Текст книги "Все реки текут"

8

Когда схлынул паводок, в долине Муррея началась страшная пора: мириады мух, москитов, мошек расплодились в непросыхающих топях, равнины кишели тигровыми змеями. В одном только поселке Берри их десятками уничтожали за день. И когда отступили ужасы мировой войны, планету охватила страшная эпидемия. Казалось, что крошечный, невидимый простым глазом, вирус зародился в той ужасной земле, где гнили тела убитых людей самых разных национальностей, поражая воздух миазмами. Перед вирусом испанского гриппа были бессильны врачи, он скосил не меньше человеческих жизней, чем погубила война.

В Австралию он пришел с востока, в 1919 году. Больницы были переполнены, и тяжелобольных оставляли умирать дома. Доктора валились с ног, не будучи в состоянии обеспечить все вызовы.

Дели очень боялась за детей и хотела, чтобы они оставались под ее присмотром. Она считала, что на борту судна, изолированные от внешнего мира, они будут в большей безопасности, чем на ферме или в школе. Рано познавшая истину о безразличии смерти, которая выбирает из жизни не только стариков, но и молодых, полных жизни людей, Дели была охвачена суеверным предчувствием, что одного из ее сыновей унесет «испанка». «Если уж это неизбежно, Господи, пусть это будет не Гордон», – молилась она; этим самым она признавалась себе, что ее первенец был ей дороже всех и молчаливо соглашалась с любым другим поворотом судьбы.

«Испанку» подхватил Бренни. Состояние его было очень тяжелым, днями он метался в горячечном бреду.

Она велела бросить якорь в Моргане, где можно попытаться найти доктора. Судно причалило в стороне от гавани, чтобы не платить портового сбора. Свой контракт на доставку почты она уступила другому судовладельцу, а сама целиком отдалась уходу за больным. Алекса она отослала обратно к Мелвиллам.

Доктор сказал, что он бессилен помешать болезни, но, однако, полагал, что молодой, здоровый организм сделал свое дело. Самое главное – самоотверженный уход.

В последующие полмесяца Дели почти не ложилась в постель, ни на минуту не забывая, что ее братья ушли из жизни в детском возрасте. В томительные часы ночных бдений она начала читать Шопенгауэра – пыльный неразрезанный том попался ей в одном из ящиков, в библиотеке научного общества в Моргане.

«Жизнь представляется как бесконечное настоящее, однако индивидуумы, идеи возникают и уходят в прошлое, точно летящие сны».

Эта философия, однако, приносила не больше утешения, чем фаталистические концепции дяди Чарльза, много лет назад пытавшегося примирить ее со смертью Адама, или подходящие ко всем случаям жизни религиозные рассуждения тети Эстер по поводу гибели родных Дели.

Она вставала, чтобы намочить полотенце и обтереть пылающее тело мальчика, которое, казалось, тает, разрушается прямо на глазах. Щеки у него ввалились, глаза запали. Она склонилась над ним, страшась увидеть кроткий, отстраненный взгляд, смирение перед надвигающимся концом.

Вместо этого она увидела страх. Яркие от жара голубые глаза, всегда такие бесстрашные и прямые, глядели на нее с испуганной мольбой. Под ними обозначились темные тени, из-за чего глаза казались провалившимися в глазницы.

– Мам, мне не станет лучше, как ты думаешь? – сказал он слабым голосом. – Я скоро умру… Я не хочу умирать, мам!..

Дели провела по его лбу своими ладонями, нежно, но твердо. Прогоняя страх из своего сердца, она сказала:

– Скоро ты начнешь поправляться, милый. При гриппе всегда так: перед выздоровлением бывает кризис. Ты не умрешь, я в этом уверена. Когда ты был маленьким и часто болел бронхитом, несколько раз я думала, что тебе уже не подняться. А ты выжил, вырос большим и сильным. Так неужели же ты думаешь, что я дам тебе умереть теперь? Ты будешь помогать папе водить пароход, когда он поправится. А придет время, и ты поведешь его самостоятельно.

Сначала она говорила это, чтобы разубедить его, но постепенно в ней рождалась уверенность, что так и будет. Внутренним взором она видела Бренни рослым и красивым молодым человеком, стоящим у штурвала, как когда-то стоял его отец… Жизнь предстает как бесконечное настоящее… как радуга над водопадом: она остается неизменной, тогда как составляющие ее отдельные капельки оседают и исчезают…

Между тем голос матери, ее ласковые прикосновения успокоили ребенка, и он забылся зыбким, горячечным сном. Она боялась поверить: дыхание его стало более глубоким и ровным, лицо и грудь покрылись бисеринками пота. Лихорадка отступила, кризис миновал. С того дня он стал медленно выздоравливать.

Прежде чем он поднялся на ноги, заразился Брентон. Дели сбилась с ног, ухаживая за обоими. Она никому не разрешала приближаться к больным, и на дверь их каюты повесила простыню, пропитанную дезинфицирующей жидкостью, чтобы преградить путь вирусу. Ни Гордон, и никто из экипажа не заболели.

Она прилагала все усилия, чтобы не допустить Чарли Макбина к «шкиперу», но это было неимоверно трудно. Без Чарли Брентон зарос бородой, а когда Дели пыталась, очень неумело, побрить его, тот выходил из себя и гнал ее прочь, заявляя, что она «и в подметки не годится настоящей сиделке».

У него была удлиненная, красивой формы голова и борода ему шла. Она была курчавая, седоватая с медным отливом, что делало его похожим на древних вавилонских царей. Когда он раскладывал пасьянс, пользуясь истрепанной карточной колодой, Бренни начинало казаться, что он походит на сурового короля треф; однако находясь с больным отцом в одном помещении, мальчик постепенно начал утрачивать чувство уважения к нему.

Брентон болел, в отличие от сына, сравнительно легко. Кризис наступил довольно быстро, но выздоровление шло медленно. Когда доктор признал их здоровыми, Дели почувствовала неимоверную усталость. Доктор советовал ей поехать отдохнуть, если она не хочет свалиться сама.

Оставив «Филадельфию» на попечение Гордона и Чарли близ Уайкери, она заехала к Мелвиллам за дочерью. Вместе с Мэг они сели в поезд и доехали до Аделаиды. Хотя Дели бывала раньше в Маннуме, – это не доезжая пятидесяти миль до Аделаиды, – однако в самой столице Южной Австралии ей бывать еще не приходилось.

С возрастающим интересом она смотрела в окно – на проплывающие мимо пшеничные поля, на светлое жнивье, на мешки с намолоченным зерном, похожие на неуклюжих беременных женщин. На многие мили тянулись пастбища, напоминающие ей равнины северной Виктории; однако за ними, точно разрисованный задник на сцене, возвышалась гряда желтых, будто раскрашенных дельфиниумом,[25]25
  Дельфиниум – здесь: желтый краситель, добываемый из шпорника, растения семейства лютиковых.


[Закрыть] холмов. В небе клубились большие крутобокие облака, похожие на наметенные ветром сугробы, отбрасывающие плотные тени на выветренные долины, поросшие низкорослыми эвкалиптами.

В ее мозгу звучала цветовая музыка. Лазурь и золото, золото и лазурь, изумительно чистые золотые и голубые тона. Она тосковала по краскам, тогда как ее холсты были заперты в шкафу, в салоне «Филадельфии». Она могла бы в эту неделю отдыха безраздельно отдаться живописи, но прекрасно сознавала, что все равно не утолит голод. Эта жажда была сродни болезни – алкоголизму или наркомании, – и удовлетворять ее небольшими дозами – значило бы вызывать еще большую тягу.

Мэг не отрывалась от окна; она никогда еще не видела настоящих гор.

– Взгляни на эти горы, мамочка! – то и дело восторженно восклицала она.

Усталая, разомлевшая от жары, Дели чувствовала себя не в своей тарелке, когда, наконец, они с дочерью вышли к Норт-Террас. Яркий солнечный свет бил им в глаза, заставляя жмуриться. В воздухе совсем не чувствовалось гари; здания сверкали на солнце, отбрасывая резко очерченные тени – когда-то Дели видела подобное на картине, где был изображен испанский город. В конце широкой улицы виднелись очертания бледно-голубой вершины, такой близкой и такой понятной.

Она наняла извозчика. Ее вполне устраивала неторопливая тряская езда, позволявшая ей освоиться в незнакомом городе. Аделаида не повторяла Мельбурн, она имела собственное лицо. Люди шли по тротуарам медленнее, на скверах лежали пятнистые тени от декоративных деревьев. Некоторые прохожие улыбались, глядя на Мэг: деревенская девочка, по-видимому, впервые попавшая в большой город с любопытством озиралась по сторонам, крепко вцепившись в материнскую руку.

Дели поначалу не решалась брать с собой дочь в долгие прогулки по городу, но девочка была здоровая, выросшая в достатке фермерской семьи, на полноценном питании: сотовый мед, сметана, парное молоко, сыр и свежие овощи прямо с грядки. Мать доверилась ее организму.

Было приятно постоянно видеть дочь рядом с собой. Миньон – назвала она ее, мечтая о том, чтобы дочь была такой же воздушной и красивой, как это имя. Но сама девочка предпочитала, чтобы ее называли Мэг, что, разумеется, подходило ей больше.

Способности важнее, чем красивая внешность, убеждала себя Дели, когда они посетили художественную галерею на Норт-Террас, и выяснилось, что Мэг недостаточно тонко чувствует живопись. Ей нравились картины, где были изображены лошади или суда, да еще море, от которого она пришла в неописуемый восторг.

– Вот это и есть море? – вскричала она, увидев его в первый раз. – А почему оно не вытекает? Ведь оно так высоко!

– Это только так кажется, дорогая. Это называется линия горизонта; когда мы подойдем ближе, она опустится.

– О, какое синее! Я думала, что такое море бывает только на картинке. А сколько песка! Я такой большой косы еще не видела!

Они сошли с поезда на приморской станции и начали бродить по широкому белому взморью, по «смятым» дюнам, по кучам сухих морских водорослей, напоминающим выброшенных на берег китов. Было время отлива, ровный влажный песок сверкал под солнцем; оставленные приливом лужи протянулись до самого пирса.

Мэг сбросила на бегу башмаки и не остановилась, пока не добежала до первой лужи. Потом, не переводя дыхания, понеслась назад, увязая в горячем песке.

– Оно прозрачное, как стекло, – выдохнула она. – Я могу разглядеть сквозь воду каждый палец на своей ноге. Должно быть, она очень вкусная. Снимай туфли, мамочка, и пойдем. Увидишь сама.

И она снова убежала.

Дели подобрала брошенные дочерью туфли и начала разуваться. Песок был ласковый, мягкий на ощупь, в нем сверкали прожилки слюды и кварца. Она закрыла глаза и глубоко вдохнула чистый, прозрачный, соленый ветер, дующий с моря.

– Подоткни юбку, а то намочишь! – крикнула она дочери. Говорить не хотелось – ее переполняла радость бытия. Многие годы она провела в континентальных районах страны, скиталась по грязным обмелевшим рекам; несколько раз, будучи в Мельбурне, она спускалась к побережью в районе св. Килды – довольно унылое и скучное место. Что такое настоящее море, она уже не помнила.

О, синее море, широкое море!

«Прозрачное, светлое, чистое…» – распевала Мэг, самозабвенно прыгая на мелководье и брызгая на свою подоткнутую юбку. Недавно она прочитала «Дети воды» и теперь вспоминала, как высоко подпрыгнул лосось, когда оказался в соленой воде. Ноги девочки разъедала морская вода, но она была такая красивая, прозрачная как кристалл. Она попробовала ее на вкус – соленая!

Сквозь полузакрытые глаза Дели смотрела на голубую дугу залива, на котором не видно было ни одного судна. Море улыбалось ей, приветствуя ее шуршащей зеленоватой волной, – неужели это то самое жестокое море, которое поглотило ее родных. Из всей семьи спаслась она одна. Как это случилось? И Дели принялась вспоминать.

Одной из причин спасения была ее любознательность, тяга к неизведанному. В тот час, когда ее братья и сестры спали в каюте, она поднялась на палубу, чтобы полюбоваться на незнакомую южную страну. Это ее и спасло, все остальные оказались в ловушке, когда корабль пошел ко дну. Громадные волны бушевали в океане. Сейчас на море легкая зыбь, волны шаловливо играют с дочерью, с легким плеском ударяясь о ее лодыжки. Дочери сейчас примерно столько лет, сколько было самой Дели, когда она оказалась в чужой стране… Эта мысль напомнила ей кое о чем. Больше откладывать разговор нельзя…

– Мэг, милая, – сказала она, подобрав свою длинную юбку и ступив в ласковую водную круговерть. – Я хочу с тобой поговорить. Ты теперь так быстро взрослеешь…

– Перестань, мамочка! – Мэг кинулась вслед за убегающей волной. – Миссис Мелвилл мне все уже рассказала об этих делах, и книжка у меня есть такая, у многих наших девочек в школе уже это началось…

Дели замерла с открытым ртом, потом рассмеялась сама на себя. Все ясно! Новое поколение всегда опережает своих родителей. Ей припомнилось, как она шокировала тетю Эстер своими познаниями в физиологии. Выходит, она опоздала с половым воспитанием дочери, если не считать дошкольного возраста. Она упустила из вида, что подобного рода информацию девочки получают от своих ровесниц. Дочь изложила ей фактическое положение вещей, стало быть, и беспокоиться не о чем.

На обратном пути, сидя в поезде, Мэг рассматривала свои загорелые икры, к которым пристали кусочки высохших водорослей. Морской песок, облепивший ее ступни, будто сахарная пудра бисквит, наглядно подтверждал, что это был не сон.

В их купе была дама, подстриженная коротко, по последней моде. Мэг не спускала с нее глаз, да и сама Дели тоже была восхищена, хотя и старалась не показать вида. Ей еще не приходилось видеть так близко женщину без шляпы, со столь короткими волосами. Она разглядывала ее отражение в оконном стекле. В сущности, это было не очень красиво, не так как на картинках, виденных ею в журнале; но это создавало эффект свободы: женщина может подрезать себе волосы коротко, как подстригается мужчина! Возможно, Дели тоже острижется, пока они будут в Аделаиде и обязательно купит сигареты и мундштук. Она вдруг почувствовала себя ужасно современной в своем новом полосатом платье и широкополой шляпе.

Короткую стрижку Дели себе так и не сделала; однако перед возвращением домой она пережила-таки нечто незабываемое. Дело было в декабре месяце; они с Мэг увлеченно обходили магазины, сокрушаясь, что у них мало денег. И тут Дели прочитала в газетах, что Росс Смит со своим аэропланом прибыл в Дарвин. Он совершил первый перелет из Англии в Австралию.

Через несколько дней его ожидали в Аделаиде, он должен был пролететь через Сидней и Мельбурн. Дели отложила свой отъезд. Вместе с толпой возбужденных людей они ожидали в парке; у всех в руках были импровизированные флажки.

Мэг плохо представляла, что именно они ждут. Она видела на картинках летающие машины, военных летчиков-асов на их хрупких аэропланах. Но ведь этот прилетел аж из самой Англии! Его аппарат должен быть значительно больше, чем все остальные.

Внезапно толпу зрителей охватило волнение. «Вон он!» – закричал кто-то. Мэг с раскрытым ртом смотрела на маленький, похожий на птицу, силуэт, показавшийся над восточными холмами.

Он быстро приближался, и скоро она смогла разглядеть двойные крылья и буквы, выведенные внизу: GHAOU, который какой-то остряк из журналистов расшифровал как: God Help All of Us.[26]26
  «Господи, помоги всем нам!» (англ.)


[Закрыть] Мэг неистово замахала шарфом, привязанным к палке.

Маленький аэроплан сделал круг над городом и улетел на север, в сторону аэродрома. Самодельный флаг девочки волочился в пыли. Конечно, аэроплан мог бы быть и побольше, но все же она его видела! То-то будут завидовать ей братья!

Дели не сводила восхищенных глаз с опустевшего неба.

– Весь путь от Англии! – произнесла она. – Ты понимаешь, что это значит, дитя? Когда мы плыли из Англии на корабле, это заняло у нас больше четырех месяцев. Настанет время, когда можно будет покрыть это расстояние за четыре дня. По воздуху будут доставлять почту, а возможно, и перевозить людей.

– Ну и выдумщица ты, мамочка! Ведь люди тяжелые, аэроплан не сможет поднять их – он такой маленький. И это небезопасно.

– Путешествовать по воде тоже бывает небезопасно, – возразила ей мать.

9

Шел 1920 год. Модницы начали укорачивать юбки, поднимая их до колен. Аэропланы были по-прежнему в диковинку, тогда как автомобили стали рядовым явлением даже в деревнях. Но дороги в провинции оставляли желать лучшего, и основным средством сообщения юга с севером оставалась река.

В январе месяце пароходы встали на прикол, начиная от Моргана вплоть до самого устья. Пришло время для ежегодного техосмотра и обновления документов. Дели решила нарастить надводные борта «Филадельфии» на восемнадцать дюймов и зарегистрировать ее, как «озерное судно» – на случай, если поступит новое предложение о доставке груза шерсти в Миланг.

Во время школьных каникул она имела возможность взять детей на судно, так как из команды она рассчитала всех, кроме Чарли и кока. За время, проведенное в Аделаиде, Дели ощутила потребность узнать свою дочь получше. В гостинице они жили в одном номере и подолгу разговаривали, лежа в темноте. Точно две маленькие школьницы они хихикали над самыми незначительными пустяками.

Отдохнувшая и освобожденная стараниями Мэг от бремени по уходу за Брентоном (Мэг была прирожденной сиделкой), Дели внезапно обнаружила, что у нее появилось свободное время. Алекс уже вышел из младенческого возраста и теперь, пользуясь присутствием Гордона, ходил за братом, как тень.

Дели, наконец, увидела свет в конце длинного темного туннеля. Она заказала новые ключи к шкафу с холстами и красками.

На сороковом году своей жизни она вновь обратилась к живописи. Поначалу, когда она садилась за весла, положив в лодку мольберт, она испытывала настоящее наслаждение от одиночества. Много лет (ей представлялось, много веков) она принадлежала другим. Теперь она была одна, наедине с солнцем, с его ослепительным отражением в воде.

Но когда она закрепила холст и попробовала рисовать, руки у нее дрожали, а отвыкшие от кисти пальцы не слушались ее. Она пачкала, портила изображение и плакала с досады, снова и снова соскабливала краски. Однако начало было положено.

…Сайрэс Джеймс явился на «Филадельфию» якобы для того, чтобы увидеться с Брентоном. Мистеру Джеймсу не требовалось быть с Дели наедине, чтобы разрушить все ее благие намерения. Ему достаточно было взглянуть на нее издалека, с другого конца судна, как в ней всколыхнулись воспоминания. После его ухода она долго лежала без сна, куря одну сигарету за другой. И так продолжалось каждую ночь. Она подавляла в себе желание, тоскуя по горячему мужскому телу, по сильным рукам, по тем сумасшедшим убийственным поцелуям, которые он дарил ей, несмотря на сопротивление. О, если бы он был сейчас здесь!

Ей было необходимо научиться подавлять свои желания, вкладывая свои нереализованные побуждения и порывы в живопись. Но как заставить себя расслабиться, если ты натянута как струна? Только самодисциплиной.

Интерес, проявленный к ее работам Аластером Рибурном, послужил хорошим толчком. Ей хотелось сделать две-три стоящих картины и показать ему при следующей встрече. Он не должен был возвращаться в Морган, сейчас он предположительно в Миланге, вместе с вдовой его брата и тетушками. Дели могла себе представить, как легко он вписывается в женское семейное общество, такой элегантный, учтивый. Недаром они живут на берегу большого озера, названного в честь дочери короля.

Ниже, по ту сторону озер, река вновь сужается – с тем, чтобы расщепиться на ряд извилистых проток, самая большая из которых протекает мимо Гулуа, за которым лежит море. Может быть, здесь, может, в Марри-Бридж, а может, в Маннуме Стёрт, первый исследователь реки, увидел чаек…

Здесь на пустынных берегах севернее Моргана молодой исследователь и погиб во цвете лет. Выше ноздреватых меловых скал был голый известняк, лишь кое-где покрытый низкорослыми эвкалиптами и жесткими точно проволока ветвями. Редкая трава завяла на солнце и пожухла.

Насколько хватало глаз, простиралась бескрайняя плоская равнина, лежавшая на уровне моря. Серый, бурый, песочный цвета сменялись у раскаленного добела горизонта синими тонами. И только вдоль песчаных гребней виднелись чахлые кустики табака и странной формы цветы из красной пыли, оставленные австралийским циклоном «уилли-уилли».

А внизу, как и столетия назад, текла река, холодная, безразличная и равнодушная к истомившейся без влаги земле. Полупрозрачная, молочно-зеленоватая, как мускатный виноград, вода неслась к своей цели. Река казалась здесь чужой. Ее глубокая часть была не видна на равнине даже с близкого расстояния. Ни одно деревце не украшало вершины скал, и даже когда вода поднималась вровень с берегами, ничего не менялось в окружающем ландшафте.

С высоты скалы можно было охватить глазом могучий безмятежный поток зеленоватой воды и необъятное плато, голое и бесплодное, лежащее под прямыми иссушающими лучами.

Дели вспомнила свою первую картину, которая принесла ей удовлетворение. На ней были изображены оранжевые дюны, лишенные какой бы то ни было растительности, кроме трагических черноствольных деревьев.

Мэг вернулась на ферму, чувствуя себя после поездки в Аделаиду более взрослой и более утонченной. С тех пор как Гарри Мелвилл пришел с войны, жизнь приобрела для нее новый смысл. Он не обращал на нее особого внимания, но это не мешало ей боготворить своего кумира.

Она привезла два новых платья: одно шелковое, цветастое, другое полотняное, с вышитой каймой. Платья, купленные в Аделаиде, подчеркивали ее наливающуюся соком фигуру. Они казались ей жутко нарядными: стоило ей надеть одно из них, как сразу менялась ее осанка и манера держаться.

С парохода она сошла в старом платье. Гарри дома не было – он уезжал в город на грузовом пикапе. Перед ужином она надела новое платье из кремового полотна и стала помогать миссис Мелвилл накрывать на стол в примыкающей к кухне столовой. Потом она вышла во двор и эффектно опершись на ограду, принялась ожидать машину. Она услышала ее гул еще не видя; затем вдали показалось длинное, точно хвост неведомого чудища, белесое облако. На дороге были выбиты две колеи, как раз по ширине расстояния между колесами автомобиля, и он шел по ним, точно по рельсам.

Поравнявшись с усадьбой, Гарри повернул руль, вывел машину из колеи и подъехал к воротам. Мэг медленно вышла вперед, откинула цепочку и распахнула створки ворот, при этом она встала на нижнюю металлическую перекладину и прокатилась.

– Привет, Мэги! – крикнул он. – Спасибо, цыпленок! Залезай в кабину, я прокачу тебя по двору.

Мэг закрыла за ним ворота, стараясь не бежать вприпрыжку, как глупая школьница, а чинно подошла и уселась рядом с Гарри, аккуратно расправив складки платья. Еще утром она вымыла свои пышные волосы, и теперь они переливались на солнце.

– Что произошло? Ты чем-то расстроена? – Гарри перевел ручку скорости и свернул на подъездную дорожку, ведущую вокруг дома к сараю на заднем дворе, куда убирали плуги и бороны, конскую сбрую и фураж. В одном углу было оставлено место для машины, на бортах которой зачастую устраивались на ночь птицы, будто на насесте.

– Нисколько! С чего ты взял? – она глянула на него сбоку своими синими глазами, опушенными черными ресницами; курносый носик был задорно вздернут вверх. К ее безыскусственности добавилось нечто новое: в ней начала пробуждаться женщина, и она понимала это.

– Не знаю; может, мать отругала или еще что-нибудь…

– Нет, она никогда меня не ругает, – Мэг упорно смотрела вниз, сосредоточенно разглаживая пальцами складку на юбке.

– Ну, выходи! – Он повернул ручку дверцы, одновременно пристукнув по ней другим кулаком, и она нехотя открылась. – Будь добра, помоги мне отнести в дом покупки. – И он начал доставать из машины разные кульки и пакеты. Мэг послушно стояла рядом, но когда он повернулся к ней, то увидел, что глаза ее мечут молнии.

Он начал передавать ей муку, мыло, банку с вареньем. Она с горечью сказала:

– Ты никогда ничего не видишь…

– Что я должен видеть, черт возьми!

– Разве ты не видишь, что я теперь другая. Я побывала в большом городе, и сделала себе стрижку у француза, которого зовут Превост. Мы останавливались в отеле «Метрополь», а еще я купила себе новые платья. А ты слепой, как летучая мышь. Можешь нести свое барахло сам!

С этими словами она швырнула покупки на землю. Жестянка с вареньем больно ударила его по ноге. Он яростно зарычал и схватил ее за руку.

– Ах, ты так!

Гарри больно скрутил ее тонкую руку. Мэг подскакивала на месте, безуспешно стараясь вырваться. При виде этого ему стало смешно.

– Ну, давай, вдарь еще! – смеялся он. – Ну что же ты? Она хотела оттолкнуть его свободной рукой, но он поймал и ее, и теперь Мэг была совершенно беспомощна.

– А теперь скажи: «Извини меня, я маленькая злючка».

– Не скажу!

Однако ее гнев был теперь напускным: эта борьба, напряжение его сильных мускулов не были ей неприятны, скорее наоборот. Он усмехнулся и повернул руку сильнее.

– Скажешь…

– Ну, извини… Отпусти же мою руку, ты, животное! Пытаясь освободиться, она неосторожно дернула его левую руку и лишь взглянув на его изуродованные пальцы спохватилась. Ее злости как не бывало.

– О, Гарри! Твоя рука… Тебе больно?

– Чепуха! Она давным-давно зажила. – Он спрятал руку в карман. Она начала смиренно собирать разбросанную на земле бакалею, а он тем временем достал из машины остальное. Идя вслед за ней к кухонной двери, он скупо обронил:

– А платье ничего себе… Тебе идет.

Мэг признательно улыбнулась ему через плечо.

Одним из последствий второй мировой войны было расширение рынков сбыта для австралийских сухофруктов, производимых по берегам Муррея: в годы войны они поставлялись во все страны мира исключительно из Калифорнии и Австралии. Двое калифорнийцев, братья Чэффи, заложили первые виноградники на орошаемых землях в Мильдьюре, и теперь они давали большой доход. Ренмарк сделался богатым поселком.

В конце первого послевоенного лета стояла сильная жара: целых две недели температура не опускалась ниже 35° в тени. Вода в свежевырытых каналах стояла без движения, их берега были усеяны разлагающимися мертвыми кроликами, и не было спасения от комарья. Многих, кому удалось избежать «испанки», настиг тиф. Местные врачи с красными от бессонницы глазами пробирались к больным по непролазным лесным дорогам, лекарства и антисептики доставлялись по воде на колесных пароходах.

Один из них однажды доставил лекарство духовного свойства. Студенты Итонского колледжа, участвуя, хотя и без большого желания, в программе «Миссионерской деятельности за пределами Англии», организовали плавучую церковь на пароходе, называемом «Итона». Каноник Рассел плавал на ном вверх и вниз по реке между Морганом и Ренмарком и каждое воскресное или любое другое утро, когда «Итона» швартовалась в том или ином поселке, он собирал такую пеструю толпу прихожан, какую ему никогда не приходилось видеть в Англии.

Ловцы кроликов и рыбаки, стригали в засаленных молескиновых брюках, строители ирригационных сооружений в рваных армейских мундирах – все были желанными гостями в маленькой часовне, устроенной на борту. Под аккомпанемент небольшого органа студенты пели старые гимны, которые люди не слышали со времен детства. Прихожанам нравились полузабытые гимны, и ради этого они терпеливо слушали длинные проповеди каноника.

Ниже по течению, на последних плесах, вода перекачивалась из реки обратно в озера. Топкие равнины, расположенные по обе стороны от Марри-Бридж, теперь осушались, и их плодородная земля использовалась под пастбища. В конечном счете, на пятьдесят миль равнина была освоена. Молоко из молочных хозяйств доставлялось на переработку в кооператив фермеров, организованный в Марри-Бридж.

Исконные места обитания болотных птиц – Уолл, Помпута, Джервойс, Мобилонг, Миполонга – были у них отобраны в результате осушения затонов и заводей; дикие утки, бакланы, пеликаны, черные лебеди переселились ближе к устью на широкий пролив Гулуа и на соленый Куронг.

Постепенно, шаг за шагом, люди, точно трудолюбивые и организованные муравьи, преобразовывали эту расплывшуюся, растекшуюся по сторонам реку. Соблюдая положенные сезонные условия, она теперь устремилась вперед, примирившись с переменами, которые навязали ей эти, такие слабые на вид, существа.