Текст книги "Универсум одиночества: социологические и психологические очерки"

Боязнь любви – это не робость подростка или юной девушки. Это не мимолетные разочарования, ревность, горечь, усталость. Это сознательное или бессознательное нежелание вступать в рискованную, негарантированную область человеческого существования.

Во все времена были люди, с удивлением и недоверием слушающие рассказы о чьей-то любви, люди, никогда не теряющие голову, не способные на безумства, на отчаянные страсть и ревность. Влюбленные в их глазах всегда выглядят ненормальными, неуравновешенными. Свыше двух тысячелетий назад Тит Лукреций Кар в поэме «О природе вещей» [52, с. 57], убеждая читателя в преимуществах бесстрастия, писал:

 
Тратят и силы к тому же влюбленные в тяжких страданьях,
И протекает их жизнь по капризу и воле другого…
 

Каким неправдоподобным и неестественным показался бы Лукрецию и его единомышленникам рассказ о немецком поэте Генрихе Штиглице и его жене Шарлотте! Генриха и Шарлотту связывала не только любовь, но и взаимное восхищение. И когда талант поэта стал иссякать, когда его начали мучить ипохондрия и неверие в свои силы, Шарлотта, отчаявшись вновь разбудить в муже поэтический гений, решилась на безумный поступок и совершила его вполне обдуманно. Считая, что только эмоциональное потрясение может вернуть творческую силу Генриху, она закололась кинжалом. Вернувшись с концерта, он застал ее мертвой.

К Штиглицу не вернулись ни гений, ни слава. Он быстро опустился и одряхлел, за стакан вина охотно рассказывал посетителям кафе о своей жизненной истории, нашумевшей некогда в Европе.

XX век не только приумножил число людей, не встречающихся в своей жизни со страстями и аффектами, но и сделал бесстрастную жизнь культурной нормой. Функциональность всего, что делает человек, размеренность его существования, подчиняющаяся рабочему распорядку, не оставляют места для непредсказуемых переживаний. Как формулирует Петер Куттер в работе «Психоанализ страстей», современный человек вместо того, чтобы жить свободно, неординарно и независимо, существует экономно, ординарно и аккуратно. Люди этого типа не в состоянии любить – они не могут выносить длительный эмоциональный контакт с другим человеком. Они с легким сердцем разрывают отношения, не принимая во внимание ни верность, ни благодарность. Они холодны и бессердечны.

Но больным является и само общество, состоящее преимущественно из таких людей. Симптомы этой болезни – наркомания и алкоголизм, насилие и преступность, «потребительские мании», отмечает П. Куттер [43]. Наркотики и алкоголь сулят заполнение зияющих пустот, вызванных исчезновением страстей и эмоциональной жизни; кража и насилие дают возможность насильственно заполучить заместитель того, в чем нуждался человек и чего он не смог получить, в первую очередь в детстве, – заместитель внимания и заботы, заместитель любви.

В романе «Элементарные частицы» Мишель Уэльбек, сравнивая молодых женщин начала и конца XX в., рассуждает:

Нынешние девушки более осмотрительны и более рациональны… Встречи с парнями для них не более чем каникулярное времяпровождение… Впоследствии они стремятся заключить разумный брак на основе достаточного социо-профессионального соответствия и определенного совпадения вкусов. Разумеется, они тем самым лишали себя всех возможностей счастья… зато они рассчитывали таким манером избежать нравственных и сердечных мук, что терзали их предшественниц. Впрочем, эти надежды вскоре рушатся: на деле треволнения страстей, исчезнув из обихода, оставляют по себе большой простор для скуки, ощущения пустоты, беспокойного ожидания старости и смерти [85, с. 153].

XX век прибавил к боязни любви еще нечто новое – культ вечной молодости, страх перед старением. Вопрос «Будешь ли ты любить меня, когда мне будет шестьдесят четыре?», мягко-иронический в популярной песенке Пола Маккартни, обретает пугающую остроту. Культ юной красоты и молодости не оставляет места для уверенности, что и в шестьдесят человек может быть не менее привлекателен, чем в двадцать. Если серьезные отношения рано или поздно грозят разрывом, зачем вовлекаться в любовь? Так рассуждают те, кто боится быть оставленным и покинутым больше, чем никогда не знать глубокой привязанности и любви.

Боязнь любви часто основывается на недоверии к Другому, и нередко – на недостаточной любви к себе.

Канадский психолог Ульрик Найссер проводил исследования слухового восприятия с применением придуманных им специальных наушников: одним ухом человек воспринимал одну информацию, вторым – совсем другую. Были такие люди, которым удавалось отфильтровывать ненужную, нежелательную информацию и быть внимательными к той, воспроизведения которой потом требовали экспериментаторы, причем даже если голоса в обоих наушниках были очень похожими. Но даже они отвлекались, теряли нить, когда в «ненужном» канале звучало их собственное имя. Социальные психологи описывают массу феноменов, таких как «нереалистический оптимизм» (убеждение, увы, малообоснованное, в том, что уж со мной-то ничего плохого не случится!), «предубеждение в пользу собственного Я» и т. д. При этом большинству из нас трудно признаться и себе, и другим людям в том, что большую часть времени мы думаем именно о себе. «Полюбите себя, – писал известный своими парадоксами Оскар Уайльд, – и у вас будет роман, который продлится всю жизнь».

Людей, демонстративно руководствующихся в первую очередь своими интересами, называют обычно эгоистами. Это слово относительно недавно вошло в словарь европейских языков – в XIX в. данный термин был предложен одним из отцов-основателей социологии и философской школы позитивизма Огюстом Контом.

Любовь и брак нередко рассматривались и обществом, и философами как средство преодоления эгоизма. Например, немецкий философ Готлиб Фихте говорил: «Первоначальные стремления человека эгоистичны; в браке сама природа направляет его забыться в другом человеке, брачный союз обоих полов – единственный способ облагородить человека, выводя его из состояния природности» [88, с. 125]. Почему же не во всех брачных союзах эгоизм преодолевается?

В личности каждого из нас есть внешняя сторона, наше публичное Я, которое используется для взаимодействия с большинством людей. Есть и внутреннее Я, скрытое не только от окружающих, но и от самого человека. Скрытое не в силу принципиальной недоступности, а потому, что нам тягостно и больно заглядывать в глубины Я, где содержатся травмы и раны, нанесенные нам в детстве, нередко нашими любящими родителями; болезненный опыт взросления и общения с другими людьми, не всегда доброжелательными; страхи и тревоги; сожаления о неловких и постыдных ситуациях, участниками или виновниками которых мы оказались.

Люди, которые любят себя, тоже не свободны от этих травм и мучительных переживаний. Но они многократно спускались в глубины своего Я и знакомы с этой своей стороной (темной, постыдной, ужасной, как кажется тем, кто так и не нашел мужества заглянуть в себя). Они открыли, что можно принять и эту сторону своего прошлого. Если не знать себя целиком, нельзя любить себя целиком, нельзя открыться полностью другому человеку. Любовь к себе является началом подлинной близости с Другим, иначе вы будете подозревать его в неискренности чувств по отношению к вам – разве можно любить такого (такую)? Необходимо одновременно работать и над достижением близости, и над достижением настоящей любви к себе. Психотерапевт С. Пэйдж дает совет при необходимости начинать эту работу с разными людьми. Например, девушка может становиться близкой, т. е. открывать себя подругам из терапевтической группы, и при этом получать достаточно любви к себе, чтобы допустить в свой внутренний мир мужчину.

И только затем его любовь поможет ей глубже заглянуть в себя и лучше понять себя.

Но нередко от барьера между собой и другими людьми отказаться очень трудно. Так, Олимпиада И. говорит о себе, отвечая на вопросы интервьюера (И) о своем детстве.

О.И.: У меня есть знакомые, но нет подруг или друзей. Я всех называю знакомыми. Я так для себя считаю, что нет двух похожих человек. Вот, допустим, я такая, какая бы я ни была. Вот если бы был точно такой же человек. Я бы знала, что могу ему доверять точно так же как себе.

<…>

У меня есть какие-то требования. Вот, допустим, такие требования я хотела применить к другому человеку. Но я не могу их предъявлять, потому что у него какие-то есть слабости. Вот, допустим, хранить секреты: некоторые могут– некоторые не могут. Но я могу. Я не могу доверить свои секреты всем, соответственно. <…> если другой человек захочет меня иметь в друзьях, то я согласна, потому что я жертвую всем. Но вот не знаю, пожертвуют ли ради моих каких-то вещей друзья. Поэтому мне все знакомые. Хорошие знакомые, это, практически, как друзья.

Я со своей сестрой никогда ничем не делилась, ни с сестрой, ни с мамой.

И.: Ни с мамой?

О.И.: Никогда… Понимаешь, для меня очень важно, чтобы по отношению ко мне у людей было ровное мнение. Чтобы не глубоко меня знали… Пусть все одинаково считают, что я вот такая, ну, никакая. То есть ничего не могут сказать про меня. Вот мне это больше нравится. Вот, именно, нечего чтобы было сказать [5].

За сокрытием своей внутренней сути, индивидуальности, а значит, за нелюбовью к себе и боязнью любви нередко стоит неустойчивое самоуважение современного человека. Он чувствует, что его стоимость зависит от его способности продавать свои качества и от того, насколько эти качества будут признаны другими людьми. Эрих Фромм назвал это рыночной или маркетинговой ориентацией современного человека.

Мы все ужасно одиноки, хотя, на первый взгляд, кажемся общительными и коммуницируем со многими людьми.

<…>

Заурядный человек сегодня ужасно одинок и чувствует себя одиноким. Он замечает, что цена его не определяется ни внутренней или потребительской ценностью его личности, ни его силой или способностью любить и ни его человеческими качествами. Она определяется тем, как он может продать эти качества или благодаря им достичь успеха и признания других людей [91, с. 9].

Люди чувствуют себя намного увереннее, «если они признаны другими людьми, если они могут себя продать, если другие говорят: „ты – замечательный мужчина“ или „ты – замечательная женщина“.

Чувство собственной значимости, зависящее от мнения других, связано с опасением изменения этого мнения. Каждый день приносит новые испытания, и постоянно необходимо убеждать себя и других в том, что ты в порядке» [9, с. 9].

Но даже если успех не покидает человека, даже если ему или ей удалось найти вполне соответствующего по рыночной цене партнера, возникает новая проблема – скука. Люди быстро наскучат друг другу, отмечает Э. Фромм, если их отношения малоспецифичны, если они находятся в рамках предопределенных ролевых образцов. Обычно люди или стремятся к развлечениями с целью не встретиться со скукой, или мечтают о «более подходящем» партнере, считая, что поменяв его, преодолеют скуку.

Главная проблема связана с неспособностью оставаться наедине с собой, отсутствием интереса к себе и к другим. «Иногда удается очень легко влюбляться и быть любимым до тех пор, пока другой человек, да и ты сам себе не наскучишь. Но любить и, так сказать, „оставаться“ (пребывать) в любви довольно трудно – хотя это не требует от нас ничего сверхъестественного, а в действительности является самым главным человеческим качеством», – замечает Фромм [9, с. 10].

«Средний человек» редко замечает в себе отсутствие этого «самого главного человеческого качества». Но в его воле – или, по крайней мере, так ему кажется – защитить себя от дополнительных страданий уязвленного самолюбия, тем более горьких, что он всецело зависит от мнения других людей и сам себе помочь не в силах.

Карен Хорни в работе «Недоверие между полами» рассматривает типичные способы защиты мужчины от невротической тревоги, связанной с самоуважением, которая налагает особый отпечаток на его общее отношение к женщине. Именно мужчине, полагает автор, приходится вновь и вновь доказывать свою мужественность, свою маскулинность женщине. У женщины такой необходимости нет, «даже если она фригидна, она может участвовать в половом акте, зачать и родить ребенка. Она играет свою роль самим фактом своего бытия, без всякого действия, и это вечно наполняет мужчин восхищением и завистливой обидой» [101, с. 137].

Первый типичной способ мужской защиты – сверхкомпенсация, стремление «иметь» множество женщин, самых красивых и самых неуступчивых. Другим способом защиты «ноющего нарциссического шрама от возможной опасности» [101, с. 138] является описанная Зигмундом Фрейдом склонность к выбору недостойного объекта любви. И наконец, третий путь поддержания мужчинами собственного превосходства, с точки зрения К. Хорни, является самым важным по своим последствиям.

Мнение, что женщины– инфантильные создания, живущие эмоциями, и поэтому не способны к ответственности и не вынесут независимости – результат работы маскулинного стремления снизить самоуважение женщин. Когда мужчины приводят в оправдание этой установки довод, что множество женщин на самом деле соответствуют такому описанию, мы должны задуматься, не культивируется ли именно такой тип женщины проводимой мужчинами систематической селекцией. Еще не самое худшее, что величайшие умы от Аристотеля до Мёбиуса затратили немало энергии и интеллектуальных усилий на доказательство принципиального превосходства маскулинности. Что действительно плохо – это тот факт, что хлипкое самоуважение «среднего человека» заставляет его снова и снова выбирать в качестве «женственного» типа – именно инфантильность, незрелость и истеричность, и тем самым подвергать каждое новое поколение влиянию таких женщин [101, с. 138].

Здесь мы вплотную приблизились к проблеме поиска идеального партнера. При всей привлекательности идеала и представляющейся трансцендентности жизни, вдохновленной идеальными образами, это еще один из путей к одиночеству.

В работе «Невроз и развитие личности» К. Хорни утверждает, что в благоприятных обстоятельствах ребенок раскрывает, осуществляет заложенный в нем потенциал; если же условия препятствуют этому, ребенок так и не сможет удержать образ своего потенциального Я. У него формируется совсем иной образ – идеальное Я, заставляющее направлять всю жизненную энергию на его поддержание. Основное требование, предъявляемое невротиком к себе, – «не быть тем, кто я есть, быть лучшим, иным». Если потенциальное Я достижимо, то, как правило, в качестве образца идеального Я выбирается совсем уж нереалистический [99].

Еще одну грань выбора неадекватного образца для сравнения с собой отмечает Ф. Зимбардо: «Такой выбор, помимо очевидных страданий от сопоставления с идеалом красоты или таланта, ведет за собой утрату наслаждения от процесса самосовершенствования – поскольку все силы, все помыслы сосредоточены на идеальном результате» [30, с. 142]. Этот идеал или образ отвлекает человека от его истинного, полнокровного бытия и обрекает на погоню за призраком. М. Эпштейн [106] приводит как пример такого преследования идеала стендалевских Жюльена и Матильду, которые любят друг в друге образ, и этот образ каждому из них кажется единственно достойным любви. Но когда влюбленные сталкиваются с действительностью любимого человека, это приводит к разочарованию и даже взаимной ненависти.

В романе Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» герой повествования почти не страдает оттого, что, видимо, принимается за другого, несуществующего. Вместе с Анной он страдает от недоступности и ускользающей реальности этого другого – «целуя меня, Анна скорее целовала того никогда не существовавшего человека, который стоял за поразившими ее стихами; откуда ей было знать, что и я сам, когда писал эту книгу, тоже мучительно искал его, с каждым новым стихотворением убеждаясь, что найти его невозможно, потому что его нет нигде» [68, с. 352]. Описанная писателем ситуация не только и не столько относится к слепоте читателя (читательницы). Это ситуация замурованности предмета обожания в жестко структурированном, упорно сопротивляющемся изменениям образе возлюбленного (возлюбленной). Постоянно обращаясь к несуществующему, но такому желанному образу, влюбленный в конце концов вызывает сомнения у объекта своей любви – может быть, я не таков, каким себе казался всегда и каким привык себя считать, может быть, любящий меня человек прав? Мучительное раздвоение реальности, расщепление самоощущения может смениться отчуждением от обоих образов Я – своего и Я – глазами любящего меня.

Поиски идеального возлюбленного (возлюбленной) являются нормативно одобряемыми в нашей культуре. В мужском варианте это скорее поиск, в женском – ожидание прекрасного принца. Когда иронично, когда всерьез эта ситуация бесконечно обыгрывается в сюжетах массовой культуры. Изучавший женские стереотипы на выборке студенток филологического факультета МГУ в 70-е гг. прошлого века В.Ф. Петренко отмечает, что «основной запрос девушек-филологинь к идеальному мужчине, будущему мужу или возлюбленному, сводился к тому, чтобы „он меня понимал“. Фактически под этим запросом стоит следующее: чтобы он, идеальный, мудрый, сильный помог ей найти саму себя, выбрать тот личностный путь становления или выбрать ту модель женского поведения, которую она сама еще не знает. Чтобы среди возможных альтернатив он помог ей найти истинный путь, дао. Это запрос Галатеи к своему Пигмалиону» [69, с. 22–23].

Приведенный пример свидетельствует не столько о поиске идеала, сколько о поиске зеркала, благодаря которому можно четче разглядеть будущее, идеальное Я. Но что ждет повзрослевшую Галатею? Показательно в этой связи признание Эммы Герштейн: «Когда-то, в юности, я мечтала, что встречу мужчину, который будет опорой, духовным руководителем, другом и защитником. Эта мечта давно была забыта. Не было вокруг меня мужчин, живущих большой и ровной творческой жизнью. Все, с кем можно было найти общий язык, были неврастениками, усталыми и неудовлетворенными людьми или застывшими, подменяющими условными рефлексами движение живой души. А главное – они были заняты только собой» [19, с. 143].

Необходимо отметить, что и само соответствие идеалу – вовсе не гарантия психического и социального благополучия. Так, фемининные женщины и маскулинные мужчины хуже справляются с деятельностью, «не предусмотренной» стереотипами традиционной полоролевой дифференциации. У фемининных женщин типичными личностными чертами являются тревожность и пониженная самооценка. Мальчики-подростки, чье поведение и внешность соответствуют маскулинным стереотипам, в юности чувствуют себя увереннее менее маскулинизированных сверстников, но после тридцати лет они оказываются менее способными к лидерству и уверенными в себе, более тревожными [38].

Однако при всей спорности идеалов те, чья индивидуальность не укладывалась в прокрустово ложе тендерных стереотипов, всегда испытывали давление общества вплоть до безжалостной травли. В феминистской литературе столько сказано о репрессивной функции идеала женщины, что интереснее остановиться на функциях идеала мужчины в современном обществе [33].

В работе А.Б. Холмогоровой и Н.Г. Гаранян [96] с психотерапевтической точки зрения рассматриваются следствия попыток «быть идеальным мужчиной» в России. Одна из ведущих установок – «настоящему мужчине никогда не должно быть по-настоящему трудно». Поэтому мужчина, если, конечно, он настоящий мужчина, не может расплакаться, или испугаться, или пожаловаться кому-то, или обратиться за помощью.

Менее травматичны для мужского самолюбия трудности физического характера – головные и сердечные боли, одышка, бессонница и прибавка в весе. Обследование, как правило, не выявляет каких-либо заболеваний. Врачи направляют пациентов на консультацию к психотерапевту. Исследователи подчеркивают, что пациенты обычно не признают у себя трудностей психологического характера – ведь они люди сильные: их огорчают в жизни только загадочные сердечные боли да вероломство деловых партнеров. Наш современник, отмечают авторы, хотя и переполнен нередко чувствами тревоги, тоски, отчаяния и безнадежности, во многом утратил способность к пониманию своего внутреннего состояния и его регуляции. Традиционные маскулинные установки и стереотипы, в плену которых оказываются все новые и новые мужчины, поддерживаются женщинами. Так, специально проводимое в психотерапевтических группах описание женщинами психологического портрета идеального мужчины выявляет образ мужчины-стены – надежной опоры во всех жизненных трудностях.

Итак, отвергая и не воспринимая адекватно свою эмоциональную жизнь, настоящий мужчина, во-первых, переживает психологический стресс на телесном уровне (вегетативные сдвиги, мышечные зажимы и сопровождающие их боли, дрожь, аритмия и т. д.). Во-вторых, чисто эмоциональные причины могут стоять и за таким распространенным среди мужчин недугом как алкоголизм – это «симптоматическое пьянство», помогающее снять накопившееся эмоциональное напряжение. В-третьих, в семьях, где не принято выражать свои чувства, где ценятся сдержанность и сила, возникает дефицит любви и понимания, к которому особенно чувствительны дети. Типичная проблема в семьях бизнесменов – детское домашнее воровство, отмечают А.Б. Холмогорова и Н.Г. Гаранян. Психотерапевты используют метафору, что дети таким образом «воруют» любовь. С другой стороны, это форма протеста против отчужденного, рационального мира взрослых. «Мои сыновья должны быть такими же сильными, как я, иначе они мне не нужны», – говорит настоящий мужчина, обратившийся в семейную консультацию по поводу воровства своего ребенка.

Неумение выражать и осознавать свои чувства приводит к трудностям установления теплых, доверительных контактов и получения социальной поддержки. Открытое, безбоязненное выражение чувств служит основой подлинных, искренних отношений и сигналом о помощи для окружающих, а любые барьеры и защиты рано или поздно приводят к одиночеству либо даже к глубокой изоляции. Выразительный пример последней приводит Рональд Лэйнг, описывая переживания двадцативосьмилетнего юноши.

Джеймс, например, чувствовал, что «другие люди обеспечивают меня моим существованием». Находясь в одиночестве, он ощущал себя пустым и никем. «Я не могу почувствовать себя реальным, если рядом никого нет…». Тем не менее, с другими людьми ему было нелегко, поскольку с другими, как и наедине с собой, он чувствовал себя «в опасности».

<…>

Таким образом, принудительно он был вынужден искать компанию, однако в присутствии кого-то другого никогда не позволял себе «быть самим собой». Он избегал страха социальности тем, что никогда реально не был с другими. Он никогда до конца не говорил, что он имеет в виду, и никогда до конца не имел в виду того, что говорил. Роль, которую он играл, никогда не была им самим. Он старался смеяться, когда думал, что шутка не смешна, выглядеть скучным, когда ему было весело. Он заводил дружбу с людьми, которые на самом деле ему не нравились; и был скорее холоден с теми, кого он «действительно» хотел бы иметь среди своих друзей. Следовательно, никто не мог до конца его узнать или понять. Он мог с небезопасностью быть самим собой лишь в изоляции, хотя и терзаясь ощущением пустоты и нереальности. С другими он разыгрывал искусную игру притворства и двусмысленности. Его социальное Я ощущалось как ложное и бесполезное. Наиболее страстным его желанием было дождаться «момента признания», однако если такой шанс выпадал и он случайно «выдавал себя», то его охватывало смятение и захлестывала паника [47, с. 166–167].

Итак, мечты о соответствии идеалу и в варианте, направленном на себя, и в варианте ожидания от других нарушают естественность и доверительность, самую основу человеческих взаимоотношений. Во многом это связано с неспособностью понимать других, сочувствовать им, а также с неспособностью распознавать свои чувства и принимать их во внимание. Нередко при этом в порядке компенсации развивается тип поведения, называемый обычно аддиктивным.