Текст книги "Универсум одиночества: социологические и психологические очерки"

Человек, имеющий цель преодолеть одиночество, должен понимать, какое именно одиночество он хочет преодолеть и почему ему не хочется далее терпеть его в своей жизни. Очевидно, решения данной задачи расположены в континууме от «полной невозможности преодолеть» (например, экзистенциальную изоляцию) до «легко и просто преодолеть» одиночество (скажем, общительному, открытому, привлекательному человеку, попавшему в круг незнакомых людей). Но внутри этого континуума будут также случаи, когда предполагать успешное преодоление не было бы никаких резонов (описываемый далее случай с Мэри), а будут и случаи рационализации своей неспособности что-то сделать для упрочения связей с другими людьми.

Яркий пример, сопровождающийся изложением в популярной форме одновременно и жизненной философии, и философской теории главного героя, находим в повести Галины Башкировой «К вопросу о каравеллизме». Автор подчеркивает ироничность и даже где-то самопародию героя, излагающего свою «теорию каравеллизма». Но послушаем профессора Цветкова.

Каждый из нас – каравелла. Каждый плывет. Я беру других людей на борт своей каравеллы, в свою жизнь, хотя им кажется, что это они меня берут. Каравеллизм – наше отношение с внешним миром – плавание от незнания к знанию, от одних друзей к другим, от женщины к женщине… Человек подменяет счастье ощущением укомплектованности своего экипажа. Вы женитесь или выходите замуж, и все места на вашей каравелле заняты. И ваша каравелла плывет. Так вам кажется.

<…>

– Здорово! – восхищается Коровушкин, – просто очень.

– На самом деле все – иллюзия. На самом деле течет вода. Каравелла стоит на месте, а навстречу ей движется река времени. Кстати говоря, точка зрения, близкая астроному Козыреву, полагающему, что время обладает деформирующей силой.

<…>

В идее каравеллизма, рано или поздно одолевающей каждого человека, заключен тяжелый порок: каравелла набирает свой экипаж, забывая при этом, что сама становится управляемой. Иными словами, когда человек заселяет свой внутренний мир другими людьми, он их как будто порабощает. В конечном итоге это они его порабощают.

<…>

Итог? Слияние экипажа в завершении и в крушении… Слияние в завершении – ничего интересного… А вот в крушении… это любимые состояния, описываемые экзистенциалистами: ужас, тоска, одиночество, смерть, – но я не об этом. Крушение – это двое на необитаемом острове. Робинзон и Пятница. Это двое на тонущей лодке, в горящем доме. Каравелла гибнет. В этот момент люди обращаются к глубинным мотивам, приведшим их на эту каравеллу.

Видят всю их низменность, пустоту, случайность. Молния озаряет то, что будет отнято, – прожитую жизнь. Низменность, бренность и вместе с тем неразъемность того, что ожидает их перед лицом смерти… [7, с. 368].

К идее каравеллизма имеет смысл отнестись серьезно (автор относится к ней именно так, соединяя в конце повествования, совпадающего с разрывом главных героев, дискурсивный и метадискурсивный уровень: «Так завершилась на практике теория профессора Цветкова о каравеллизме»). Сама по себе идея управляемости в большей степени, чем противоположная, способна привести человека к счастью или, по крайней мере, к ощущению психологического благополучия. Среди тех, кто считает себя хозяином своей судьбы, существенно меньше невротиков, людей зависимых, склонных к депрессии и аддикции [см., например, 119]. «Тяжелый порок» идеи каравеллизма связан скорее с понятием порабощения. Так ли уж обязательно кто-то должен быть порабощен в близких отношениях? Если исходить из положительного ответа на данный вопрос, то «слияние в крушении» и не может обнаружить ничего другого, кроме ощущения чужой, пустой, зря прошедшей жизни, причем как у «тирана», так и у «жертвы».

Близкие ощущения были и у героини следующей истории – Мэри, разведенной женщины тридцати с небольшим лет. Выйдя замуж в 19 лет, Мэри посвятила себя семье, родила двоих детей, а через 12 лет ее муж ушел из дома к следующей 19-летней девушке. Безутешная Мэри чувствовала себя виновной, оттого что «слишком много требовала», как говорил ее бывший муж, – пробовала задавать ему вопросы и говорить о чем-то, когда он приходил домой с желанием просто расслабиться и немного выпить. Ст. Пил и А. Бродски, приводящие данный случай в своей книге «Любовь и зависимость» [70], полагают, что именно в этой дилемме заключалась основная проблема Мэри: она эмоционально зависела от мужчины, прося больше, чем он мог ей дать; ее желания не были реалистичными для мужчин из данной социальной среды. Свою эмоциональную и интеллектуальную энергию Мэри вынужденно направляла лишь по нескольким каналам отношений с мужем и детьми.

После развода она поступила в колледж и получила профессию медсестры. Источником финансирования стали алименты. Начало ее работы в больнице оказалось чрезвычайно успешным. При этом Мэри стала гораздо эффективнее в роли матери. Доминирование и контроль по отношению к детям уступили место поддержке и руководству, причем взаимодействие определялось уже скорее их, чем ее, потребностями.

В отношениях с мужчинами Мэри начала видеть один и тот же паттерн. Все мужчины, с которыми она могла встретиться, ожидали, что она будет матерью их детям; требовали лояльности и верности (особенно сексуальной), при этом неохотно давали обещания со своей стороны; хотели первоочередного выполнения их потребностей, не считаясь с собственными. Их беспокоила ее самостоятельная позиция по многим вопросам. Однако профессиональная подготовка и работа дали Мэри возможности и уверенность для установления отношений с мужчинами из другого, нежели она сама и ее муж, круга.

Ее крепнущее самоопределение заставляет ее меньше тревожиться о том, есть ли вообще вокруг нее мужчины. Таким образом, Мэри обнаружила, несколько неожиданно для себя, что может выбирать партнеров на своих собственных условиях – где, когда, и если она их хочет. Она все еще желает найти единственного мужчину, которого могла бы считать партнером по жизни, но теперь она ищет того, кто оценит ее независимое мышление и личностное своеобразие, а также сможет ей по-человечески соответствовать. Определяя возможность для такого увлечения, она руководствуется скорее своими собственными желаниями и естественным потоком жизни, чем смертельной комбинацией отчаяния и случайности.

<…>

Мэри могла бы навсегда стать жертвой аддиктивного синдрома, если бы не распался ее брак, и если бы не было той мощной энергии самосохранения, которую высвободило это несчастье. В течение многих лет брак был центром ее существования. Она пожертвовала всю себя на то, чтобы сохранить такое устройство жизни – любой ценой. Только ее позднейшее развитие показало, что она не была аддиктом. Вынужденная вести себя независимо, она оказалась способна на это, и это продемонстрировало факт ее перерастания в неаддиктивное состояние. Несмотря на это, Мэри часто подвергалась искушению отступить в другие отношения, и часто тосковала по мужчине, который дал бы ей целостность и завершенность. Не находя такого мужчины, которого требует ее самоуважение, она все же всегда сохраняла самообладание. С точки зрения внешнего мира, это характеризовало ее как сильного человека [70, с. 246].

Итак, личностно Мэри не была склонна к аддикции. Однако социальные условия круга общения, ограниченность опыта в начале замужества, эмоциональная зависимость от мужа ставили ее в ситуацию, близкую к аддиктивному состоянию. Очевидно, что та новая Мэри, какой она смогла стать, скорее преодолеет социальное одиночество, нежели Мэри в начале развода.

Необходимо отметить, что бегство от одиночества в аддикцию характерно не только для несчастливых семей и неудачных браков. Так, Джеймс Бьюдженталь описывает парадоксальную ситуацию выявления и последующего преодоления одиночества у своей пациентки после мучительных метаний.

Сорокадвухлетняя Мэйбл 17 лет была замужем за человеком, которого очень любила и дорожила отношениями с ним. Затем, в результате ряда обстоятельств, которые здесь не важны, она сильно влюбилась в другого человека, вдовца, и тот отвечал на ее чувство. Она не утратила любви к мужу – Грэгу, и одновременно не хотела просто «времяпровождения» с другим мужчиной – Хэлом.

<…>

Таким образом, Мэйбл, оставаясь дома с Грэгом, глубоко сознавала, как полна ее жизнь с ним, и удивлялась, что могла поддаться соблазну расстроить ее и решиться вытерпеть всю боль, вину и разрушение ее собственного и его будущего. Но при встрече с Хэлом или просто вдали от мужа ее охватывало страдание: она знала, как невероятно значимы для нее чувство к Хэлу и томление по другой жизни, которая у нее была бы, если бы она ушла к нему [109, с. 354].

С точки зрения И. Ялома, анализирующего описанную ситуацию в книге «Экзистенциальная психотерапия», Мэйбл удалось прийти к подлинно творческому инсайту в результате понимания, как она постоянно скрыто использовала своего мужа, чтобы определять собственное существование, и как близко она подошла к тому, чтобы сделать то же самое с Хэлом. Она, полагает психотерапевт, начала осознавать свою собственную идентичность как отдельную и от Хэла, и от Грэга.

Мэйбл не перестала любить своего мужа, с которым решила остаться; но ее решение означает любить его по-другому: «Любить его, а не себя и его как единое целое; быть способной на встречу с жизнью один на один без потери „я“ и без опустошающего ощущения одиночества» [109, с. 355].

В экзистенциальном ключе может рассматриваться и выбор мужчины или женщины в пользу одиночества. В определенном смысле это отрицание того предела, который устанавливают для себя пары, собираясь быть вместе до конца. Избегая серьезного обязательства, высвечивающего (пусть в далекой перспективе) тот финал, к которому придет рано или поздно любая пара, человек длит иллюзию собственного бессмертия, собственной молодости с ее представляющимися безграничными возможностями выбора. Но рано или поздно возможности так и застывают в этом своем статусе, а предел оказывается пугающе близким.

Могут быть выявлены и более глубокие, еще менее осознаваемые источники чувства изоляции. Известный немецкий психотерапевт Б. Хеллингер в лекции «Вина и невиновность в отношениях» [94] говорит о балансе между «брать» и «давать», существующем во всех человеческих отношениях. Нарушение равновесия вызывает чувство вины и дискомфорта, которых человек, естественно, пытается избежать.

Есть люди, выбирающие уклонение, которые стремятся сохранить свою невиновность, отказываясь участвовать в обмене. Им легче полностью закрыться для других, чем чувствовать себя кому-либо чем-то обязанными. Их невиновность, отмечает Хеллингер, это невиновность остающихся в стороне, тех, кто не желает пачкать руки. Эти люди себе нередко кажутся особенными, избранными, лучшими. Но они живут вполнакала и остаются инертными и пустыми.

Главный герой романа К. Маккалоу «Поющие в терновнике» Ральф де Брикассар, по сути, избегает обмена, по крайней мере большую часть своей жизни. Разлучившись надолго с Мэгги, он ощущает, что «время шло, а боль не ослабевала. Напротив, мучила еще сильней… прежде одиночество было безликим, и он никогда не думал, что хоть один человек, войдя в его жизнь, мог бы принести ему исцеление. Теперь у одиночества было имя: Мэгги, Мэгги, Мэгги, Мэгги…» [56, с. 212].

Еще один вариант избегания обязательств – помогая другим, не принимать самим ничего с целью сохранить право требовать. Но вскоре другие люди не захотят принимать ничего от того, кто сам ничего принять не хочет. Такие помощники, замечает Б. Хеллингер, остаются в одиночестве и часто озлобляются [94, с. 23–25].

Единственный путь, на котором мы не приходим к одиночеству и сохраняем, нет, преумножаем полноту своего существования, это обмен отдаваемым и принимаемым. В этом случае, по мнению Берта Хеллингера, важно не только восстановление равновесия, но и размер оборота.

Чем более велик оборот, тем он нас делает богаче. При большом обороте мы испытываем чувство легкости, свободы, справедливости.

В туркменской сказке «Волшебный колодец» для того, чтобы наполнить бездонную яму, вырытую по приказу отца прекрасной царевны, недостаточно было золота, привезенного принцами всех сопредельных царств. Но горсть монеток, брошенная рукой юноши, которого царевна полюбила всем сердцем, золотой рекой переливается через край бездонного колодца – прекрасная метафора силы и щедрости подлинно человеческих отношений.

Нередко к преодолению одиночества нас побуждают не действительные потребности и даже не социальное давление, а тот дискомфорт, который мы испытываем в изоляции от других. Способность без страданий переносить одиночество свидетельствует, с точки зрения экзистенциальной психотерапии, о личностной зрелости человека. Проблема, отмечает И. Ялом, «по-видимому, заключается в том, что богатый становится богаче, а бедный беднее. Те, кто могут пережить изоляцию и исследовать ее, способны научиться отношениям зрелой любви с другими; однако лишь тот способен терпеть изоляцию, кто уже может устанавливать связь с другими и сколько-нибудь продвинулся в направлении зрелого роста» [109, с. 450].

Но есть и культурные детерминанты чувства одиночества. Б. Парамонов [67] напоминает о трактовке религиозной истины у Кьеркегора (каждый ищет и может искать ее только в одиночку, ее невозможно ни объективировать, ни проповедовать, она не может стать всеобщим правилом). Далее исследователь отмечает, что русская жизнь была всегда слишком «массовидной», чтобы человек мог найти в ней собственную судьбу или осознать необходимость таковой. Демократия, по мнению Б. Парамонова, если она когда-нибудь утвердится в России, будет опытом всеобщей эмиграции от русской реальности и русских мифов именно потому, что «вызов» демократии апеллирует к экзистенциальной глубине человека, к его способности выжить в одиночку.

Однако, как бы ни тяготило человека одиночество, как бы ни хотелось всегда по своей воле, по своему настроению варьировать интенсивность и глубину общения с другими людьми, мы не всесильны. Можно предположить, что в этом ограничении наших возможностей есть и гарантия будущего перехода к более глубокому познанию себя и мира. В одной из первых статей по экзистенциальной тематике, опубликованных в Советском Союзе, психолог Александрас Кучинскас утверждает: «Одиночество – проблема, и ее надо решать. Но не стоит спешить с „решениями“… Не стоит спешить „вылечивать“ одиночество, не познав его… Одиночество невозможно „исправить“, устранить или уменьшить, его можно только пережить. Принять как неотъемлемую часть своей жизни. Как мы принимаем ночь, дождь, ветер…» [44, с. 185, 188].

Следующая глава посвящена принятию одиночества, определению того значения, которое имеет уединение для личностного и творческого роста, для гармонии человека с миром и самим собой.

Глава 9. НАУЧЕНИЕ ОДИНОЧЕСТВУ

Помедлить, даже любуясь

Любимым, нам не дано. Дух от известных

Образов вдруг стремится к безвестным. Моря

Ждут только в вечности нас. А здесь

Только обрывы. От чувств знакомых

Нас под обрыв, к незнакомым все дальше влечет.

Р.М. Рильке

Первый опыт научения одиночеству связан с самым ранним детством. Детские воспоминания нередко сохраняют драгоценный опыт одиночества – не менее ценный оттого, что осмысливается он, как правило, уже в зрелом возрасте. Между общением с другими и одиночеством ребенок не всегда выбирает общение. С желанием ребенка побыть одному родители порой сталкиваются, когда ему еще нет пяти лет. Так, Мария М. (1977 г. р.) вспоминает:

У меня не было родных братьев и сестер, и до сих пор я не жалею об этом; в детстве мне нравилось выбирать самой между обществом и уединением, и довольно часто желание побыть одной преобладало. Я уже упоминала, что тратила много времени на изготовление поделок, но кроме того мне нравилось пребывать в мире своих фантазий, придумывать замысловатые сюжеты для игр и как сценарий перекладывать их на неодушевленных артистов из тряпок, пластмассы и дерева [5].

Но нередко взрослый просто не помнит, не вспоминает себя отдельно от других людей. Воспоминания полны совместными играми, занятиями, прогулками, даже ссорами и конфликтами. Но ребенок – вспоминающий взрослый – всегда вместе, всегда с кем-то, т. е. опыт одиночества заслонен многонаселенным, социальным опытом. Можно ли определить, кому одиночество привычнее, кому легче научиться одиночеству, легче развить собственные качества, позволяющие получать удовольствие от уединения и одиночества?

В главе 7 мы говорили о выделенных И. Яломом трех типах изоляции, универсальных для человека, с точки зрения экзистенциального подхода. Если изоляция универсальна, значит, нет человека, не испытывающего ее в те или иные периоды своей жизни. Но не все психологи согласятся с представлением об универсальности изоляции. Например, с позиций психологии человеческого бытия, к проблеме одиночества необходим дифференциальный подход, предполагающий выделение разных типов одиноких людей, а также поиск причинных связей между временным состоянием и длительным чувством одиночества [31]. Сточки зрения В.В. Знакова, рассматривать одиночество как проявление экзистенциальной изоляции – значит, рассматривать его упрощенно. Одиночество – это многомерное качество: и как объективное состояние, и как субъективное мироощущение, одиночество зависит от социально-ролевого статуса человека, от его личностных качеств. Этот подход иллюстрируется исследованием Н.Е. Харламенковой, выделившей три типа личности, по-разному переживающие одиночество.

1. Зависимый тип – низкая потребность в самоутверждении, завышенная самооценка, суженная (за счет отвержения целей самореализации) система ценностей.

2. Доминирующий тип – гиперпотребность в самоутверждении, завышенная самооценка, ориентация на ценности самореализации.

3. Самодостаточный тип – конструктивные способы самоутверждения в сочетании с ориентацией на независимость, ценности общения с другими людьми и саморазвитие.

Состояние одиночества в виде негативно окрашенного чувства переживается только зависимыми и доминирующими личностями. Причем доминирующая личность, демонстрирующая свою независимость от других людей, на самом деле нуждается в них гораздо больше, чем зависимая личность.

Для самодостаточного человека состояние одиночества ассоциируется с чувством свободы и независимости: «Самодостаточная личность, ориентированная на собственное понимание действительности, интерпретирует состояние одиночества как своеобразное благо, не испытывая обостренного чувства одиночества и отчужденности» [93, с. 91].

Почему же одиночество так по-разному переживается людьми? Нельзя ли позволить событиям идти своим чередом? Обязательно ли всем людям сталкиваться с одиночеством и учиться принимать его? Пусть, например, принадлежащие к самодостаточному типу продолжают наслаждаться своим одиночеством. А доминирующие и зависимые пусть стараются организовать свою жизнь так, чтобы как можно реже встречаться с ситуациями одиночества.

Однако сама способность человека переносить одиночество служит индикатором его личностной зрелости, открытости, аутентичности, и пытающийся не столкнуться с одиночеством индивид скорее всего избегает и осознания других проблем.

В романе Марселя Пруста «По направлению к Свану» главный герой переживает ощущение физического разрыва сердца от признаний Одетты, и тут, «к счастью для Свана, естественная основа его души, затопленной новыми страданиями, основа изначальная, мягкая, неслышно делала свое дело, – так клеточки раненого органа тотчас приступают к восстановлению поврежденных тканей, так мускулы парализованного члена пытаются по-прежнему двигаться. Эти давние, коренные жители его души временно употребили все силы Свана на незримую восстановительную работу, которая создает для выздоравливающего… иллюзию покоя» [74, с. 307–308]. Увы, не каждый может надеяться на такую плодотворную незаметную работу своей души. Почему у Свана она оказалась возможной?

Попробуем найти ответ у Альфрида Лэнгле, о концепции которого мы уже говорили в главе 7.

Цель экзистенциально-аналитической терапии, пишет А. Лэнгле, – в желании помочь людям жить и действовать с чувством внутреннего согласия. Во внутреннем согласии проявляется аутентичность человека. Внутреннее согласие свидетельствует о реализации свободы Person[4]4
  Понятие «Person» в экзистенциальном анализе трактуется как духовное измерение человека, или «свободное в человеке» (В. Франкл).


[Закрыть] – своего рода высшей инстанции, которая своими чувствами должна одобрить, подтвердить любое человеческое действие. Человек должен получить доступ к своим переживаниям, ощутить и то, что отражают чувства, и то, что они означают, – и радость, и гнев, и ненависть, и мужество, и надежду.

Я сделан не из камня, а из плоти и крови, и поэтому могу чувствовать – то есть я переживаю свое бытие с болью и страданием, радостью и удовольствием. Благодаря тому, что я открываюсь, обращаюсь к тому, что есть в моем мире, и позволяю себя эмоционально затронуть, моя жизнь становится особенно интенсивной, плотной. В этой затронутости, я, конечно, сталкиваюсь и с тем, что наполнено печалью, неприятно и даже мучительно [53, с. 24].

У каждого «естественная основа души» (как назвал ее Пруст) или «Person» (как назвал ее Лэнгле) пытается «употребить все силы на восстановительную работу», но нередко эго, или «грандиозное Я», или «идеальное Я» действуют в противоположном направлении. Свану помогало то, что он не боялся рефлексии, не пытался спрятаться от боли, отмечая про себя несопоставимость «положительного» и «отрицательного» в своих переживаниях – «сколь ничтожным казалось ему теперь очарование Одетты в сравнении с неизъяснимым ужасом, окружавшим его, как гало окружает солнце, в сравнении с бесконечной тоской, охватывающей его при мысли, что далеко не все мгновения ее жизни ему известны…» [74, с. 292]. Возможно, помогало и то, что Сван не считал возможным с кем-то поделиться своими переживаниями, считал себя обреченным на одиночество.

Но вернемся к Лэнгле, непосредственно связывающего аутентичность и способность переносить одиночество.

Как Person я узнаю, что предоставлен самому себе, что должен сам справляться со своим бытием, что я, по сути, один, и даже могу быть одинок.

<…>

Обнаружив самого себя среди этого мира, оказываешься перед фундаментальным вопросом собственного бытия как Person: Я есть Я – но имею ли я право быть самим собой? Есть ли у меня право быть таким, как я есть, и вести себя так, как я веду?

<…>

Для того чтобы справиться с проблемами данного уровня, необходимы три условия: уважительное внимание, признание ценности и справедливое отношение. Кто, собственно, меня замечает, обращает на меня внимание, относится с уважением? За что ценят меня другие? За что я сам могу ценить себя?

Могу ли я отвечать за свое поведение, считать его правильным в своих глазах? – если ответы на эти вопросы отрицательны, возникает одиночество, человек прячется за стеной стыда, развивается истерия. Если ответы положительны, то я нахожу самого себя, обретаю аутентичность и самоуважение…

<…>

Предпосылка аутентичности Person – уважение к себе, благодаря которому человек не манипулирует собой, а позволяет «этому» говорить в себе и может свободно быть перед самим собой. Если я отношусь к себе подобным образом, то проживаю бытие Person. В противном случае меня как Person нет, я покинул самого себя, оставил в беде, и рядом со мной нет никого. И тогда человек не может оставаться один, потому что одиночество невозможно вынести, если отсутствуют внутренние отношения с самим собой. Тот, кто не может быть один, истинно одинок– он ушел от себя или себя не находит [53, с. 24–26].

Итак, степень одиночества, которую человек может вынести без ущерба для своей деятельности, для своей личности, у каждого различна. Вместе с тем не так важно, какие факторы вызвали и продолжают вызывать одиночество; не так важно, насколько они многочисленны и (непреодолимы. Важнее другое – способность человека с ними справиться.

Психолог Д.А. Леонтьев, говоря о проблеме экзистенциальной тревоги, утверждает следующее.

Основная проблема– не столько в том, какие у нас болезни, сколько в том, как мы с ними справляемся. Поэтому ключевым является вопрос не о границах нормы и патологии, а о личностных ресурсах сопротивления этим патологиям и, наоборот, подчинении патологии. По многочисленным данным, выявляющим изменения личности в случаях тех или иных психических заболеваний, известно, что лучше всего прогнозировать исход позволяют не столько характеристики интенсивности и глубины самого заболевания, сколько неспецифические характеристики личности, позволяющие человеку сохранять опору, несмотря на заболевание. Ключевой момент– это мужество, для которого существуют определенные личностные предпосылки. Во многом они связаны с мужеством осознавать. Необходимо принять негативные аспекты – тревогу, смерть, небытие, как некие неотъемлемые части нашей жизни [49, с. 118].

Культура предлагает человеку возможности и принятия, и вытеснения негативных аспектов, но вторая возможность все-таки ближе человеческой потребности в удобном, уютном, безопасном, предсказуемом мире. Фактически, говорит Д. Леонтьев, вся массовая культура, поп-культура служит инструментом вытеснения экзистенциальной тревоги [49, с. 118].

Эту функцию массовой культуры беспощадно анализировал Теодор Адорно. Функция поп-музыки, писал он, скроена в соответствии с модусом поведения всех тех, с которыми никто не говорит, которые никому не нужны. Отождествление себя с представлениями о силе, власти, красоте, величии вознаграждает этих слушателей за «универсальный неуспех»: «Чем меньше индивид чувствует, что живет своей жизнью, тем более счастлив он, предаваясь иллюзии присутствия жизни, убеждая себя в том, что другие живут» [1]. В своей типологии слушателей внутри «развлекающегося» типа философ выделяет подгруппу тех, кто «убивает свое время» и тем самым парализует чувство одиночества. Адорно противопоставляет высокую и функциональную (популярную) музыку: если первая пытается создать посредством своей структуры образ внутренней полноты, содержательности времени, блаженного пребывания во времени, то вторая пародирует цель высокой музыки. «Она паразитически присасывается к времени, разукрашивает его. Копируя безжизненные удары хронометра, она убивает время (вульгарное выражением, но вполне адекватное)», – замечает Адорно [1, с. 64, 70].

Но, может быть, истинное искусство и, в частности, высокая музыка – искусство, обучающее одиночеству?

В романе А.Ф. Лосева «Женщина-мыслитель» поклонники выдающейся пианистки Радиной ведут спор о сущности человека и одновременно о сущности музыки.

Только в музыке оживляется, одухотворяется и одушевляется внешний мир. Пропадает безличие мира, исчезает его косность и механизм, и мы начинаем слышать как бы пульс мировой и всемирно-божественной жизни. Только в искусстве человек не одинок, ибо только здесь он чувствует живую жизнь мира. Только музыка открывает человеку тождество его духовных движений с процессами объективной действительности… выводит из житейского оцепенения.

<…>

Поэтому музыка– глубоко естественна. Человеку естественно общаться с бытием, а не быть от него изолированным [51, с. 86–87].

Но возможно и совершенно другое мнение.

Мир музыки безличен. Музыка настолько все переносит в субъект, настолько опустошает всякую объективность, что на ее долю уже совершенно ничего не остается личного. В музыке человек общается не с миром и тем более не с живыми личностями, но только с самим собою…. Потому-то музыка в основе своей всегда ужасно тосклива. Ее душа – одиночество. После хорошей игры музыкант, будь то сам исполнитель или слушатель, испытывает всегда какую-то странную тоску… Дух музыканта в глубинном смысле одинок, покинут, оставлен на произвол судьбы. Он всегда странник, нищий, бродяга… музыкальный человеческий субъект бродит скорбным странником, тоскливо озирающим бесконечные и пустые просторы бытия и не способным красотой и силой самоуглубления заглушить тоску мирового одиночества и своей метафизической изоляции [51, с. 95].

Обе точки зрения по-своему убедительны, тем более, что за ними стоят многовековые философские традиции, соответственно, объективного и субъективного идеализма. Кто бы ни оказался (казался) прав, трудно отрицать определенное родство музыки и состояний одиночества и одновременно сопричастности – всем живущим и даже давно умершим.

Кому в особенности нужно научиться одиночеству?

Научиться быть одиноким приходится человеку, сознательно «не принимающему в расчет» по тем или иным причинам возможность долговременных прочных партнерских отношений. Нередко в основе такого стремления лежит обостренная потребность в независимости. Но действительно ли мы становимся независимыми вне родительской и супружеской или столь же психологически интимной близости?

Вот как выглядит жизнь одинокого мужчины или одинокой женщины в работе Ульриха Бека.

В той жизни, которую– при всей социальной ориентации и многообразии– по сути (с необходимостью) приходится вести в одиночестве, нужны мероприятия, защищающие данный образ жизни от внутренне присущих ему опасностей. Необходимо создавать и культивировать контактные круги на самые разные случаи. А это требует от человека изрядной собственной готовности помочь другим нести их тяготы. Интенсификация дружеской сети остается непременным условием и является тем удовольствием, которое дает одинокая жизнь… Все это предполагает максимально стабильную профессиональную позицию– как источник дохода и как самоутверждение и социальный опыт, которую необходимо соответствующим образом культивировать и укреплять… Но по мере реализации такого индивидуализированного образа жизни растет и опасность, что он станет непреодолимым препятствием для (большей частью все-таки желанного) партнерства (брака, семьи). При одиноком существовании растет тоска по другому (другой), а равно и невозможность вообще каким-то образом включить этого человека в структуру теперь уже по-настоящему «собственной жизни». Эта жизнь наполнена неприсутствием другого. Теперь для него (для нее) более нет места. Все дышит враждебностью одиночества: множество связей, права, которыми человек их наделяет, привычки быта, планирование своего времени, способы отступления, чтобы превозмочь скрытую боль. Желанное партнерство ставит под угрозу эту тщательно созданную шаткую гармонию. Конструкции самостоятельности становятся тюремной решеткой одиночества. Круг индивидуализации замыкается [8, с. 182–183].

Для того чтобы сработал «отбрасывающий» эффект «конструкции самостоятельности», вообще-то необязательно занимать «максимально стабильную профессиональную позицию», долгие годы провести в одиночестве и привыкнуть к нему. Важнее является, по-видимому, более или менее осознанное нежелание меняться самому либо менять свой образ жизни. Вспомним историю Герберта Уэллса и Муры Будберг (см. главу 6). Та мера свободы и близости, которая складывалась в отношениях Муры и Уэллса, менялась, и если вектором развития отношений для Уэллса была совместная жизнь, то для Муры – продолжение романтических встреч с их мимолетностью и отсутствием требований к партнеру. Уэллс пишет так.