Текст книги "Все реки текут"

13

Они сидели в ресторане при слабом свете затененной свечи, и она зачарованно смотрела в его аквамариновые глаза. Все происходило будто во сне. Дели не могла бы сказать, о чем они говорили, хотя говорили они возбужденно и радостно на протяжении всего пути от станции.

Лишь только он коснулся ее руки, все ее страхи и вся ее слабость будто испарились. Она почувствовала себя легко и спокойно, будто корабль, вошедший в надежную гавань. Они пробирались рука об руку сквозь ручейки, завихрившиеся позади них, Дели физически ощутила, что именно они являются центром этого не реального, изменчивого мира.

А теперь она смотрела, как он ест, с прежним смаком, ловко наворачивая спагетти на вилку и споро отправляя их в рот.

– Ты ничего не ешь, дорогая, – он положил вилку и взглянул на нее с тревогой и беспокойством.

– Мне хочется смотреть на тебя.

– А мне хочется видеть, как ты ешь. Вид у тебя неважный. Ты показывалась доктору?

– А зачем?

– Мне не понравилось, как ты кашляла по дороге сюда.

– Пустяки! Кашель начинается только тогда, когда я спешу и сбиваю дыхание.

– И тем не менее ты должна побывать у доктора.

– Это мне не по карману.

Он вынул бумажник, отсчитал пачку купюр и положил их на стол.

– Это твоя доля дохода за последний год. Она взглянула на него с недоумением.

– Но ведь у меня теперь только четвертая часть! Мы же договорились, Брентон. Я не могу пользоваться доходом, ничего не вкладывая в дело. А ты тратишься на ремонт судна и закупку товаров, ничего не оставляя для себя.

– Я рассматриваю это как инвестицию, которая даст доход. А себе я беру жалованье – двадцать фунтов в месяц. Существует очень простое решение всех наших споров: мы должны пожениться, и тогда все уладится само собой.

Дели сидела, не отрывая глаз от скатерти. Свой тонкий шарф она размотала, и теперь он падал ей на плечи мягкими складками, из которых, точно стебель экзотического цветка, поднималась ее нежная тонкая шея.

– Не надо сейчас об этом, – сказала она чуть слышно.

– Ну, хорошо, – он поднял свой стакан, наполненный рислингом. – За самые красивые глаза в штате Виктория.

Она улыбнулась, затем, не считая, отделила от пачки банкнот половину и вернула ему. – Это на ремонт и прочие расходы. Я тоже рассматриваю это как инвестицию.

Он помрачнел, но деньги взял и положил их в бумажник.

– Ты – самый упрямый и самый безголовый бесенок, какого я когда-либо встречал. Пообещай, что дашь мне знать, когда у тебя будут трудности с деньгами.

– Трудности у нас с Имоджин постоянно, но мы выкручиваемся.

– И живете в нетопленной мансарде на хлебе и воде, как все художники?

– Но все-таки живем!

– Ты могла бы и умереть…

Когда они докончили вторую бутылку, Дели почувствовала себя опьяневшей. На душе у нее было легко и весело. Когда они поднялись из-за стола, ей пришлось опереться на его руку, чтобы не задеть за столики. Ей казалось, что она плывет по ступеням лестницы, почти не касаясь их ногами.

Когда они вышли, прохладный воздух заполнил ее легкие, и ею овладело безудержное веселье, она закружилась в безумном танце. Причиной тому было не только выпитое вино, но и все остальное: нарядные фасады магазинов, шум уличного движения, яркие электрические огни; ей был двадцать один год, и она шла с любимым человеком по улицам большого города. «Я пьяна, пьяна…» – ликующе повторяла она про себя, глядя вверх на качающиеся звезды. Она была пьяна от вина, от счастья, от молодости, от надежд и любви.

Она переживала еще неизведанные ощущения, фиксируя их будто на чувствительном фотоэлементе, находящимся в ее сознании; все события ее жизни запечатлевались неизгладимо, чтобы жить в памяти, спустя долгие-долгие годы.

Самые ранние ее воспоминания: она выковыривает из стены ярко-зеленый бархатный мох, который растет между темно-красных кирпичей стены, возвышающейся над ее головой; запах глины, текстура мха, контраст между бордовым и изумрудным цветами – все это так живо в ее памяти, будто она увидела это вчера. Ее захлестывали жизненные впечатления, она вбирала их все, она стремилась познать жизнь во всех ее проявлениях, исследовать реку жизни со всеми ее заводями и водоворотами.

– Мне кажется, ты была бы рада, если бы тебе ампутировали ногу, – сказала ей как-то раз Имоджин. – Тебе было бы интересно, как чувствует себя человек с ампутированной ногой, и ничего кроме.

– С каких лет ты помнишь себя? – спросил ее Брентон, когда ему, наконец, удалось утихомирить ее и усадить на извозчика.

– Не знаю, Наверное, лет с пяти. Помню, как мама сидела на краю кровати и плакала из-за чего-то, что сказал или сделал мой отец; и как мне хотелось быстрее вырасти, чтобы отплатить ему за обиду. Еще более ранние воспоминания связаны с цветом, красным и зеленым. Мне не было еще и трех лет, когда меня привезли в дом, к дедушке, где была кирпичная садовая ограда. Знаешь, мне кажется, что способность чувствовать цвет у меня врожденная. Когда мне было пять лет, я окунула белоснежную курочку леггорн в тазик с розовой краской. Ее перья приобрели нежный розовый цвет, но склеились от красителя, она лишилась устойчивости и вскоре погибла. Помню, я боялась наказания и плакала, но отец сказал, что этот мой поступок свидетельствует о пытливом уме. А однажды, когда мать оставила нас с Джоном на попечение тети, мы отыскали жестянку с краской и выкрасили парадную дверь суриком, предназначенным для окраски крыши. Половина сурика была у меня в волосах…

Ее голос журчал тихо, точно ручеек, она готова была говорить без умолку, но Брентон закрывал ей рот поцелуями… Когда они приехали на квартиру, лампа была зажжена, и в комнате ярко пылал камин.

Брентон придвинул диван ближе к огню, сел и положил Дели к себе на колени.

– Я говорила… – сонно произнесла она, – я говорила, что никогда не захочу видеть тебя снова.

– Да. И ты говорила, что не будешь совладелицей «Филадельфии». Но все-таки ты осталась ею. И ты хочешь видеть меня.

– Да.

– И хочешь, чтобы я любил тебя.

– Нет.

– Да! – Он начал медленно, с величайшей серьезностью раздевать ее.

– Зачем нам лампа? – сказала она, застеснявшись.

– Я хочу видеть тебя всю. Вот здесь симпатичная родинка, а здесь голубые реки с рукавами, которые я должен развязать. Там ниже – темный лес, а за ним – море… – говорил он, целуя поочередно те части тела, которые он обнажал.

– Ах, мой милый капитан Стёрт! – Дели счастливо смеялась.

Она знала, что это не первое исследовательское путешествие, которое он предпринимал. Кто может сказать, сколько интересных объектов встретилось у него на пути? Однако теперь ее это не ранило, даже мысль о Несте не причиняла боли. Она уже была не та, что год назад. Время текло вперед, плавно и незаметно, унося ее с собой, меняя ее взгляды.

Оглядываясь на свою жизнь до этого момента, она чувствовала, что уже много раз умирала и возрождалась к жизни, и только нить воспоминаний соединяла ее разные ипостаси.

Прошло два часа. Они подумали, что Имоджин может скоро вернуться и нехотя поднялись. Уже одевшись и поправив кровать, они стояли рядом, тесно прижавшись друг к другу в невинном объятии, согреваемые воспоминаниями об утоленной страсти. Потом Брентон, памятуя о том, что ей надо поправляться, поджарил на углях тосты, намазал их маслом, и они принялись есть, откусывая от одного ломтя и обмениваясь масляными поцелуями.

Камера хранения, где Брентон оставил свои вещи, закрывалась в одиннадцать часов, но он все медлил, без конца повторяя одно и то же:

– Мы с тобой должны пожениться!

Она вздыхала и кусала губы.

– Но ты же знаешь, что это невозможно.

– Почему невозможно?

Когда он пришел к мысли о женитьбе, ее неуступчивость порождала в нем нетерпение.

– Потому… потому что я хочу стать художником… и потом – у нас разные взгляды на семейную жизнь. Я не хочу делить тебя с разными «нестами».

– Я же говорил, что она для меня ничего не значила, это был скорее спортивный интерес. Вот уж не думал, что ты будешь ревновать к такой, как она. Ты меня просто удивила. С твоим умом…

– Я ничего не могу с этим поделать, Брентон. В отношении тебя я – собственница.

– А я боюсь, что ты выскочишь здесь за какого-нибудь длинноволосого художника, и я тебя больше не увижу.

– Обещаю тебе не выходить замуж. Я хочу только работать. Но… еще я хочу постоянно быть рядом с тобой и путешествовать вверх и вниз по реке. И кроме того, жизнь здесь – не совсем такая, какую я себе представляла. Когда мы работаем в заднем дворике галереи, изолированные от всего мира почти религиозной преданностью Искусству, – ты только не смейся, пожалуйста, я никому еще этого не говорила, – я чувствую, что нахожусь на самой вершине бытия. Но я немного разочаровалась, когда… поняла, что Бернард Холл отнюдь не Бог и что большинство остальных не имеют того высокого состояния души, которое объединяет священнослужителей и их почитателей. Я и сама, если честно, этого в себе не чувствую… Но ты меня не слушаешь!

– Все это чушь! Ты – женщина, и я спрашиваю тебя в четвертый раз: согласна ты стать моей женой?

– Это не получится, – не сдавалась Дели. Ей безумно хотелось сказать «Да!», но некий глубинный инстинкт подсказал ей, что это было бы ошибкой. Она должна заниматься живописью, сохраняя верность самой себе.

Он уехал в мрачном настроении, а на следующий день она проводила его на станцию. Они простились холодно, как чужие. Чтобы замаскировать уязвленную гордость, Брентон принял грубый и насмешливый тон. В свои двадцать девять лет он еще не встречал женщины, которая могла бы противостоять ему в осуществлении принятого им решения.

Лишь только поезд отошел от платформы, ее охватило чувство одиночества и заброшенности. Всю ночь она не сомкнула глаз, а наутро готова была бежать на почту и отбить телеграмму: «Я согласна». Но все же внутренний инстинкт превозобладал над ней.

В классе натюрмортов ей поручили интересный этюд. Закончив его, она услышала:

– Гм… Не часто студенты балуют меня таким качеством работы.

В устах Бернарда Холла это было высшей похвалой. После этого у Дели зародилась честолюбивая мечта сделаться первой женщиной, добившейся стипендии на обучение за границей. Эту возможность получил два года тому назад Макс Мелдрам, а присуждалась стипендия раз в три года.

По сложившейся традиции эту премию выигрывали чаще всего портретисты, меньше шансов было у пейзажистов, тогда как именно в пейзаже Дели чувствовала себя более уверенно. Но попробовать все же стоило. Она запретила себе думать о Брентоне и принялась за работу.

В Художественной галерее Мельбурна было множество копий полотен старых мастеров, которые присылали из-за границы стипендиаты, посещающие заморские музеи, – это было одним из условий предоставления стипендии.

Дели тщательно изучила все репродукции, но снова возвращалась к четырем австралийским пейзажам: «Летний вечер» и «Пруд в Коулрейне» Луиса Бувелота, «Восход луны» Дэвида Дэвиса и «В разгар знойного полудня» Стритона.

Она видела, что Бувелот был первым художником этой страны, ему покорился эвкалипт во всей своей неповторимости; на его картинах эвкалипты перестали быть бесцветной разновидностью дуба. Стритон, как уроженец Австралии, смог точно передать краски австралийского лета: желтая трава, пронзительно синие небеса, золото заката… Она могла часами смотреть на яркий импрессионистский пейзаж с закатным небом.

Еще ее интересовала картина Фредерика Маккубина «Зимний вечер». Работы, выставленные в залах Общества художников штата Виктории, были так насыщены австралийской атмосферой, что, казалось, излучали аромат эвкалиптов.

Она подходила к этим холстам вплотную и буквально «водила носом по краскам», изучая технику их авторов, а они будто стояли рядом, ободряя и показывая, что и как надо делать: «Смотри, это делается так-то и так – то. Эти тончайшие оттенки света и цвета могут быть переданы так-то…»

Подошло время готовиться к весенней выставке Общества художников штата Виктория. Кому-то из студентов было из чего выбирать для показа отборочной комиссии, а Дели располагала одним большим холстом, который она привезла из Эчуки и который теперь смогла оформить в раму благодаря деньгам Брентона. На картине был изображен лагерь старателя-одиночки близ устья реки Кэмпасп. На фоне темных деревьев поднимались вверх клубы голубого дыма. Кроме этого, она решила представить речной пейзаж, – его набросок она сделала еще в Эчуке, а также два натюрморта, выполненных в школе. Из четырех работ вернули только одну. Свои самые большие надежды на успех Дели связывала с картиной «Вечер на реке Кэмпасп». Но когда она пришла в зал отлакировать перед вернисажем свои работы, они показались ей потерянными на большой стене и Дели немало огорчилась. Но перед самым открытием выставки случилось нечто такое, что отвлекло ее от этого события. Несмотря на все храбрые заявления Брентону, возникшая реальная возможность оказаться беременной, наполнила ее ужасом.

Дели лихорадочно высчитывала сроки, которые каждый раз получались разные. Здесь, как и во всем другом, что не имело отношения к живописи, она была не слишком сильна и тешила себя мыслью, что все, возможно, обойдется. Однако чувствовала она себя плохо, особенно по утрам, когда ее мутило от одного вида пищи.

Она не заикалась об этом Имоджин: для нее говорить кому-либо о своих страхах значило оживить их. Сон ее стал тревожным, она просыпалась несколько раз за ночь вся в липком поту.

Настал день открытия выставки. Дели страшно волновалась. Хотя она была одной среди многих других, у нее засосало под ложечкой: ее картины впервые выставлялись для всеобщего обозрения. Когда на следующее утро пришла газета «Эйдж», она развернула ее и прочитала заметки о выставке. Единственная картина Имоджин «Букет цветов» не упоминалась вовсе. Где-то в середине колонки Дели увидела: «Дельфина Гордон – дебютант, чьи работы показывают многообещающую технику (особенно в передаче сверкающего великолепия текущей воды), но ей недостает оригинальности. Ее «Вечер на реке Кэмпасп» вызывает вполне определенные ассоциации с Луисом Бувелотом…»

Вот так! Она написала эту картину в Эчуке, не имея даже понятия о существовании такого художника. Обозреватель упоминает о речных пейзажах и ни одного слова о натюрмортах, на которые затрачен целый год дополнительной учебы.

Не в первый раз она засомневалась: помогают ли ей занятия в Художественной школе или мешают. В газете «Аргус» ос имя вообще не упоминалось. Дели знала, что ее обозреватель Скат люто ненавидит импрессионизм.

К концу недели месячные так и не пришли. Дели больше не могла выносить состояние неизвестности. Она медленно прошлась вдоль Верхней Коллинз-стрит, читая имена докторов на медных дверных табличках, и наугад выбрала одного. Медицинские осмотры внушали ей ужас, незнакомого доктора она боялась не меньше, чем предполагаемого диагноза. Назвалась Дели именем миссис Эдвард Брентон.

Когда она снова вышла на улицу, щеки ее горели лихорадочным румянцем, в горле першило от сухости, а руки тряслись мелкой дрожью. Она была близка к обмороку. Пытаясь освоиться с убийственным диагнозом, Дели зашла в чайную и присела за столик.

Она никак не могла поверить в то, что ее карьера в Мельбурне окончилась, и ей придется навсегда расстаться с Художественной школой и мечтой о поездке в Европу.

Доктор посмотрел на ее руки, смерил температуру, прослушал грудь и расспросил, как она питается и как спит. Все это казалось Дели несущественным: ее интересовал один-единственный вопрос. А он, закончив обследование, с самым спокойным видом сказал, будто оглушил бомбой:

– Боюсь, что у вас ранняя стадия туберкулеза, мадам. Затронута пока только одна сторона. Если вы хотите поставить болезни заслон, вам будет нужен отдых в теплом сухом климате. Анализ мокроты должен подтвердить диагноз, но я в нем практически не сомневаюсь.

Поначалу она не испытала ничего, кроме чувства облегчения: беременности у нее нет. «Я не советую вам сейчас беременеть», – сказал доктор. – «Вам нужно много бывать на солнце, много отдыхать, пить хорошее красное вино за обедом, принимать общеукрепляющие лекарства…»

Она автоматически сделала заказ на кофе. Взгляд ее был устремлен в стену. «Я советую вам переехать в какой-нибудь район внутри страны», – звучал в ее ушах голос доктора. – «Еще одна зима, проведенная в Мельбурне, может оказаться для вас последней».

Принесли кофе. Она выпила его, не ощущая вкуса, и заказала новую порцию. Голова ее теперь прояснилась, но щеки все еще горели, дыхание было коротким и отрывистым. Она ощутила острую потребность оказаться рядом с Брентоном, чтобы взглянуть на устрашающую проблему из его надежных объятий.

Брентон! Как это он ей сказал?.. «Ты могла умереть…» А ведь так вполне могло случиться – будущая зима могла стать ее последней зимой. Однако в это трудно поверить! У нее еще так много дел, так много надо увидеть и узнать, так много написать картин! Нет, она не может теперь умереть!

«Вам надо уехать… Еще одна зима в Мельбурне… район внутри страны – идеальное место для таких больных, как вы…»

Внезапно ею овладела бурная радость. В течение многих недель со дня отъезда Брентона в Эчуку Дели боролась с собой, пытаясь преодолеть острую тоску по нем. Теперь все решено: надо известить его о своем возвращении. Можно не сомневаться, что Брентон примет ее и такой, с одним легким, точно так же, как и она приняла бы его, если бы он вдруг лишился ноги.

Официантка, принесшая вторую чашку кофе, получила в награду ослепительную улыбку. Дели обхватила чашку руками, чтобы согреть холодные пальцы. Дрожь в ее теле унялась. Она вернется на реку, она всегда знала, что так будет. Там в чистом, пропахшем эвкалиптом воздухе, она поправится. Она обязательно поправится.

14

Перед свадьбой Дели провела короткое время у супругов Макфи в Бендиго. С переменой климата самочувствие стало лучше, кашель почти прекратился. Было похоже на то, что конфликт между ее чувствами и любовью к искусству разрывал ее на части и сделался причиной страшной болезни. Теперь, когда все разрешилось, она приняла новую жизнь с чувством радости и облегчения. Брентон не соглашался ждать год, пока она не излечится окончательно. Он настаивал на немедленной свадьбе, после которой она будет путешествовать с ним по воде. «Филадельфия» готовилась снова отправиться по реке в солнечные, сухие равнины запада, и он не опасался за исход болезни.

Дели была поражена, увидев, что сделали эти два года с Ангусом Макфи. Он вдруг превратился в развалину. «У него ревматический артрит», – шепнула ей миссис Макфи. Он передвигался не иначе как с палкой. Его массивный корпус согнулся, когда-то сильные руки искривились и стали совершенно беспомощными. Волосы и борода были густы, как прежде, но его синие глаза, веселые и проницательные, теперь потухли. Было видно, что его мучают постоянные боли в воспаленных суставах.

Перед отъездом Дели он подарил ей чек на солидную сумму и сказал:

– Это свадебный подарок. Вам нужна красивая мебель.

– Но ведь я буду жить на корабле, господин Макфи! Где там расставить мебель?

– Нет, ви только послушайте! Жить на воде, на маленький корабль. Где будут играть дети? Они упадут в воду и утонут.

– Да ведь детей еще нет, как вам известно! – засмеялась Дели. – Придется учить их плавать с раннего детства.

– Вряд ли это будет удачный сезон, – хмуро сказал Брентон. – Не знаю, как нам удастся пройти Бич-энд-Папс или даже остров Кембла с двумя баржами.

– А зачем тогда брать две баржи? Прошлый раз ты брал только одну, насколько я помню.

– Тогда я не был женат, и мне не нужно было обеспечивать жену. – Он рассеянно поцеловал Дели. – Теперь я должен зарабатывать больше. Если бы в прошлом году у меня была еще одна баржа с шерстью, это принесло бы мне, по меньшей мере, пятьсот фунтов.

– Но в этом случае нам пришлось бы нанимать еще одного шкипера и двух помощников на баржу, – Дели слегка выделила голосом замененное ею местоимение.

– Это составит двадцать фунтов в месяц, но зато какой доход! Нет, я возьму две баржи.

Дели прекратила спор. Ей в сущности было все равно, одна баржа или две, но она успела заметить, что Брентон перестал даже для вида советоваться с ней по вопросам эксплуатации судна. Его взгляд на их совместное имущество можно было определить так: «Все, что твое – мое; все, что мое, принадлежит мне одному».

– Само собой, – продолжал Брентон, – у нас не будет страховой гарантии на грузы, пока мы не пройдем устье Биджи. У нас нет сертификата страховой компании на буксировку двух барж.

– А почему бы нам их не получить?

– Это займет слишком много времени, а нам выходить через одну-две недели. Страховое свидетельство требуется только на отбуксировку барж вниз по течению; на обратном пути мы будем прикрыты.

Хотя муж всячески старался исключить ее из игры, Дели твердо решила проявлять неназойливый интерес ко всему, что является смыслом его жизни. Она знала, что он любит ее, но только любовь для него не была делом первостепенной важности. Она рассудительно подумала о том, что, к счастью, у нее есть и свое дело, живопись, и здесь она правила безраздельно, не оглядываясь на мужа.

Муж уделил ей после свадьбы три полных дня. Это было, конечно, не самое подходящее время для женитьбы. «Филадельфия» только что вышла после капитального ремонта из сухого дока.

Прошел слух, что выше по течению уровень реки поднимается, и Брентон принялся обзванивать тех членов команды, которых не было в городе, нанимать новых работников и готовиться к погрузке.

На бракосочетании Дели надела кремовый костюм из саржи и шляпку с большими желтыми розами. Шокированная Бесси заявила, что без белой вуали не чувствовала бы себя новобрачной. Но Дели имела собственный взгляд на эти вещи, в Брентону было все равно, лишь бы поменьше хлопот.

Дели была глубоко тронута, видя все усилия, которые приложил дядя Чарльз, чтобы придать себе респектабельный вид ради такого торжественного случая. Он тщательно вычистил свой старомодный темный костюм, лицо его было гладко выбрито, волосы подстрижены. Однако же на пятке левого носка зияла большая дыра. За свадебным обедом он перебрал виски и расчувствовался; слезы градом катились из его покрасневших глаз, застревая в усах.

Когда они приехали к нему, чтобы сообщить о предстоящей свадьбе, он, по-видимому, не слишком этому обрадовался.

– Жить на пароходе! – он с сомнением покачал головой. Они с Дели вдвоем сидели в передней комнате, ныне пропыленной и затянутой паутиной. Он взял ее за руку. – А я-то надеялся, что ты сделаешь блестящую… э… партию. С твоей внешностью, с твоими талантами… Впрочем, я понимаю, что не могу давать тебе советы. Мой собственный брак… – Он тяжело вздохнул. Его грустные воспаленные глаза, его поникшие седые усы тронула меланхолическая улыбка. – Впрочем, если ты счастлива, я полагаю…

Она отметила, что он не договаривает фразы, заканчивая их нечленораздельным бормотанием. На нем были стоптанные ботинки, рабочие брюки, подвязанные бечевкой и рубашка далеко не первой свежести. Дели было странно слышать от дяди Чарльза нарекания в адрес ее будущего мужа, франтоватого Брентона, который, готовясь к встрече с родственником невесты, долго и старательно приглаживал щеткой непослушные кудри. Чего стоил один высокий белоснежный воротничок, подпиравший выбритый до синевы подбородок.

Когда она позвала из гостиной жениха, дядя Чарльз встретил его радушно и суетливо захлопотал, доставая писки и стаканы. Предупрежденный заранее, Брентон знал, чего можно ожидать; он не повел и бровью при виде жалкой внешности дяди Чарльза, зато с интересом разглядывал некогда богатое убранство дома: запыленные шелковые абажуры, потемневшие медные подсвечники на пианино, изношенные парчевые покрывала, потертый ковер с розами.

Две девушки-туземки выбежали из кухни на стук колес наемного экипажа и с игривым хихиканьем убежали за дюны. Дели вспомнилось, как много лет назад она впервые приехала на ферму. Тогда Минна и Луси вот так же, прыская от смеха, спрятались за бочку с водой.

Теперь Минны уже нет в живых; время разрушило ее облик задолго до ее физической смерти. Нет и Эстер, и Адама. Когда Чарльз, сделав над собой усилие, спросил, останутся ли они обедать, она поспешно отказалась, сославшись на скорый отъезд. Старый дом был населен духами, и, главное, здесь витал дух Адама.

Дядя попросил ее взять что-нибудь из дома в качестве свадебного подарка. Подумав, что тетя Эстер перевернется в гробу, если ее неловкая племянница возьмет какую-нибудь хрупкую, дорогостоящую вещь, Дели выбрала обитую гобеленом скамеечку для ног, на которой она любила сидеть подле мисс Баретт в старые добрые времена. Теперь та живет во Франции, и Дели поддерживает с ней переписку, хотя письма приходят все реже и реже.

После церемонии бракосочетания счастливые молодожены поселилась в гостинице «Палас» – до дня отплытия «Филадельфии». Брентон шутил, что ему с женой вполне хватило бы и узкой матросской койки, но двуспальная кровать, конечно же, не хуже.

– Ты теперь выглядишь много лучше, – сказал он, спустя неделю после свадьбы, раздвигая ее рассыпавшиеся по спине волосы и легонько трогая пальцами позвонки. – Теперь их не так просто сосчитать, как раньше. Лицо у тебя округлилось, тени под глазами исчезли.

Ему нравилась ее субтильность, ее хрупкое сложение, даже ее болезненность привлекала и трогала его, позволяя чувствовать себя самого сильным и покровительственным. Он рассматривал ее узкие изящные ступни, ее маленькие коленные чашечки с такой нежной сосредоточенностью, с какой ребенок разглядывает новую куклу.

Раньше он предпочитал более осязаемые формы, но теперь его приводили в восхищение маленькие упругие груди и тонкая, прозрачная кожа, сквозь которую просвечивали синие жилки вен.

– Это даже хорошо, что мы будем спать отдельно, – говорил он, пряча лицо на ее груди. – А то я тебя замучаю. Доктор сказал, что тебе надо отдыхать.

– А еще он сказал, что сейчас мне не стоит иметь детей.

– Мы должны соблюдать осторожность.

Дели чувствовала, что она будет счастлива долго, всегда. Она жалела Имоджин, которая вела беспокойную, не приносящую удовлетворения жизнь, пускаясь в случайные связи; в ней пробудилась симпатия к Бесси, вышедшей за чопорного анемичного юношу, который никогда не покидал Эчуку и не интересовался ничем, кроме универсального магазина, который надеялся унаследовать после смерти тестя.

Бесси светилась довольством и тщеславной гордостью за свой дом, обставленные ее отцом по тщательно разработанному плану. Она носила ребенка, и ее лицо, оживлявшееся прежде только от светской болтовни, теперь имело спокойное, «прислушивающееся» выражение. Вид у нее был цветущий, как у дерева, готовящегося принести плоды, и Дели почти завидовала зреющему в ней материнству.

По ночам Дели часто лихорадило. Ее щеки горели, выдавая таящуюся внутри болезнь; ее синие глаза становились в такие минуты еще синее и ярко блестели.

По утрам она лежала, бледная и вялая, разметанные по подушке волосы были влажны от пота, отнимавшего у нее силы. Завтракала она обычно в постели, однако в скором времени желание видеть Брентона, находиться вблизи него, трогать его рукой поднимало ее на ноги и вело на пристань.

Поздоровавшись, он уже не обращал на нее внимания, но она знала, что, руководя погрузкой сельскохозяйственных машин, мешков с мукой, связок кроличьих капканов, ящиков с пивом, он все время помнит о ее присутствии, о том, каким энергичным он выглядит в ее глазах, когда поправляет кучу мешков или сложенные штабелями эвкалиптовые доски, предназначенные для замены вышедших из строя лопастей.

Когда он с волосами, потемневшими от пота, делал передышку, она не могла удержаться, чтобы не подойти к нему, не постоять рядом и не погладить его руку. В ней поднималось неутоленное желание, заставлявшее ее чувствовать его физическое присутствие. Она всерьез опасалась, что их взаимное притяжение дает яркую вспышку в момент касания рук, подобно тому, как это происходит в вольтовой дуге или в электровыключателе. «Нажмешь симпатичную такую кнопочку – и ни тебе дыма, ни запаха, ни хлопот!» – так писал о своих впечатлениях об электрическом освещении восторженный пассажир то ли с «Эллен», то ли с «Жемчужины».

У них на борту появился новый член экипажа. Когда Дели впервые сошла вниз, с наслаждением втягивая знакомый, пахнущий илом и водорослями запах реки, любуясь игрой золотых солнечных пятен на досках палубы, ее пригвоздил к месту командирский окрик из рулевой рубки:

– Стоять… вольно!.. Убью мерзавцев!.. Уйдите из-под стрелы!!!

Дели взглянула вверх, ожидая увидеть убеленного сединами морского волка, а вместо этого увидела умные глаза зеленого попугая, который обращался к ней через открытое окно рубки.

– Что вы сказали? – вежливо переспросила она.

– Куда к дьяволу подевалась моя отвертка? – строго спросил ее попугай.

Дели поднялась в рубку, чтобы поздороваться с ним, почесать ему головку, но попугай, привязанный за ногу легкой цепочкой, отлетел назад, излив на нее целый поток неразборчивых слов.

– Он ругает тебя на датском языке, – сказал подошедший Брентон. – Он умеет ругаться на трех языках: английском, датском и шведском.

– Но откуда он здесь взялся?

– Мне подарил его капитан Джекобсон, когда увольнялся на берег. Раньше он служил на океанском флоте и раздобыл эту птаху в Южной Африке. Его зовут «Шкипер». По словам прежнего хозяина, она не сможет жить нигде, кроме как на судне. Меня она любит.

– Тебя вообще любят птицы, – сказала Дели.

– Я хочу любить тебя не где-нибудь, а в моем родном Новом Южном Уэльсе, – сказал ей муж. Брентон родился в маленьком городке, но детские годы провел в Мельбурне и Сиднее. Отец его был шорником, но и он, и мать Брентона давно умерли. Из родных остались лишь сестра, живущая с семьей в Квинсленде, да брат – в Сиднее.

– У нас никогда не было таких шикарных вещей, – сказал ей Брентон после посещения фермы. – Ни коров, ни пианино… Мы жили по большей части на кухне, а гостей принимали в небольшом зале, куда мы в будние дни почти не заходили. Я при первом удобном случае старался улизнуть из дома, да и школу не особенно жаловал. Вот почему большой город сразил меня наповал, все эти высокие дома, заборы. По-моему, человеку лучше держаться от них подальше.

Она никогда еще не видела его вне пределов города, если не считать той ночи, когда они шли вдоль берега с единственной целью – уйти подальше от людных улиц. Теперь ей открылась новая грань его характера: отважный путешественник, родившийся и выросший в австралийской глубинке, натуралист с зорким, натренированным глазом. Она видела, как муррейские сороки слетались клевать сырные крошки с его ладони. Он ей рассказывал, что в детстве у них дома была ручная трясогузка, которая садилась ему на плечи.