Текст книги "Все реки текут"

3

Толкая баржу, тяжело груженную тюками с шерстью, «Филадельфия» быстро шла вниз по разлившейся реке. Дели хотела доставить груз в минимально короткий срок, чтобы поразить мистера Рибурна как своей скоростью, так и своей надежностью.

Она никогда не рисковала без необходимости; но теперь, когда знакомые места на берегу проплывали мимо значительно быстрее обычного – Недс-Корнер, Руфус-Крик, Бордер-Клиффс, Остров Мэнн (где скрывался каторжник по фамилии Мэнн, которого потом пристрелили полицейские), Ховилл, Биг-Бенд, станция Мурто – она все больше верила в успех. Но затем около ручья Рэл-Рэл, совсем недалеко от Ренмарка, баржа налетела на топляк.

Острая и твердая, как железо, коряга пробила брешь в барже как раз под ватерлинией – к счастью, это произошло на неглубоком месте, и баржа опустилась всего на пять футов, так что вода не достигла шерсти. Почти три дня ушло на то, чтобы сгрузить шерсть на берег и починить баржу, при этом два тюка упали в воду, и их унесло течением.

Третий тюк распотрошили по приказу Дели. Ночью случились заморозки, и к утру баржа заиндевела и покрылась скользкой белой изморозью. Когда начались работы, барж-мен поскользнулся и упал в ледяную воду. Течение подхватило его и понесло, и к тому моменту, когда удалось его вытащить, он совершенно посинел от холода.

– Скорее снимайте с него мокрое и распарывайте тюк, – скомандовала Дели.

– Но, миссис…

– Не беспокойтесь, я отвернусь, – нетерпеливо сказала она. Командуя, Дели совершенно забыла, что она женщина. – Скорее, торопитесь, ради Бога, пока он не схватил воспаление легких. Теперь заверните его в шерсть с головой, чтобы он только мог дышать. Не важно, что он мокрый, шерсть выделяет свое собственное тепло.

Мужчины с сомнением разрезали мешковину, и туго спеленутая шерсть, освободившись от стягивающей ее оболочки, устремилась наружу, подобно желтоватой пене. Из тюка выдернули еще некоторое количество шерсти, так, чтобы внутри освободилось место для дрожавшего от холода матроса. Затем его сунули в тюк, как в турецкую баню. Ему дали горячего питья и большой глоток бренди, и скоро его синие губы приобрели свой обычный цвет.

Через некоторое время он возвестил, что ему «довольно тепло», а переодевшись в сухое, он и думать забыл о своем опасном купании. Он не уставал восхищаться находчивостью капитана: «Подумать только, а ведь она просто женщина».

Дели решила, что расскажет об этом происшествии Сайрэсу Джеймсу, когда они будут проходить мимо Бланштауна. Она как следует отрепетировала свой рассказ и была крайне разочарована, когда узнала, что он на несколько дней отлучился в Аделаиду. Тюки с шерстью были застрахованы; Аластер Рибурн нисколько не расстроился из-за незначительной потери, напротив, его весьма позабавил рассказ о том, как был поврежден третий тюк. Он и не подозревал, что мешок шерсти может найти такое оригинальное применение. Он искренне похвалил сообразительность Дели, не зная, что она вычитала об этом способе в «Жизни на Миссисипи».

Этого она ему не сказала, чтобы его разочарование не лишило ее возможности услышать похвалу в свой адрес. Удивительно, насколько Дели заботило мнение мистера Рибурна, хотя ее совсем не привлекала его чопорность. И все же ей казалось, что за внешней холодной учтивостью скрывается расплавленный металл.

– Ванна из шерсти! Какие же вы, речники, сибариты! сказал он, поддразнивая ее. – Такая ванна не хуже молочной – пенистая и нежная. – Пока он говорил, его белая и тонкая рука с видимым удовольствием ласкала нежное промытое руно.

Привыкшая видеть мужские руки загорелыми и грубыми от солнца, канатов и штурвала, Дели подумала, что его руки слишком изнежены, но затем вспомнила, что ему приходи лось иметь дело с шерстью, а ведь даже простые стригали и упаковщики отличались удивительно мягкой кожей рук, особенно под конец сезона стрижки. Их ладони все время были вымазаны ланолином, покрывающим немытую шерсть.

– У нас есть еще один большой склад – ниже, у озер, – сказал Аластер Рибурн. – Вам никогда не приходилось пересекать озеро Александрина? Это больше двухсот квадратных миль, почти море. Плавать там не то, что здесь – меж двух берегов. Вы, наверное, могли бы сбиться с пути?

– Не беспокойтесь, не собьюсь. Я умею пользоваться картой и, кроме того, теоретически изучала озерные лоции. На мой взгляд, это не сложная задача, тем более там нет топляков, которые могут пустить баржу ко дну, там никуда не врежешься в тумане.

– Вы правы, топляков там нет, но есть дно. Волны иногда достигают восьми футов в высоту, а учитывая, что озеро имеет такую же глубину – восемь футов, приходится надставлять борт как минимум до восемнадцати дюймов и ставить дополнительную страховочную обшивку. Иногда суда простаивают по нескольку дней, ожидая, когда ветер стихнет.

– Вы хотите запугать меня, мистер Рибурн?

– Запугать вас, я убедился, непросто. Нет, я не сомневаюсь в вашей смелости, как и в том, что вы привыкли справляться с поставленной задачей. Но я думаю о вашем пароходе. Сможет ли он выдержать плавание по озеру?

– Я вижу, мне придется доказывать и это. Хорошо, что, по крайней мере, мне не нужно убеждать вас, что лично я за него не опасаюсь.

– Значит, вы сможете доставить нам очередную партию шерсти в Миланг?

– Разумеется, когда?

– Я пошлю вам телеграмму. Но это произойдет не раньше, чем закончится стрижка у станции «Озеро Виктория». Примерно через два месяца.

Наконец, они закончили с документацией – Дели получила чек на пятьсот фунтов и пригласила мистера Рибурна на пароход выпить по стакану вина в салоне, надеясь, что он снова обратится к картине. Он, однако, пригласил ее в свою квартиру, которая находилась за складами. Дели толкнула тяжелую дверь и очутилась в совершенно ином мире. Огонь весело плясал за стальной каминной решеткой, отражаясь в тусклой полированной поверхности мебели палисандрового дерева, вазах венецианского стекла и мраморной итальянской скульптуре – копии «Умирающего гладиатора».

Это была комната эстета, столь неожиданная в этом грубом речном порту, будто греческий храм, возведенный прямо в австралийской пустыне. Дели подошла к единственной в комнате картине и внимательно ее осмотрела. Подписи не было; краски были старые, потускневшие в углах; это был портрет, выполненный уверенной рукой, с глубоким проникновением в характер. На холсте был изображен молодой человек, одетый по моде начала прошлого века.

– Погодите… шотландская живопись прошлого века… Рибурн? Нет, не может быть. А впрочем, освещение… посадка головы… точный прямоугольный мазок… Рибурн! Ну конечно, у вас та же фамилия!

Она обернулась, ее оживленное лицо помолодело, она увидела, что горящие глаза Рибурна широко распахнуты и смотрят прямо на нее.

– Значит, вы разбираетесь в живописи, – тихо сказал он. – И вы написали тот удивительный этюд с холмами.

– Конечно. Я же говорила об этом. А вы решили, что я солгала? – спросила она, и в ее голосе прозвучало высокомерие.

– Нет, нет, что вы, не надо понимать меня превратно. Но я думал, что, возможно, вам кто-то помогал, оказывал влияние…

– Я написала эту картину в промежутках между рождениями шестерых детей, можно ли назвать это «помощью»? Но если кто-то оказывал на меня влияние, то это Сислей. Помните его пейзажи?

– Да, я видел их в Париже.

– Вы хотите сказать, что видели подлинники? О-о! – она посмотрела на него так, будто он признался, что видел самого Бога. – В той картине я хотела передать сущность этих каменистых холмов, противостояние твердости и прочности камня текучести воды; и в то же время напомнить, что скалы тоже текучи во времени. Я хотела изобразить могучую силу жизни и времени, изменяющих то, что кажется невозможно изменить. Вещь в себе и вещь в бесконечности жизни.

– Вы предъявляете слишком большие требования к среднему любителю живописи. Зритель увидит скорее всего лишь интересную фактуру, ощущение жизни на полотне. Мнения зрителей обусловлены искусствоведческими терминами – натура, натюрморт, пейзаж. А ведь природа и есть жизнь во времени: это и скалы, и цветы, и деревья, и люди, и этот очень живой человек, – он кивнул на портрет молодого человека в серо-зеленом камзоле с тонким, румяным лицом и ясным насмешливым взором. – В этом лице есть нечто очень привлекательное. Мы могли бы быть друзьями, если бы нас не разделяло время.

– Вы хотите сказать, если бы он не умер раньше, чем вы родились?

– Да. Я часто думаю о замечательных людях, с которыми нас разделяет время или расстояние. Разве вам не хотелось бы лично встретиться с Леонардо? Или с Джокондой?

– Да, конечно! И еще с Рембрандтом, и с этим интересным молодым человеком – так это все-таки кисть Рибурна?

– Нет, этот портрет написан его последователем Джоном Уотсоном Гордоном, но его легко принять за работу Рибурна.

– Значит, автор – мой однофамилец. Гордон – фамилия моего отца. Вы имеете какое-то отношение к этому художнику?

– Мой отец был троюродным братом Генри, сына Рибурна, владевшего в Эдинбурге пароходной компанией. Фирма разорилась, и мой отец, работавший там, перебрался в Австралию. Он основал свое дело здесь, на Муррее. После его смерти руководить компанией стал мой брат. Я тогда интересовался только искусством и отправился учиться в Европу.

Мой брат умер, и мне пришлось вернуться и взять дело в свои руки, чтобы помочь вдове брата, детям и моим старым тетушкам, которые полностью жили на его обеспечении. Вдова Генри – очаровательная женщина, но совершенно беспомощная в деловом отношении, – он взглянул на Дели, как будто мысленно сравнивал их. – Я не могу передать, как я восхищен стойкостью, которую вы проявили в подобных обстоятельствах.

– Но я не вдова.

– Нет, конечно, но… – он развел руками.

– Да, сейчас мой муж прикован к постели. Но он упорно борется за выздоровление. Я взяла на себя дела, пока он не поправится окончательно. – Дели говорила и не верила в то, о чем говорила, но этот миф успокаивал ее.

– Как же вы умудряетесь находить время для живописи?

– Я не пишу больше, я же говорила вам. Я знала, что живопись придется оставить. Сначала это было похоже на смерть. Но, возможно, когда-нибудь у меня будет больше времени, – она вздохнула.

Он иронически вздернул бровь. В его лице появилось нечто дикое, неуправляемое, что так контрастировало с его аккуратной бородкой и тонкой фигурой. – Я ненавижу эту ответственность перед семьей, а вы?

– Я тоже.

– Это связывает по рукам и ногам.

– Скука домашнего хозяйства…

– Однообразие брака…

– Значит, вы женаты?

– В настоящее время – нет. Моя жена не смогла ужиться с женой и детьми моего брата (своих детей у нас не было) и особенно с моими шотландскими тетушками. И хотя дом у нас большой, женщины умудрялись все время наступать друг другу на мозоли. Боже правый, как они пререкались! И вот в один прекрасный день моя жена сбежала с заезжим англичанином, скупщиком шерсти.

Он говорил легко, без горечи. Если произошедшее когда-то и причинило ему боль, оно осталось далеко в прошлом.

– А я никогда не видела никого из близких мужа – Брентон ушел из дома, когда был еще совсем мальчишкой. У него есть брат с семьей где-то в Сиднее. Боюсь, его след потерян безвозвратно. Но я представляю, как нелегко ужиться в чужой семье.

– Наверное, так. Особенно с женщинами. Единственный из всей семьи, кто нравился моей жене, был бедняга Генри.

В его словах появилась горечь, и Дели поняла, что первое впечатление было обманчивым. Нет, он не простил свою бывшую жену, а легкость, с которой он говорил о ней, возможно, прикрывает саднящую рану.

– Знаете, что мы должны сделать, вы и я? – вдруг спросил он. – Нам надо перелететь куда-нибудь – в Южную Америку, в Китай или еще куда-нибудь – и полностью посвятить нашу жизнь Искусству.

– И оставить наши семьи на произвол судьбы? Что за вздор! И почему вместе? Это только осложнит нашу жизнь! – ответила она тем же полушутливым, полусерьезным тоном. – Боюсь, для процветающего дельца у вас слишком богатое воображение, мистер Рибурн.

– Да, но я ведь еще и художник. Когда будете в Миланге, я покажу вам свои работы. А я бы очень хотел посмотреть ваши. Сейчас я на несколько недель возвращаюсь на озера, чтобы подготовить склады для новой партии шерсти.

Дели посоветовала посмотреть в каталоге Мельбурнской Национальной галереи ее картины, подписанные «Дельфина Гордон», и стала ждать реакции. Реакции не последовало. Она почувствовала, что терпит поражение.

– А когда будете в Мельбурне, можете там посмотреть «Жену рыбака».

– «Рыбачку»! Дельфина! Ну, конечно, я ее прекрасно знаю. Это одна из моих любимых современных картин! – Он взял ее за руку и низко склонился перед ней. – Мое искреннее почтение, дорогая леди. Вы достигли несоизмеримо большего на ниве Искусства, чем я смогу когда-либо достичь. И вы непременно должны снова начать рисовать.

Покидая дом Рибурна, Дели буквально летела на крыльях. Его слова, а вовсе не вино, бросились ей в голову. Он поцеловал ей руку, почтительно и скромно; а ведь ее руки были темнее и грубее, чем у него – они должны крепко удерживать штурвал в любую погоду, помогать грузить шерсть, когда не хватало рабочих; они даже отлично научились владеть топором.

Но его фамилия – Рибурн! Вот он, последний штрих в ее мечтах о темноволосом незнакомце.

4

Плавание ночью было всегда сопряжено с риском натолкнуться на неизвестное, еще неучтенное препятствие; и все-таки Дели очень полюбила эти волнующие часы. Она уже давно переборола свой страх, не боялась ночью находиться в рубке и лично отвечать за безопасность парохода.

Она знала каждый риф и каждую мель на реке, как линии на собственной ладони. Когда извилистый фарватер менял курс, она моментально запечатлевала его новую форму в своей фотографической памяти. Обучение в Художественной школе пригодилось ей не только как живописцу, но в большей степени как шкиперу на Муррее.

Она научилась отличать казавшееся совершенно реальным отражение утеса от самого утеса, и в любой темноте спокойно вела пароход, зная все излучины наизусть. Ее смелость возрастала вместе с уверенностью, да и выбора другого не было, как не было у нее и помощника. Номинально помощником считался Брентон, а иногда днем на открытом пространстве она разрешала малышу Бренни сменить ее у штурвала, пока она обихаживала Брентона, перекусывала или отдыхала.

Единственная роскошь, которую она позволила себе на судне, был кок. Мужчины должны быть всегда сыты или они уйдут. Не могла она обойтись и без механика, кочегара, баржмена и еще одного матроса, не считая двух сыновей.

Теперь, когда вода спала, и наводнение кончилось, они занялись перевозкой камня с каменоломни в Маннуме, расположенной в ста милях ниже шлюза, где залежи гранита подходили к самому берегу.

Здесь пароходы нагружали свои баржи под покатым настилом, который был сооружен так, чтобы суда могли подойти к берегу как можно ближе. Иногда, прекращая работу на ночь, рабочие каменоломни оставляли полные вагонетки с камнем на настиле, и первый утренний пароход загружался из нее, значительно опережая соперников.

Самый большой и мощный пароход на реке «Капитан Стёрт» обычно загружал три баржи, и после него остальным судам приходилось долго ждать, пока подвезут новый камень. Это был пароход с задним колесом, какие ходят по Миссисипи, его в разобранном виде привезли из Америки и собрали здесь, на реке.

«Филадельфия» шла мимо «Капитана Стёрта», который на ночь встал в Бланштауне, – этот пароход никогда не ходил после наступления темноты – с тремя баржами он был больше похож на грузовой поезд, но для него, увы, не было рельсов, по которым он мог бы катиться без риска. На палубе «Стёрта» сидели дети капитана Джонстоуна, один меньше другого; сам Джонстоун выглядывал из рубки.

Других пароходов впереди не было, и у Дели появилась надежда первой подойти утром к каменоломне.

Река перед ней была ярко освещена двумя ацетиленовыми лампами – в их ослепительных лучах высокие деревья сверкали как алмазы, и каждая ветвь четко вырисовывалась на фоне темного неба. Луны не было, так что Дели не нужно было принимать во внимание лунный свет и его отблески на воде. Скоро рубка погрузилась во тьму, глаза постепенно привыкли к темноте. Пароход вышел из Банштауна и был на пути в Маннум.

Дели тихо запела. Она вовсе не чувствовала себя потерянной и одинокой, хотя впереди не было видно ни одного огонька, указывавшего на человеческое жилище, а утесы и тихие заводи скрылись в первобытной мгле.

Однажды ей почудились мерцающие огни костров аборигенов свирепого племени мурунди, которое обитало в этих местах на западном берегу. Когда-то аборигены жили на всем протяжении извилистой реки, теперь их жалкие остатки обитают в нищих трущобах у поселков Свон-Рич и Маннум, куда они приходят, чтобы раздобыть еду, табак и старую одежду, а заодно прихватывают и все болезни белых.

Дели кончила напевать и прислушалась к равномерным ударам колес по воде, к мягкому «чавканью», с которым усталый пар вырывался из трубы. В дверях рубки появилась темная, худощавая фигура и проскользнула к ней.

– Машина работает как часы, – доложил Чарли. – Видать, новая труба ей пришлась по вкусу. Она теперь пыхтит, как старый моряк трубкой. Вот послушайте.

– Я как раз слушала, когда ты вошел. Я вижу, вы с ней нашли общий язык, а, Чарли?

– Ага! Она знает, что со мной шутки плохи, вот и все. Я-то ведь, черт меня дери, сам смесь белого и собаки динго! Смотрите, а там, что за свет такой?

– Где?

– Идет – прямо за нами! Да быстро как, вот черт! Это же «Каделл», соображаете?

– Кажется, ты прав… Когда мы отплывали, он как раз шел вверх. Наверное, они хотят опередить нас у каменоломни.

– Опередить нас! Это мы еще посмотрим, чтоб он провалился! Я сейчас…

– Чарли! Чарли Макбин! – строго крикнула она ему вслед. Он прекрасно знал, как она относится к гонкам.

– Да, миссис, – Чарли неохотно остановился в дверях.

Дели оглянулась на огни, которые неумолимо приближались. Впоследствии она так никогда и не смогла понять, что вдруг нашло на нее – возможно, в нее вселился былой соревновательный дух Брентона. Но неожиданно для себя самой она крикнула:

– Давай, Чарли, гони! Полный вперед!

– С удовольствием, миссис.

Она вывела пароход на самую середину реки, чтобы использовать скорость течения. Пустая баржа почти не препятствовала гонке. Она услышала, как внизу хлопнула дверь топки – в огонь полетело самое лучшее и самое сухое дерево, давление пара возросло, и они понеслись на своей предельной скорости в девять узлов.

Сзади матросы «Каделла», как сумасшедшие, бросали дрова в топку, пароход преследователей ревел, а из трубы сыпались искры. Дели слышала, как их собственная труба пульсировала и задыхалась, словно от боли, но, к счастью, она была новой и хорошо укрепленной. Внизу Чарли «удерживал» клапан безопасности, положив на него тяжелый груз.

Она схватила штурвал и почувствовала сильную вибрацию – пароход дрожал в напряжении, как будто его распирала дерзость и сила. Сейчас ей представилась возможность показать мужчинам, сможет ли она подчинить себе пароход!

Но «Каделл» неминуемо приближался, вот он уже сравнялся с ней. Дели ловко срезала угол, так, что корпус гребного колеса задел нависшие над водой ветви, но они выиграли несколько ярдов. Чарли буквально впрыгнул в рубку, скручивая в руках собственную шляпу. Он, как и пароход, дрожал от волнения.

– Ничего не получится, миссис, – крикнул он. – Они у нас на хвосте, а уж если они выбьются вперед… У нас ведь есть тот керосин, для ламп… я бы дал кочегару плеснуть разок…

– Бери керосин! – крикнула Дели. – И попроси у кока жир, возьми весь. Нет, не буди его, он спит. Я утром сама все ему объясню.

Теперь «Каделл» шел на всех парах рядом, и Дели видела, как его команда при красноватом свете топки пляшет на палубе, выкрикивая насмешки и оскорбления. Около пятнадцати миль они шли наперегонки, но благодаря мастерскому управлению Дели удалось держать свое преимущество в несколько ярдов.

– Ура! Взорвемся, но не сдадимся! – вопил Чарли где-то внизу, и вдруг на мгновение ее мозг остыл. Она вспомнила «Провидение»… Но тот пароход вовсе не участвовал в гонках, он взлетел на воздух без всякой видимой причины. Дели со вздохом положилась на волю Бога и судьбы.

На следующей излучине ей вновь удалось пройти по внутренней дуге, и опережение в несколько ярдов сохранилось еще на девять миль. В темноте ночи оба парохода яростно трубили, не уступая друг другу ни дюйма пути, ни фунта пара. Огни Маннума становились ярче, механик и кочегар радостно закричали, и «Филадельфия» проскользнула под настил каменоломни, когда рассвет еще только начинался. Пар с шипением вырвался из измученных клапанов, раздался оглушительный визг, и свист громко возвестил о победе.

Побежденный «Каделл» издал три гудка, признавая поражение, и отправился к берегу, дожидаться своей очереди.