Текст книги "Все реки текут"

3

Дели ехала на пароходе в непривычном для себя качестве пассажира. Она мерила шагами палубу, обходя группки женщин, аккуратно причесанных, с сеточками на волосах. Те с улыбками наблюдали за играми детей, а Дели, дойдя до носовой части, инстинктивно заглядывала в окно рулевой рубки.

Вот он какой, капитан, думала Дели, почти мальчишка, ему и тридцати нет, а ее старшему сыну в этом, 1939 году, исполнилось тридцать пять, но он все еще не пристал ни к какому берегу, все еще не нашел себя. Будто родился художником, а таланта выразить себя не достает.

Дели подумала, что этому молодому капитану столько же лет, сколько было Брентону, когда они познакомились. Ей, застенчивой девчонке с фермы, он показался тогда таким уверенным, таким не похожим на парней из Эчуки. И этой девчонкой была я, я…

Дели с удивлением посмотрела на свои морщинистые, в пигментных пятнах руки. Как много воды утекло с тех пор, какой широкой и глубокой стала река ее жизни, принимая в себя все новые и новые ручейки и потоки людей, встреч, лиц и событий! Как далека она от той юной школьницы, которая вступала в жизнь здесь, в горах, среди нетающих снегов, и как близок уже полноводный поток ее жизни к подступающему все ближе морю. Так горный ручеек начинает свой бег среди холодных глыб чистого льда, но вот он раздвигает свое русло и глубже уходит в землю: широк и сложен мир, который отражается теперь в этой полноводной реке. Пройдет еще несколько лет… Она уже слышит отдаленный шум волны, что вскоре подхватит ее. В следующем году ей будет шестьдесят лет.

По палубе парохода с ведром в руках шел старик. У него было дряблое бледное лицо, отвислый старческий подбородок и живые голубые глаза, выцветшие от времени. Густая шапка волос на голове – совсем седая. Дели увидела в нем себя через несколько лет, когда старость совсем скроет ее женскую природу.

– Вы из команды? – улыбаясь, спросила она.

– Да. – Он остановился, откинув назад голову, чтобы взглянуть на нее, его беззубый рот приоткрылся.

– Может быть, помните Тедди Эдвардса с «Филадельфии»? Вы давно на реке?

– Тедди Эдвардса! Еще бы. Сам-то я у него не работал, но знаю, он водил быстрее других. Капитан был что надо. «Филадельфия», говорите?..

– Она сейчас стоит у Марри-Бридж. Для нее больше нет работы.

– Да, старые посудины уходят на покой. Но вот «Мельбурн» еще работает в Эчуке, небось видели? И малышка «Аделаида», и «Эдвардс» тоже. Еще меня переживут.

– Мой сын плавает на «Индастри» в Южной Австралии. Я – миссис Эдвардс. Мой муж умер. А я сейчас путешествую в прошлое, хочу увидеть дом, где раньше жила – ферму Джемесонов.

– Джемесонов! Вот те на! Мы закупали там яйца, лет эдак сорок назад. Теперь уж ничего не осталось, дом сгорел, вот разве загоны для овец пока стоят, их даже с реки видать. Да мы почти что подошли туда. – Он всмотрелся в лицо Дели. – Миссис Эдвардс, говорите? Неужто, хозяйка Тедди?

– Да, верно.

Старик тепло пожал ей руку.

– Миссис Эдвардс! Ну, надо же. Верно, помните Эчуку в старые времена? Маленький порт, а всем нужен. Я на «Клайде» ходил и на «Куронге», мы аж до Марамбиджи поднимались. Да, было время… Оно на месте не стоит…

Дели увидела, что его выцветшие глаза заблестели от слез. Хотя он говорил с трудом и фразы получались неуклюжими, но ясно, что и он ощущал неумолимый бег времени.

Пароход поворачивал то вправо, то влево, повторяя извилистый рисунок реки, а Дели смотрела на отвесные склоны желтого песка, на эвкалипты, уцепившиеся древесными корявыми пальцами за глинистые берега, и возвращалась в прошлое. Больших деревьев было немного, остались только те, что росли у самой воды. Вместо древесного «молодняка» (как любил говорить Брентон) здесь теперь была трава и виднелись посеревшие от времени загончики для овец.

Больше ничего не сохранилось. От домов и построек не осталось и следа, не было ни сосны, на которую когда-то она лазила, ни виноградника, ни миндальных деревьев. Только на одиноком лимоннике, каким-то чудом уцелевшем от старого сада, висело несколько зеленых плодов. Эта часть ее прошлого исчезла, как исчез в огне без малого пять лет назад дом Рибурнов в Миланге.

Почему она не вышла замуж за Аластера? Несмотря на свою неистовую гордыню, он несколько раз просил ее об этом, последний раз – незадолго до отъезда в Лондон, куда он отправлялся по делам своей фирмы.

Она сказал тогда:

«Теперь слишком поздно. – И ей не нужно было бороться с собой или подавлять свои чувства, чтобы так ответить: она не испытывала к нему ничего, кроме дружеской симпатии. – Десять лет назад я хотела выйти за тебя замуж больше всего на свете. Но ты не был свободен, а теперь я уже не та. Теперь я предпочитаю свободу».

«Дели! Если бы можно было вернуть… Если бы ты снова дала мне шанс… Ведь тогда, я говорил тебе, у меня было ощущение, что все бесполезно, мне казалось, ты изменилась ко мне. Но еще не поздно. Позволь мне доказать тебе…»

Когда он попытался обнять ее, Дели твердо отстранила его руки. Да… С годами она стала мудрее или… жестче?

«Не стоит, Аластер. Огня нет, остался лишь пепел». У нее мелькнула мысль: может быть, она тогда была влюблена в его дом, в ту околдовавшую ее атмосферу?.. После пожара что-то изменилось. Уж не из-за предсмертных ли слов Дороти Баретт, которыми она словно заставляла Дели принять эту жертву? Бедная Дороти! Может быть, и лучше, что она умерла; ей было бы трудно жить, сделав тот выбор, на который она решилась.

Кроме того. Дели не хотелось ехать в Англию, ведь это означало бы уехать из Австралии навсегда. Уехать из страны, которая вот уже почти пятьдесят лет была ее домом; это синее небо и необъятные просторы так вошли в ее плоть и кровь, словно она родилась здесь.

Когда пароход обогнул излучину, Дели оглянулась на то место, где когда-то стоял дом. Все ушло, унесенное потоком времени, со всеми людьми, которые там жили, – кроме нее. Прошлое существует теперь только в ней; но что же останется, когда придет ее черед? На каплю полнее станет тогда река Вечности, приняв ее в свои берега, и еще один узелок завяжется на нескончаемом полотне жизни.

Темно-красные эвкалипты, клонящиеся к воде, были такими знакомыми, что Дели ощутила странное смещение времен: она будто вернулась в дни своей юности. Вот цветник тетушки Эстер; вот Или мотыжит свои грядки; бежит гибкая красотка Минна; посвистывая, идет по берегу реки дядя Чарльз; сидит, задумавшись, Адам с книгой под мышкой… Казалось, холодный ветер подул ей в спину.

Голос старика вернул ее в настоящее.

– Помните красные эвкалипты? Все порубили, чтоб строить пристани и отделывать разные там вагоны, каюты и все такое прочее. А сейчас хотят, чтоб росли, как раньше; у Лесного комитета везде строгий контроль: ничего меньше восьми футов рубить нельзя. Да только когда ж они вырастут? Лет пятьсот, поди, пройдет. Больших-то деревьев теперь почти и не осталось. Разве что у самой воды.

Дели порадовалась, что не поехала по суше от Моама через безлесье, песчаные дюны и травянистые пустоши с загонами для скота, где когда-то под муррейскими соснами расстилался ковер диких маргариток. Здесь она все-таки чувствовала спокойствие реки, текущей в знакомых излучинах, и вечное движение беспокойного потока – единственное, что не изменилось в этом мире. Ее душа наполнялась покоем.

4

Мэг собиралась родить второго ребенка и лежала в Уэнтвортской больнице, поэтому Дели согласилась пожить у Огдена и присмотреть за внучкой. Она удивлялась себе – тому горячему чувству, которое испытывала к маленькой Вики, этой живой, сообразительной малышке, которая вила веревки из своего отца и, того гляди, могла превратиться в настоящую баловницу.

Мэг считала, что бабушки способны только баловать внуков, и их первая серьезная размолвка случилась, когда они поспорили, надо ли брать плачущую Вики на руки. Именно тогда Дели и решила уехать, дабы не мешать Мэг по-своему воспитывать ребенка. Она была в ужасе, что ведет себя, как типичная бабушка, обожающая своих внуков. Она, которая всегда заявляла, что ей довольно было хлопот со своими собственными детьми, чтобы еще нянчиться с внуками.

Но Вики… Странное чувство охватывало Дели при взгляде на маленькую головку и крепко сомкнутые веки, на крошечные кулачки, прижатые во сне к щекам. Это был не просто младенец, один из рождающихся каждый день миллионов младенцев, это был символ нескончаемости жизни.

У Дели было ощущение, что ее мать, она, Мэг и дочка Мэг – звенья в бесконечной цепи, идущей от начала всех начал, когда первая женщина разрешилась от бремени первым ребенком. Каждый младенец женского пола представлялся ей почкой на великом древе жизни, в котором чудесным образом скрыты семена будущего. Вики была ее собственным, личным чудом.

Девочке уже минуло пять лет, но она плохо представляла себе, что такое дождь. Последние четыре года стояла сушь, а в замкнутом мирке седьмого шлюза, где она росла, дождь был редкостью даже тогда, когда не было засухи, зато зимы здесь стояли морозные и солнечные.

Но воды здесь было много, ее подавали насосом из реки. Мэг завела прекрасный огород и цветник, за которым ухаживали трое здешних работников; большие любители покопаться в земле, они вкладывали душу в эту работу. За садом построили прочный забор, чтобы Вики, играя, не могла упасть в реку.

Этого Мэг страшилась больше всего. Никто не смог бы уцелеть в бешеном вихре, обрушивающемся после поднятия шлюза с высоты шести или восьми футов. Вырвавшаяся на волю вода глушила даже рыбу и когда та, ослепленная и беспомощная, всплывала на поверхность, пеликаны собирались в большие стаи и устраивали на нее охоту.

Во всем остальном Мэг была совершенно счастлива в своем доме. Она любила слушать, как ревет вода в шлюзе, и смотреть, как играет солнце на блестящей поверхности реки; Мэг вовремя родила второго ребенка и любила мужа спокойной, ровной любовью; для него же она была самой замечательной женщиной на свете. Мэг редко вспоминала о Гарри, и эти воспоминания уже не причиняли ей прежней боли. Свои же медицинские познания она с успехом применяла, когда заболевала Вики или кто-нибудь на шлюзе.

Дели поселилась у дочери в конце сентября, солнечная зима прошла и в силу вступила звонкая, дружная весна. В степи все еще цвел ярко-розовый вереск. Дели выводила Вики на прогулку в легком комбинезончике, чтобы та не поранилась о колючие ветки и острые шипы на кустах.

Вики больше всего нравились темно-синие змеиные цветки и небесно-голубые орхидеи с желтым сердечком, но мохнатые паучьи орхидеи пугали ее. Дели очень любила эти прогулки. Держа в руке маленькую мягкую ладошку и поглядывая сверху на каштановые кудри, нежные словно щелк только что размотанного кокона, она испытывала блаженное умиротворение.

Показывая Вики разноцветных птиц – зеленых и желтых попугайчиков, красноватых розелей и какаду с зеленовато-желтым хохолком, Дели вспоминала иногда Брентона и их первые дни в Бармасском лесу. Он как бы продолжал жить в непоседливой девчушке, которая прыгала рядом с ней. Иногда Дели казалось, что на нежном детском личике она видит четкий и чистый рисунок его лба, носа, его рот; Вики больше походила на своего дядю, Бренни, чем на мать, это значит, что она была красивым ребенком: розовощеким с темно-карими глазами.

В пять лет она начала думать обо всем самостоятельно и задавать непростые вопросы. В ней не осталось ничего от требовательной, капризной малышки, которая только спит, ест и играет. Она уже стала понимать разницу между жизнью и смертью.

Как-то после морозной ночи Вики подняла с земли мертвую бабочку с черным бархатным тельцем и оранжевыми крылышками, ставшие сухими и ломкими, как бумага.

– Бабушка, они не умирают по-настоящему, – серьезно сказала девочка. – Ведь летом они опять вылупляются из яиц. (В прошлом году в коробке из-под ботинок она держала сначала яйца, а потом гусениц и кормила их листьями хлопчатника, пока ей это не надоело, и Мэг пришлось взять кормление на себя.)

Дели поразили ее слова: Вики высказала глубокую мысль – ничто не умирает, все возрождается к жизни, за исключением случаев, когда вымирает целиком какой-то вид; но жизнь как материя, не подлежит разрушению.

Представления Вики о Боге были примитивны:

«Бог больше короля? – спрашивала она. – И он может каждый день есть на завтрак арбуз?»

Дели считала, что ребенок, как и взрослый, должен сам находить ответы на свои вопросы, если он не из тех, кто предпочитает готовые решения и догмы.

Когда Дели обнаружила на своем выходном платье огромную дыру, Вики с невинным выражением на лице сказала:

– Это съела моль.

– Такой огромной моли быть не может – возразила Дели.

– Но это была моль-бог, – услышала она в ответ. Дели расхохоталась, и Вики засмеялась вместе с ней, катаясь по полу и весело дрыгая ногами, но делала она это скорее за компанию, а не потому, что увидела что-то смешное в своих словах.

Ей нравилось быть вместе с бабушкой, у которой, когда она смеялась, смеялось все лицо: и глаза, и брови и рот; и зубы у нее были красивые и белые. Вики знала только одного седого человека с красивым лицом – это была ее бабушка. Девочка ненавидела старух с их острыми волосатыми подбородками и желтыми зубами. Она была уверена, что они – ведьмы, а ведьмы снились ей почти каждую ночь, особенно одна. Эта ведьма специально поджидала ее в мире снов, поэтому часто Вики боялась идти спать и всегда просила оставить ночник: при его свете ей было легче вернуться в реальный мир, если вдруг она просыпалась в темноте. Ведьма не могла преследовать ее в этом мире, но Вики боялась, что она все равно знает обо всем и потому, даже проснувшись от собственного крика, она никогда не «ябедничала» о том, что ведьма вытворяла с ней во сне: если бы Вики донесла на нее, то, попав в ее лапы на следующую ночь, она была бы жестоко наказана.

Дели настояла, чтобы ее называли «бабушкой». Сначала сама мысль, что она «бабушка», ужаснула ее, но позволить называть себя: разными элегантными прозвищами (как делали многие в то время), казалось ей глупым. Сейчас она уже почти не удивлялась, что у нее должен появиться второй внук, – она немолода и подошел срок стать бабушкой. И в то же время в глубине души она чувствовала себя прежней Дели, приехавшей в Австралию в начале девяностых, когда еще не был изобретен аэроплан и была жива королева Виктория. Она никак не могла привыкнуть к мысли, что поток времени уносит и ее – все дальше и дальше…

Живя в маленьком островном мирке, ограниченном плотиной и шлюзом, Дели испытывала чувство покоя и безмятежности. Она не беспокоилась о Мэг, и, когда Огден, сияя от счастья, объявил ей, что у них родился сын, Дели не удивилась, – иначе и быть не могло.

Она так и не сблизилась со своим зятем, ничем не примечательным, трудолюбивым и практичным австралийцем, уживчивым и вполне располагающим к себе. Они никогда не выходили за рамки общих разговоров, были вежливы друг с другом, но не обсуждали ничего существеннее завтрашнего обеда. Дели не хотелось даже представлять себе, что ее дочь близка с этим приятным, но чужим человеком, а Мэг никогда не говорила о своих отношениях с мужем. Но так как она выглядела счастливой и довольной, Дели было ясно, что они ладят друг с другом.

Прошло немного времени и как будто мощный камнепад устремился в тихое озеро ее безмятежной жизни. Она могла неделями не брать в руки газет, а тут прочла о вторжении Гитлера в Европу и об ультиматуме, который за этим последовал: если Польша будет оккупирована, начнется война.

Не разбираясь в политике и отношениях между государствами, Дели не могла в это поверить. Хорошо помня ужасы предыдущей войны, она не верила, что люди могут развязать новую. Нет, они не могут быть настолько сумасшедшими, чтобы пойти на это.

В тот вечер Дели села у радиоприемника вместе с Огденом, напряженно ожидая выпуска новостей Би-Би-Си, и затем услышала усталый голос Чемберлена, голос человека, потерпевшего поражение: «Я должен сказать вам, что такого ответа мы не получили; это означает, что наша страна находится в состоянии войны с Германией».

Снова! Когда миссис Мелвилл потеряла сына, она сказала: «Никогда больше! Никогда!» И все матери, потерявшие своих сыновей, сказали: «Никогда! Никогда больше это не должно повториться!» И вот – повторилось.

Дели что-то ответила Огдену, который сказал, что теперь, после призыва молодежи, он останется без работников на шлюзе, и выбежала из дома, чувствуя, что она задыхается. Небо было затянуто тучами, казалось, бесформенная темная масса нависла над самой ее головой, ни одной звездочки не проглядывало сквозь сплошную пелену, затянувшую небо. Она ходила взад-вперед, испытывая облегчение от мысли, что Гордон и Бренни уже не молоды, а Алекс больше принесет пользы как врач, а не как солдат. Теперь он работал в городе и считался одним из лучших молодых хирургов.

Дели встала рано – даже Вики еще спала – и пошла вниз, к шлюзу, где падающие вниз бурлящие воды и смятенность ее души соединились друг с другом в странной гармонии. Тучи все еще не рассеялись, и это было так необычно, что у Дели появилось нелепое, суеверное чувство: сама Природа оплакивает человеческую глупость. Как будто этот уголок Австралии олицетворял собой весь мир!

Огден не имел желания идти на войну, тем более когда у него появился сын. Он всегда был довольно робок с женщинами и, глядя на Мэг, все не мог поверить своему счастью, особенно теперь, когда жена, еще больше похорошевшая, только что вернулась из больницы: на щеках – румянец, в глазах сияние и нежность.

– Маленькая матушка Мэг! – сказал он, склонившись к жене, которая кормила ребенка грудью, не замечая темных, шелковистых волос, рассыпавшихся по лбу и мешающих ей смотреть.

– А ты тоже вырос на Этель Гарнер? Мне больше всего нравились «Семь маленьких австралийцев». Я целую неделю оплакивала смерть Джуди.

– Нет, я не читал, но мои сестры любили эту книгу. И еще Мэри Грант Брюс…

– Да, сейчас уже не пишут таких чудесных книг для девочек. Я должна достать их все для Вики.

Она отняла грудь и вытерла молоко с ротика младенца. Он уже засыпал, и Мэг пожалела его будить, хотя знала, что ночью он поднимет их криком, потому что сейчас ему лень освободить свой желудочек. Уже месяц как он дома и еще ни одна ночь не прошла спокойно.

Мэг уложила малыша и, оставив ночник гореть, скользнула в постель рядом с Огденом.

– Мэг, я счастливый парень. – Он обнял ее, притянул ближе, и она сразу почувствовала себя маленьким ребенком, защищенным от всех напастей его любовью и силой; потом издалека она услышала набирающую силу барабанную дробь – учащенное биение своей крови.

Покой. Что может быть безмятежнее утренней реки, подумала Дели. Ничто не шелохнется, только тихо прошлепал по берегу перепончатыми лапами водяной крот и с негромким плеском скользнул в воду. Вода казалась недвижимой, как в озере, ее течение было незаметно, и почти не волновало блестящее зеркало, которое отражало первые солнечные лучи. Река походила на старую зеленую змею, греющуюся на солнце.

Воздух был наполнен золотым светом, но это не было грустное сияние угасающего полдня, а нежное обещание того тепла, которое несет с собой рождающийся день. Война шла где-то далеко, на другом конце земли; разрушали польские города, тайно убивали польских патриотов, польских евреев безжалостно «ликвидировали», уже существовали страшные «Аушвиц» и «Бельцин», хотя их страшные названия еще не были известны миру. А здесь в безмятежном великолепии вставало солнце и ивы свешивались длинными зелеными волосами над своими спокойными отражениями в неподвижной глади реки.

Купаться было слишком холодно, – в горах еще не стаял снег. Дели садилась в лодку и гребла вниз по реке, чтобы купить молока и яиц – работа на веслах доставляла ей удовольствие и была хорошим упражнением для мышц. Над ней не довлели никакие обязанности, она была совершенно свободна.

Наконец-то Дели могла жить той жизнью, о которой мечтала: без особых забот, суетных проблем, назойливых соседей. Пароход пришвартован, но в любой момент можно сняться с якоря и поменять место стоянки. Она – хозяйка своего времени. Дели читала и рисовала, но прежний творческий огонь погас. Может быть, она ошиблась, и растительное или чисто созерцательное существование не дает вдохновения.

Теперь из ее жизни ушла борьба за существование, не надо было отстаивать себя и противостоять другим, а ведь свои лучшие картины Дели написала, когда она мучилась от неудовлетворенности и душа ее разрывалась от разноречивых желаний и стремлений. Она заявила свой стиль в живописи, и подлинники Дельфины Гордон раскупались нарасхват, но она знала, что лишь повторяет себя прежнюю; она остановилась в своем развитии.

Шестьдесят… Что ж, вся жизнь уже позади? Может быть, начать вязать носки для солдат и закончить свою жизнь занимаясь благотворительностью? Дели казалась себе старым колесным пароходом, многие из которых стоят на приколе у берега. Работают только несколько пассажирских пароходов: «Марион» со стоянкой у Марри-Бридж, «Джем» в Милдьюре и малышка «Мерль», переделанная в моторный катер. «Филадельфия» была пришвартована в закрытом канале между берегом и небольшим зеленым островом, ниже пристани Марри-Бридж, где стала на вечную стоянку.

Река текла широко и прямо, на сто миль вперед ни одной плотины, ни одного шлюза, по обеим сторонам ее – зеленые равнины, где паслись тучные стада. Маленькая пристань, всего две доски, через заросли прибрежных ив, выводила к глубокой воде. Здесь Дели привязывала шлюпку и сюда каждое утро приходила купаться.

На «Филадельфии» не осталось команды, только Гордон продолжал подкрашивать ее, накачивать воду и делал всю хозяйственную работу, включая приготовление пищи. Гордон решил самостоятельно готовиться по истории искусств, чтобы сдать заочно на степень бакалавра, на что требовались годы и годы.

Дели эгоистически радовалась, что Гордон уже вышел из призывного возраста, а добровольцем он вряд ли пойдет. Но вот Бренни… У него всегда была склонность к риску и приключениям, работа на пароходе давала ему, как и отцу, не только заработок, но и разнообразие впечатлений. Теперь такой работы не было.

Колесные пароходы гнили без дела, стоя на мертвых якорях, рядом с ними – ненужные брошенные баржи, на их место заступили грузовики, железнодорожные составы и всевозможные фургоны.

Только в устье Гулуа, где шло строительство системы шлюзов, на речные суда был большой спрос. Маленькие пароходики легко ходили в «глухом конце» реки, перевозя от озера Виктория со строительной площадки уже законченного шлюза вниз, к устью, времянки для рабочих, а также краны и насосы; кессоны же для подводных работ доставлялись по железной дороге. Правда, «Ренмарк и Ротбери» и «Дж. Г. Арнольд и Оскар В.» работали только время от времени, а вот «Индастри», находившаяся на государственной службе, недостатка в заказах не испытывала.

Когда она прибыла в Марри-Бридж с очередным грузом, Бренни зашел на «Филадельфию» пообедать с Дели и Гордоном. Дели с облегчением отметила, что его мало интересуют военные события. Он был полностью увлечен работой на Гулуа.

– Эта плотина – грандиозная вещь, – говорил он, и его глаза блестели в свете керосиновой лампы, золотистые кудрявые волосы растрепались. («Как похож на отца!» – думала Дели. Его красивое лицо уже стало грубеть, на щеках появились красноватые прожилки.)

– Ты представляешь, это сооружение в устье займет около пяти миль? Только на участке Гулуа будут и судоходный канал, и подъемные щиты в шлюзе. По одну сторону щита – соленая вода, по другую пресная. Это защитит озера от притока морской воды. Помнишь, Гордон, как мы ловили кефаль в Миланге и в засуху спасали пресную воду от пересыхания?

– Не нравится мне такое вмешательство в природу, – сказал Гордон. – История показывает, что это почти всегда рождает новые проблемы. Например, русло Гулуа и все озера зарастут тростником, пресноводные водоросли покроют днища.

– Ну, такие проблемы будут что с соленой, что с пресной водой.

– А когда-нибудь произойдет огромное наводнение, действительно огромное, даже не такое, как в злополучном 31-м.

– Разве я не сказал, что плотина у Гулуа подвижна? А система у Товечери будет открываться при сильном течении, что-то вроде одностороннего клапана: пресная вода может вытекать, а соленая втекать не может. Я же говорю, инженеры все продумали.

– Все равно, Муррею это не понравится, – сказала Дели. Сыновья посмотрели на нее с таким выражением, будто она сказала странную, но, возможно, справедливую вещь. Дели попыталась объяснить, что она имеет в виду: человек поступает опрометчиво, пытаясь контролировать такую огромную массу воды, какой бы усмиренной она не выглядела.

– Кстати, меня тоже хотят усмирить, – пошутил Бренни. – Я женюсь, мама. Тебе понравится Мэвис. Она из местных, всю жизнь прожила в Гулуа.

«О, Боже, нет!» – было ее первой мыслью, но потом она подумала: значит, он не уйдет на войну.

После Рождества она взяла Вики на неделю к себе на пароход, чтобы дать Мэг немного отдохнуть, и они отправились вниз к Гулуа, где поставили «Филадельфию» на стапели, чтобы ей почистили днище. Благодаря заботам Гордона, она блестела новенькой краской, а Дели повесила в ее салоне и каютах яркие занавески.

Хотя Мэг не знала своего двоюродного дедушку Чарльза – к тому же он не был ей кровным родственником, – она почему-то назвала малыша Чарльзом, что показалось Дели дурным предзнаменованием. Юный же Чарли до смешного походил на своего отца. «Настоящий Саутвелл!» – с гордостью кричал Огден, подбрасывая сына вверх.

Дели смотрела на его косящие глазки и при всем желании не могла назвать малыша симпатичным. Когда Чарли привезли домой из больницы, он часто болел, его желудочек плохо принимал материнское молоко, личико было покрыто сыпью. В то же время Дели чувствовала огромную жалость к этому младенцу, будущему мужчине. Как раз успеет на следующую войну, думала она, пытаясь заглянуть в будущее: неужели и здесь, в Австралии, тоже развернется отчаянная борьба за жизненное пространство против вторжения с севера – против японцев? Тут ведь много незаселенной земли; большинство людей живет в городах на южном и восточном побережьях.

Дели, как и раньше, любила жизнь и считала, что она стоит борьбы; даже двадцать лет жизни, которые она отвела себе, лучше, чем ничего. Позже, узнав об ужасах лагерей смерти, Дели растерялась. Человеку присуще зло, оно глубоко укоренилось в его природе – даже звери и птицы инстинктивно сторонились человека! А на войне зло выхлестывается наружу грязной пеной. Человек засоряет реки, загрязняет воздух угольной пылью и выхлопными газами, океаны – нефтью; сжигает кислород, вырубает леса; его города, как злокачественная опухоль, расползаются по зеленым пригородам, размножаясь во все возрастающем количестве – как некоторые бактерии, которые могут существовать за счет живого организма. О, Господи, что же нас ждет?

Пока эта война не выглядела такой страшной, как предыдущая, хотя, бесспорно, для чехов и поляков она была очень трудной. Потом пала Франция, Италия «всадила нож в спину» своей поддержкой фашизма, сдалась Бельгия, Англия потерпела поражение при Дюнкерке. Все эти события были далеки от Дели, пока Гордон неожиданно не объявил, что он уезжает в город, чтобы поступить в офицерскую школу.

Увидев, что Дели побледнела, Гордон попытался ее успокоить.

– Мама, может к тому времени, как я доберусь до фронта, все уже кончится. Но это то, чего я действительно хочу; первый раз в жизни я знаю, что мне нужно. А после войны у меня будет возможность выбрать любой факультет в университете и учиться бесплатно. Я буду еще не очень стар.

– Я не верю, что война закончится так скоро. То же говорили и о прошлой войне, а эта может продлиться и дольше. Гордон, подумай, что ты делаешь! Ты ничего не знаешь о войне, ты не переносишь страданий, солдатская служба не для тебя. Пусть воюют молодые. Тебе тридцать шесть, а к концу войны может быть сорок, а то и больше.

Но Гордон был непоколебим. Дели не плакала, она давно уже перестала плакать, но у нее не укладывалось в голове, что Гордон, мягкий, деликатный Гордон, который не мог наступить на муравья, попадет в мясорубку войны. Из Бренни мог бы получиться солдат, он был сделан из другого материала: не такой чувствительный, как Гордон, более открытый и общительный; но Бренни не испытывал интереса к войне и был полностью поглощен колесными пароходами.

– Малышка Англия, как и раньше, задаст трепку немцам, – уверенно говорил он. В новом году он собирался жениться на Мэвис.

Дели поехала в город к Алексу, чтобы умолять его вмешаться, уговорить Гордона отказаться от своих планов, но Алекс думал иначе.

– Если Гордон выживет, то это его закалит. У него нет стержня в характере, он не знает, чего хочет, и я думаю, страдает от глубоко скрытого чувства несостоятельности. Он так и не нашел своей дороги в жизни; может быть, это как раз то, что ему нужно, – сказал он.

– Если он попадет на фронт, его ждет кошмар. А ты, Алекс… Только не говори мне, что ты тоже отправляешься на войну.

– Нет, я думаю, после войны хирурги будут нужны как никто другой. Я сейчас занялся пластической хирургией – буду пересаживать кожу и кости, делать новые лица из кожных тканей бедра. Это потрясающе, чувствуешь себя Богом, хотя, конечно, сотворить женщину из ребра не в моей власти.