Текст книги "Универсум одиночества: социологические и психологические очерки"

Пока я… не стал настаивать на браке, общем доме и неразрывном союзе, наши встречи были неизменно ярки и радостны. На том этапе мы не слишком допытывались друг у друга, кто чем занимался между встречами; не отказывали друг другу в праве на свободу воображения и чувств. А когда я сосредоточил на Муре все свои упования и пытался решительно ею завладеть, говоря, что она должна быть целиком и полностью моей и слить все в своей жизни со мной, а я – с ней, у нее достало трезвости и определенности защитить от моего жесткого, напористого вторжения свое глубинное «я» и свои привычки, свою леность и потворство себе. Она знала, ей все равно не удовлетворить моих требований. Тогда зачем пытаться? [84, с. 224].

С другой стороны, даже если «контактные круги на самые разные случаи» выстроены ради выживания и тщательно поддерживаются, в сердце их «конструктора» может жить надежда на переход к совсем иным отношениям и уверенность в том, что одинокое существование – это временно. Что стоит за этим? Давление окружения, социальных норм («человек в этом возрасте не должен быть один»)? Усталость от постоянных взаимных обязательств, не всегда искренних отношений? Стремление к независимости? Жажда прочных, действительно глубоких отношений?

Интервью из работы «Жизненные круги Любы Курановской» показывает, как тесно переплетаются и эти, и многие другие мотивы. Люба Курановская – молодая вдова с тремя детьми из кубанской станицы, чьей зарплаты не хватает даже на самое необходимое детям, резюмирует свою стратегию выживания.

Я выживаю в основном за счет того, что я женщина. Если раньше мне помощь оказывали семьи, женщины, хозяйки, то сейчас ситуация очень изменилась. Все семьи сегодня ушли в себя… Я стала много и систематически пользоваться такими мужчинами, которые надеются на что-то.

<…>

Мужчины у меня разные, характеры у них разные, возраста разные. И надо себя держать хитро. Надо помнить, как ты с ними в первый раз контактировала, и вести соответствующую линию поведения, поддерживать разный стиль общения. Каждый из них помнит до мелочей, детально, что было в прошлый раз. А я могу забыть. И мне надо специально вспоминать. А когда я заболеваю, давление у меня падает, я мучительно вспоминаю, как я с ним в последнюю встречу себя вела.

<…>

Меня это очень тяготит. И если бы нашелся мужчина, который бы меня полюбил и взял в жены, соответствовал бы моим душевным качествам, я бы с удовольствием, без оглядки вышла за него замуж. То есть оставила бы все и всех. Потому что приходит такой момент, когда чувствуешь: как все надоело! [16, с. 106–107].

Одиночеству предстоит научиться родителям взрослеющих детей. Отпуская ребенка – все еще дитя, вечно дитя в глазах матери и отца, во взрослую, самостоятельную жизнь, родитель не перестает тревожиться за него. Но если раньше, когда ребенок еще не покинул родительское гнездо, мать или отец могли надеяться, что им удастся удержать свое дитя дома, или повлиять на его/ее вредные привычки, или помочь увлечься чем-то необходимым и полезным (с точки зрения родителей) теперь, когда общение становится намного менее интенсивным, когда рычагов воздействия существенно меньше, надежды тают, как шагреневая кожа. То, что птенцы покидают гнездо, для родителей еще и напоминание – им самим его уже не покинуть, они накрепко, почти неразрывно срослись с миром своих повседневных забот. Они, по сути, и есть эти заботы, это гнездо, а крылья дети забрали с собой.

И не стоит думать, что расставание детей и родителей тягостно только для старшей стороны. Боль, отчуждение, чувство покинутости и ненужности, которое переживают родители, может бумерангом возвращаться детям.

Одна из легенд Торгни Линдгрена, современного шведского писателя, посвящена драматическому преодолению взаимной привязанности взрослой дочери старого моряка.

Сигнару было шестьдесят. Он был сильный и здоровый, но не верил, что выдержит одиночество. Он привык говорить – «пока ты не уехала». А она отвечала «Да, пока я не уехала». Они жили во времени, которое называлось «пока она еще не уехала». Потому что ясно было, что она уедет, все люди рано или поздно поступают так [50, с. 185].

То вывих мизинца, то прострел, то временная слепота отца несколько лет мешают дочери осуществить свое намерение. Но вот отец нечаянно обнаруживает перед дочерью, что снова видит.

И Сигнар понял, что она неминуемо уедет, весной он потеряет Рут, а больше у него никого не было.

Вечерами и ночами Рут слышала, как он истово молится, заклинает избавить ее от одиночества и на пороге смерти умоляет ее поторопиться. Он читал Евангелия, вразбивку и подряд, толковал о Гефсимании, каково человеку быть преданным Богом и людьми [50, с. 186].

Сигнар умирает от открывшихся там же, где и у Спасителя, ран. После погребения к осиротевшей Рут заходят преет и две кузины Сигнара. Преет философски замечает: «Одиночество – тяжкий крест, такую безмерную и тягостную свободу не снесешь». Вскоре Рут распродает все оставшееся имущество. С чемоданчиком она выходит на лестницу.

Рут шагнула на первую ступеньку, и вдруг у нее ужасно заболел мизинец на левой руке.

На второй ступеньке жутко вступило в спину, как будто под лопатку вогнали огромный кол, казалось, спина раскалывается надвое, и Рут выронила чемодан.

Она поставила ногу на третью ступеньку, и в глазах у нее потемнело, она не видела ни солнца, ни вытянутой вперед руки.

А на последней, четвертой ступеньке у нее потекла кровь из ран на руках, и ногах, и в левом боку, и на голове, она упала на приступок лестницы и истекла кровью; и немного вроде крови, а душа отлетела.

Так Сигнарова Рут никуда и не уехала [50, с. 187].

Нередко примирению с одиночеством помогает воспоминание о собственном одиночестве в детстве и ранней юности (Августин Блаженный с ужасом думал о «возможности» снова стать семнадцатилетним). Писатель Александр Покровский в статье «Мужской разговор. Что нужно сказать сыну, если говорить нечего» размышляет о своих ссорах и примирениях с сыном-подростком: «Саня, пойдем чай попьем?»

Чай – это примирение на нашем с ним языке. Это я предлагаю ему помириться. Я же умный, большой, вот я первым и предлагаю мир. Главное, оставить его в покое минут на десять. Одиночества они не выдерживают. Эти нынешние маленькие, хорошие дети совершенно не выдерживают одиночества. Не то что мы. Хотя, наверно, никто одиночества не выдерживает…

От одиночества холодно спине. Мне часто было холодно спине. Может быть, поэтому я теперь рад каждой улыбке? В коридоре я ловлю его, цапаю в объятья: «Ты меня извини, ладно?» Он смотрит в сторону и кивает – есть мир… [72, с. 32].

В части I (см. главу 2) рассматривалось то общее и особенное, что есть у одиночества и уединения. «Три источника вдохновения: Природа – Свобода – Одиночество», – формулирует Марина Цветаева [102, с. 78]. Но как часто вдохновенное уединение перетекает во всеобъемлющее одиночество!

Одиночеству предстоит научиться тем, чьи замыслы связаны с наукой, искусством, литературой, с любой жизненной задачей, требующей самоотдачи, творческой аскезы, самоограничения. В особенности важны первые годы, когда и складывается характер, и растет мастерство, и начинает формироваться образ жизни. О том, что одиночество – наиболее подходящее начало для реализации великих замыслов, кто только ни говорил… Одно из ярких свидетельств – дневниковые записи Ромена Роллана, которые он приводит в своей книге «Воспоминания». Эта запись сделана после выхода одобрительной рецензии в журнале «Ревю де Пари» на пьесу Роллана «Людовик Святой»: «Важнейшее условие, необходимое гению, – это моральное одиночество. Однако гений делает все, чтобы от него освободиться. Разумеется, потому, что оно его тяготит… но знает ли он, в чем его истинное благо?..» [77].

Ромен Роллан полагал, что художник еще может противостоять безразличным ему людям, но «горе ему, если среди этих „других“, которые его окружают, есть любимые им и любящие его люди! Ибо если он не обратит их насильно в свою веру (это может произойти только в том случае, если вера его одержит победу в итоге целой жизни, отданной борьбе), то его вера с каждым днем будет крошиться в его руках. Спасти его сможет только эгоизм… художнику, пока он не достигнет пределов своего развития, лучше оставаться в одиночестве, а слава, если ей угодно, пусть приходит потом!» [77, с. 454–456].

Писатель апеллирует и к Гёте, который тоже вполне определенно подчеркивал благотворную роль одиночества в жизни художника: «Насильно вырванный из безвестности и покоя, которые одни только и благоприятствуют созданию великих творений, я очутился на свету, где художник теряется среди других людей, где безразличие или интерес к нему, где хула и похвала отбрасывают его в сторону от его собственной дороги!» [22]. И там же: «Всякое значительное произведение есть дитя одиночества».

Близкие взгляды высказаны Райнером Рильке в очерке «Огюст Роден». Одиночество великого скульптора на всех этапах жизненного пути торжествующе заявляет о себе: сначала в жизненном замысле, затем – в его исполнении.

«Роден был одинок перед тем, как пришла к нему слава. И слава, может быть, лишь усугубила его одиночество. Ибо слава, в конце концов, – только совокупность всех недоразумений, скапливающихся вокруг нового имени» [76, с. 274].

Рильке, как и Роллан, видит источник уверенности художника в его творениях, в неколебимом одиночестве раннего этапа, этапа становления творческой индивидуальности: «Может быть, как раз благодаря тому, что все его развитие шло само по себе в нерушимой тишине, сохранял он могучую уверенность впоследствии, когда о нем спорили, когда противоречили его творению» [76, с. 282].

В письмах Марине Цветаевой одиночество обнаруживает и второй свой лик, тревожащий и даже пугающий той платой, которую приходится приносить за творческие свершения. Так, в письме от 17 мая 1926 г. Рильке говорит о том состоянии, о той экзистенциальной ситуации, в которой он оказался в предшествующие месяцы.

Я живу одиноко (не считая редких дружеских визитов), так же одиноко, как я жил всегда, и даже более: в постоянном и подчас жутком нарастании того, что называется одиночеством, в уединении, достигающем крайней и последней степени (ибо раньше, в Париже, Риме, Венеции, где я жил подолгу один, не чувствуя своего одиночества, – везде было какое-то соучастие, чувство сообщности и приобщенности): однако Мюзот решительней, чем другие места, оставил мне лишь возможность свершения, прыжка в пустоту, отвесно, вознесения всей земли ко мне [76].

Рильке неслыханно быстро написал «Орфея» («каждая часть – в три дня!») и «Элегии».

Восторг и победа, Марина, не имеющие себе равных! Но чтобы этого добиться, мне необходим был тот избыток одиночества во всей своей убийственности [76].

В чем же «убийственность» этого избытка одиночества? Рильке чувствует, что он преступил некую грань.

…стремясь за пределы достигнутого, я пытался продлить невозможные условия чрезмерной отрешенности (не из упрямства, не из желания отвоевать у благодати еще что-то вдобавок, а лишь потому, что впустить к себе «другого», жить им и ради него значило бы мгновенно (или сразу вслед за мгновением) возложить на себя задачи и заботы, которых мне следовало остерегаться в ту пору, когда я совершил уже все, до и свыше предела, слишком много, чтобы так просто перейти затем к новому занятию…механически и слишком долго я терпел такое же необычное затворничество в героической долине, под солнечно-яростным небом виноградной страны, – впервые в жизни, и как-то каверзно, мое одиночество обернулось против меня, уязвляя физически и делая мое пребывание наедине с собой подозрительным и опасным, и все более тревожным из-за телесного недомогания, заглушившего теперь то, чем была издавна изначальнейшая для меня тишина [76, с. 409].

Читая это письмо, невольно начинаешь думать, что оптимальность стратегий творчества и жизнетворчества работает до каких-то пределов, свыше которых, даже доверившись своей интуиции и остерегаясь Другого с его задачами и заботами, творец становится уязвимым, подобно тому как губительное действие солнечных лучей намного сильнее в разреженном воздухе высокогорья.

Но, пожалуй, наиболее цельную концепцию, настоящую поэму одиночества оставил Рильке в «Письмах к молодому поэту», написанных на протяжении 1903–1908 гг. Поэту, приславшему ему свои стихи и тревожащемуся о том, достаточно ли они хороши (некоторые редакции журналов возвращали их), Рильке дает совет: обратитесь к своему детству, к своим глубинам, чтобы найти ответ на вопрос, надо ли творить.

Попробуйте вызвать в памяти из этого большого времени все, что Вы забыли, и Ваша личность утвердит себя, Ваше одиночество будет шире и будет домом в сумерках, мимо которого будут катиться волны людского шума, не приближаясь к нему. И если из этого обращения к себе самому, из этого погружения в свой собственный мир родятся стихи, то Вам даже в голову не придет спрашивать кого-нибудь, хорошие ли это стихи. Вы больше не пожелаете заинтересовать Вашими работами журналы: Вы будете видеть в них Ваше кровное достояние, голос и грань Вашей жизни. Произведение искусства хорошо тогда, когда оно создано по внутренней необходимости. В этом особом происхождении заключен и весь приговор о нем; никакого другого не существует [76, с. 421].

Об этом же Рильке напоминает своему корреспонденту несколько лет спустя.

…не думайте, что та большая любовь, которая когда-то была доверена Вам в детстве, утрачена Вами; разве известно Вам, не зрели ли в Вас тогда большие и добрые желания и замыслы, которыми Вы и сегодня живете? Я думаю, что эта любовь лишь потому так сильно и властно живет в Ваших воспоминаниях, что она была Вашим первым глубоким одиночеством и первой духовной работой, которую Вы в Вашей жизни совершили [76, с. 442].

«Творения искусства всегда безмерно одиноки, и меньше всего их способна постичь критика», – пишет Рильке. И вердикт безмерно одиноким творениям может выносить только плодоносное, внимательное одиночество естественного развития.

В чем смысл одиночества? Можно ли быть вместе с близкими, будучи одиноким, любя и ценя одиночество? Письма адресата Рильке не сохранились, мы не знаем, содержались ли там эти вопросы, но ясно, что «феноменология жалоб» поэта была знакома Рильке – он ясно видел в пути Другого то, что уже изучил, пережил, прожил сам.

Но все, что, быть может, станет уделом многих, одинокий уже сегодня может готовить и строить своими руками, которые ошибаются реже. Поэтому любите одиночество и встречайте боль, которую оно причиняет Вам, звучной и красивой жалобой. Все ближнее удалилось от Вас, говорите Вы, и это знак, что Ваш мир уже становится шире. И если ближнее вдали от Вас – значит Ваша даль уже под самыми звездами и очень обширна; радуйтесь росту Ваших владений, куда Вы никого не возьмете, и будьте добрыми к тем, кто отстал от Вас, и будьте уверенны и спокойны в общении с ними, и не мучайте их Вашими сомнениями, и не пугайте их Вашей верой или радостью, понять которую они не могут. Ищите какого-нибудь простого и верного союза с ними, который не обязательно должен быть отменен, если Вы сами станете иным, совсем иным; любите в них жизнь в чужом для Вас проявлении, имейте снисхождение к старым людям, которые боятся того одиночества, к которому Вы возымели доверие [76, с. 431].

Но даже становящееся привычным одиночество сохраняет грозную, головокружительную глубину, к которой трудно, почти невозможно привыкнуть. Одиночество задает совсем иную перспективу видения мира, почти непосильную для человека.

…в сущности, здесь нет никакого выбора. Мы неизменно одиноки. Можно обманываться на этот счет и поступать так, словно бы этого не было. Вот и все. Но насколько же лучше понять, что это именно так, и во всем исходить из этого. Конечно, может случиться, что у нас закружится голова, потому что все, на чем привык отдыхать наш глаз, у нас будет отнято; уже не будет ничего близкого, а все дальнее окажется бесконечно далеким. Кто из своей комнаты, почти без приготовления и перехода, был бы перенесен на вершину большой горы, тот чувствовал бы нечто подобное: безмерная неуверенность и сознание, что ты отдан во власть безымянной силы, почти уничтожили бы его. Ему казалось бы, что он может упасть, или что он выброшен в мировое пространство, или он разорван на тысячи частей: какую чудовищную ложь должен был бы изобрести его мозг, чтобы объяснить и усвоить состояние его чувств. Так для того, кто одинок, изменяются все понятия о расстоянии и мере; и сразу внезапно совершаются многие из этих изменений и, как у человека на вершине горы, рождаются необычные представления и странные чувства, которые, на первый взгляд, превосходят все, что может человек вынести. Но необходимо, чтобы мы пережили и это. Мы должны понимать наше существование как можно шире; все, даже неслыханное, должно найти в нем свое место [76, с. 444].

Рильке пишет не только о «расширении сознания», на достижение которого направлены столь многие техники медитации, религиозные и психотерапевтические практики. В воистину безмерном, лишенном и конца, и меры мире, опираясь на ускользающее одинокое Я, мы должны не просто пребывать – должны использовать это состояние для развития, для творчества, для дальнейшего преумножения и роста, и сопровождающей его боли.

И наконец, когда долго работаешь в одиночестве и с одиночеством, одиночество начинает работать с тобой. Именно об этом пишет Рильке все еще молодому, но уже более зрелому и мудрому поэту в своем последнем письме к нему.

…в эти рождественские дни я часто о Вас думал и пытался вообразить, как Вам должно быть спокойно в Вашем одиноком форте, среди пустынных гор, к которым мчатся великие южные ветры, словно хотят разломать их на большие куски и поглотить.

<…>

Громадной должна быть та тишина, в которой есть место таким движениям и шумам; и если подумать, что во всем этом еще ощутимо и присутствие дальнего моря, которое тоже звучит, быть может, как самый чистый тон в этой первозданной гармонии, то Вам можно лишь пожелать, чтобы Вы терпеливо и с доверием позволили работать над собой этому удивительному одиночеству, которое потом уже нельзя будет вычеркнуть из Вашей жизни, которое во всем, что Вам предстоит пережить и сделать, будет жить, как безымянное влияние, будет действовать тихо и неумолимо, как в нашей крови неизменно движется кровь наших предков… [76, с. 429–430].

Глава 10. ОДИНОЧЕСТВО КАК СОВЕРШЕННОЕ СОСТОЯНИЕ (ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ)

Beata solitudo

Sola beatitudo…[5]5
  Благословенное одиночество – Единственное благо (итал.)


[Закрыть]

В начале эссе «Памяти Марка Аврелия» Иосифа Бродского есть слова: «Марк был хорошим правителем и одиноким человеком. При его роде занятий одиночество, конечно, приходит вместе с территорией; но он был более одинок, чем многие» [13, с. 261]. Примечателен двойной оксюморон первой фразы: невозможность быть действительно «хорошим правителем» отчетливо артикулирована уже во времена Марка Аврелия (примеры были немногочисленные и, как всегда, в плюсквамперфектуме, полумифические, например Нума Помпилий); если вдуматься, определение человека как одинокого предполагает ограничение в реализации им самой человеческой природы, самых глубинных потенций человеческого существа. Вторая фраза двойным повторением подчеркивает в характеристике Марка Аврелия именно одиночество. Что ему территория – почти вся тогдашняя ойкумена! – и вся власть над ней, если не с кем разделить горести и редкие радости правителя и человека.

Перефразируя апорию Ролана Барта из его произведения «Мифологии», можно утверждать, что одиночество объективно замечательно и в то же время замечательность одиночества есть миф. Или: одиночество объективно непереносимо, однако непереносимость одиночества есть миф. Предоставим вслед за Бартом мифологам (социологам, психологам, психотерапевтам и т. д.) выпутываться из этой апории самим: они занимаются представлениями о замечательности (непереносимости) одиночества, а не им самим.

В главе 6 мы говорили о двойственном характере первых воспоминаний, либо поразительно «безлюдных», либо сфокусированных на присутствии близких людей. Переживания новизны мира и радости бытия также оказываются возможны и в состоянии одиночества, и в соприсутствии с другими, о чем говорится в романе Франсуазы Саган «Потерянный профиль».

…именно в одиночестве мне довелось познать моменты необыкновенного, почти сверхъестественного счастья, когда вокруг, в каком-то ослепительном, концентрированном озарении постигаешь, что жизнь великолепна, что она полностью и безоговорочно оправдана в эту именно секунду простым фактом твоего существования. А в другие моменты счастье сопереживалось с кем-то. Кажется, таких моментов было гораздо больше. Как будто, чтобы открыть ничтожную молекулу счастья, необходим такой микроскоп для улавливания чувств, в котором фокусируются лучи от двух пар глаз [78, с. 274].

Когда же мгновения переживаются и фиксируются в одиночестве, рано или поздно возникает проблема их коммуницируемости, самой возможности найти человека, которому они будут говорить ненамного меньше, чем нам. Владимир Набоков отметил в одном из своих последних интервью: «С абсолютной ясностью я воскрешаю пейзажи, жесты, интонации, миллионы чувственных деталей, но имена и числа погружаются в забвение с абсурдной безоглядностью маленьких слепцов, цепочкой бредущих по пирсу» [63, с. 245]. Имена и числа – то, по поводу чего возникает меньше разночтений и разногласий, хотя и не всегда. А то, что хранится в глубинах памяти и легко вызывается, может быть поведано лишь отчасти, даже таким мастером «миллионов чувственных деталей», как Набоков.

Можно считать одиночество тяжким грузом, раковиной, которую подобно раку-отшельнику человек вынужден тащить всегда за собой и на себе, но можно считать и состоянием открытости миру, настроенности на мир и на Другого, на «заслуженного собеседника».

В состоянии одиночества ярко переживается или, точнее, видится подобно вечно ускользающему облику Синей птицы основа бытия. В.В. Медушевский [57] напоминает об этимоне слова «вечность», мыслимой не в виде бесконечно большого времени, но как его онтологическая основа, а для человека – как начало, способное при определенных условиях возвысить и вознести на неумирающую вершину бытия каждое мгновение жизни. В индоевропейских этимологиях этимон «вечности» – «жизненная сила» (следы находим в увечный в исходном значении «бессильный»).

Мартин Хайдеггер писал: «…быть дома повсюду значит: всегда и, главное, в целом». Быть «всегда и в целом» – не есть ли это признак действительно совершенного состояния, на которое не могут повлиять никакие внешние факторы? Ведь пока наше состояние духа недостаточно совершенно, оно неустойчиво, не цельно. Вторая книга «Исповеди» Августина Блаженного начинается словами «Господи, Радость неложная, Радость счастья и безмятежности, собери меня, в рассеянности и раздробленности своей отвратившегося от тебя, Единого, и потерявшегося во многом». «Собирание себя» в одиночестве кажется современному человеку недоступной и редкой – еще и опасной – роскошью. Но в жизни всегда есть место аскезе одиночества, какими бы долженствованиями мы ни были связаны.

Даже если человек самодостаточен и спокойно переносит одиночество, у него могут быть веские основания не считать свое состояние совершенным. Как, например, в записях Франца Кафки 1920 г.

Подняться ему мешает какая-то тяжесть, чувство застрахованности на всякий случай, ощущение ложа, которое ему приготовлено и принадлежит только ему; а лежать неподвижно мешает ему беспокойство, которое гонит его с ложа, мешает совесть, беспокойно стучащее сердце, страх перед смертью и желание опровергнуть ее, все это не дает ему лежать, и он поднимается снова. Эти подъемы и опускания, и некоторые случайные, несущественные наблюдения, сделанные на этих путях, суть его жизнь [36].

В главе 9 мы говорили о самодостаточности, позволяющей легко переносить одиночество, не просто легко – как благо (по крайней мере, людям определенного типа). Но является ли самодостаточность добродетелью, скажем определеннее – христианской добродетелью? В.В. Медушевский пишет:

Что есть истина? – вопрошал некогда самодостаточный человек саму Истину. То был вовсе и не вопрос даже, ибо, по точному определению Писания (Иоанн 18:38), Пилат не спросил, а сказал, и, сказав, вышел. Что скрывается за этим холодным суждением в маске притворного вопрошающего познания? Равнодушие к истине? Больше сего: жесткое неколебимое желание не знать ее и превозношение над ней [57, с. 55].

Многим видятся неэтичность и высокомерие в той легкости, с которой некоторые люди переносят одиночество. Марка Аврелия, отнюдь не худшего римского императора, подданные не любили – отчасти и за это. Римлянин считал неудачным, несчастливым день, когда ему приходилось обедать в одиночестве. По своей воле лишать себя общества не только жителям великой империи, но и нашим современникам кажется подозрительным и извращенным поведением.

Отчасти извинительной в этих случаях служит тонкая нервная организация. Убедившись, что ребенку необязательно с утра до вечера общаться со сверстниками и со взрослыми, столкнувшись с протестом, в том числе психосоматическим, ребенка-интроверта, родители, возможно, оставят его в покое. Томас Пинчон в рассказе «Энтропия» говорит об опасностях соприкосновения с миром одной из героинь – Обад, обладающей тонкой структурой мира внутреннего.

Чистоте архитектоники ее мира постоянно угрожали подобные вспышки анархии: разрывы, наросты и скосы, сдвиги и наклоны – ей приходилось беспрерывно перенастраиваться, чтобы вся структура не обратилась в нагромождение дискретных и бессмысленных сигналов [71].

Трудно представить, что будет с Обад, заставь ее автор или жизнь непрерывно быть на людях, лишившись возможности «перенастройки». Нормально ли «бежать одиночества»? Является ли, напротив, здоровым избегание общения с другими людьми? Одиночество, даже если рассматривать его как болезненное для человека состояние, тоже может сообщить дополнительный импульс процессам творчества, самореализации, самопознания. Но ценность одиночества не сводится к «подталкиванию» к «нужным» состояниям.

Одиночество позволяет нам почувствовать невозможность выйти за пределы собственного Я, невозможность полного взаимопонимания, вечной любви, ничем не омраченного легкого существования… Можем ли мы назвать иные состояния, в которых так горько и точно будут «очерчиваться циркулем железным» эти невозможности? А человеку нужны – даже в болезни и в отчаянии, особенно в болезни и отчаянии – возможности. «Возможное – и наш отчаявшийся вновь вздохнет, он возвратится к жизни, ибо без возможности как бы и дышать нельзя», – говорил Кьеркегор [45, с. 275].

Но, как отмечает М. Гефтер, «возможности есть не всегда, они вообще вторичны по сравнению с невозможностью – самым глубинным из источников вочеловечивания человека» [23, с. 8]. Одиночество не дразнит нас невозможностью, не длит иллюзию возможности. Как никакое другое состояние, оно позволяет – иногда лишь собрав все ресурсы, все мужество, всю волю – увидеть жизненную ситуацию в истинном свете.

Совершенность состояния одиночества – в его способности возвращать нам целостность и аутентичность. Многие виды творчества, само по себе творческое состояние настойчиво требуют от человека уединения, ухода от общения.

Это не всегда было возможно. Так, напоминает Энтони Сторр, английская женщина в Викторианскую эпоху лишь небольшое время в течение дня (послеобеденный отдых) могла уклоняться от конвенциональных требований быть «терпеливым ангелом», внимательной слушательницей для всех домашних и для гостей. Даже знаменитая своей благотворительной деятельностью, открытостью и милосердием Флоренс Найтингейл нашла лишь единственный способ уклониться от своих «ангелических» обязанностей – нервное заболевание, позволившее ей писать в одиночестве спальни [134, р. 94].

Ранее мы говорили о триаде «нарциссизм – мания величия – враждебность», лежащей в основе одиночества. Но в своих позитивных и креативных аспектах, по мнению А. Маслоу, одиночество опирается на совсем иную триаду, точнее динамическую констелляцию «бытийных ценностей» – истину, добро, совершенство, самодостаточность, простоту, уникальность и т. д. Возможно ли найти эти ценности в своей жизни без внимательности и открытости состояний одиночества? В одной из последних работ основатель гуманистической психологии писал, что понятие креативности и понятие здоровой, самоактуализирующейся, интегрированной личности кажутся ему все более и более близкими [128, р. 59].

В самом слове «совершенство» имплицитно, можно даже сказать буквально, фонетически, присутствует «свет». Подобно тому как счастливые, самоактуализирующиеся пары, как отмечал А. Маслоу, легко узнать по «особому сиянию глаз», истинно плодотворное одиночество можно узнать по свету, который медленно и неуклонно или, напротив, стремительно и побеждающе заливает наше Я, проникая в самые отдаленные уголки и обнаруживая невысказанное, нереализованное, не принятое нами когда-то.

Психотерапевт и экзистенциальный философ Медард Босс полагает, что защита есть «невысвечивание» отдельных аспектов жизни, а психопатологическое состояние подобно выбору жизни в темноте. Терапия возвращает людей к их базовой светлости и открытости. М. Босс также как и Хайдеггер, с которым он был связан многолетней дружбой, говорит о том, что человеческая экзистенция есть разделенная (совместная) экзистенция. Встречаясь, мы «высвечиваем» друг друга, через вспышку света во мраке начинаем видеть то, чего не могли увидеть раньше [112].

По мнению М. Пруста, это же позволяет нам и искусство.

Когда короткая фраза говорила Свану о тщете его мучений, он находил отраду в той самой мудрости, которая перед этим причиняла ему нестерпимую боль, когда он словно читал эту мудрость на равнодушных лицах людей, расценивавших его любовь как ни к чему не обязывающее развлечение. В отличие от них, короткая фраза, что бы она ни думала о кратковременности подобных душевных состояний, видела в них вовсе не что-то менее серьезное, чем проза жизни, но как раз наоборот, бесконечно возвышающееся над нею, так что только эти недолговечные душевные состояния и стоило выражать в звуках [74, с. 367].

Ситуации, «высвечивающие» наше одиночество (с его мучительностью и напряженностью), делающие его явным для других и, главное, для нас, одновременно свидетельствуют и о том, что наши отношения с миром и с другими людьми не вполне удовлетворяют нас.