения мужчины и женщины на новом, более прочном фундаменте взаимной любви и счастья. Когда-то Эстер ошибочно полагала, что ей выпала пророческая роль и судьба ее – стать предвестницей этой замечательной эпохи. Но давным-давно она поняла невозможность того, чтобы святая и сокровенная истина была доверена женщине, запятнанной грехом, изнемогающей под тяжестью стыда или даже просто согбенной долгой и неизбывной печалью. Ангелом и апостолом грядущего откровения призвана стать женщина поистине чистая, величаво-прекрасная и достигшая просветления не на сумрачных тропах скорби, а пролетевшая воздушными путями радости и являющая пример счастья, испытанного в святой любви, и жизни, устремленной к этой цели.

Так говорила Эстер Принн и, потупив печальный взор, поглядывала на алую букву. А много-много лет спустя на погосте возле места, где потом была воздвигнута Королевская часовня и неподалеку от старой, осевшей, почти сравнявшейся с землей могилы, была вырыта новая – совсем рядом, но все же отделенная от старой могилы некоторым пространством, как будто в доказательство невозможности соединить прах обоих усопших. Однако надгробие у них было общим. В отличие от прочих памятников вокруг, богатых, украшенных фамильными гербами, их надгробие было простой плитой из сланца, на которой любопытный исследователь кладбищенской архитектуры мог, к удивлению своему, различить подобие вырезанного щита с остатками надписи, на наш взгляд, весьма подходящей для девиза или же краткого изложения нашей легенды – так мрачна она и беспросветна, как сама ночь, озаренная лишь туманным и неясным проблеском света в самом ее конце:

«На черном поле алая буква «А».