Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

Потом твой болезненный мутный взгляд начинает рассматривать рядом таких же горемык, больных и увечных, которые так же, как ты, мучаются и на что-то надеются. Ты видишь, что им не легче, чем тебе. Как ни странно, само существование рядом других немощных, общение с ними прибавляет в тебе собственные силы.

Такие думы думал Павел, лёжа на своей койке. Причем, лёжа на спине, единственной части тела, на которой почти не было ран. Он пока не мог ни встать, ни хотя бы сесть. Но после общения с новыми товарищами почувствовал, что появляются какие-то желания.

– Володя, – попросил он новичка, – ты вроде ходячий … Достань из тумбочки сушеную дыню.

А когда Володя исполнил его просьбу, он угостил новых товарищей и с возрастающим наслаждением сам стал жевать резиноподобные, невероятной сладости ломтики деликатеса.

Ночью Павел снова не спал, но боли были вроде не такими резкими и разрывными. И он снова думал о странностях своей судьбы, но уже не стонал и не кричал …

Следующий день был воскресный и, несмотря на то, что ночью в нашей палате господствовал полный мрак и уныние, а днем мы жили при раздражающе ярком свете электрических шаров, было предчувствие, что уж сегодня-то должно произойти что-то необычное.

Гости пошли прямо с утра. К Александру пожаловал его дружок по горному институту Асламбек, веселый парень, осетин, который своими кавказскими шутками заставил нас, трёх «стукнутых по голове», хохотать до икоты. В заключение он решил нас сфотографировать своей «сменой». Для этого мне понадобилось немного приподняться на локтях – не будет же он снимать меня как труп. Впоследствии на фотографии наша троица – все в белых чалмах с выставленными и торчащими в разные стороны гипсовыми и забинтованными конечностями – получилась очень живописной.

Ближе к обеду подошла Володина жена Света с маленькой дочкой. Света принесла чудное угощение – целую кастрюлю варёной картошки и жареных карасей. Палата сразу наполнилась запахом домашней вкуснятины и волнением от присутствия молодой привлекательной особы с ребенком.

– Угощение, – сказала Света, – приготовлено для всей палаты.

И наша троица, не мешкая, приступила к трапезе.

– Кушайте пока всё горячее, – приговаривала женщина, мягко улыбаясь и немного стесняясь нас, новых приятелей её мужа.

– Откуда такие вкусные караси? – спросил Патраков.

– Да это всё Володя. На прошлой неделе наловил.

– Неужто в этой пустыне есть рыба?

– Есть, – откликнулся Володя. – Места надо знать.

– Возьми на рыбалку.

– И меня, – попросил я.

– Договорились. Как только очухаемся – сразу и поедем.

По-видимому, что-то в нашей жизни, в самом деле, стало меняться, если появились желания, реализовать которые можно было только в будущем.

Наконец, в чёрном прямоугольнике двери появилась коренастая фигура человека, которого мне очень хотелось видеть, – Виктора Чайки. Он стоял, прижимая к белому халату какие-то авоськи и кульки и внимательно разглядывая каждого из нас, болящих.

Я радовался встрече с другом, предвкушая его жесткие, ироничные комментарии к событиям, происходящим за пределами нашей горемычной палаты, родственные касания его шершавых ладоней и дружеское излучение прищуренных насмешливых глаз.

Я чувствовал, как через его прикосновения мне передается энергетическое подкрепление: держись!

Чайка, однако, не стал разговоры разговаривать, выгрузил содержимое свертков в тумбочку, поясняя по ходу: «Это всё от пацанов нашей бригады», – и вдруг озадачил всех вопросом:

– Мужики, а чего вы сидите тут, как в склепе? Без солнца, без воздуха?

Мы молчали.

– Вы знаете, что творится там, на улице? За вашим чёрным окном?

Мы не знали.

Виктор немного отодвинул мою кровать, подошел к окну, дернул за какую-то железку и, к всеобщему изумлению, черная створка открылась, и первое, что увиделось, – нарядное золотисто-голубое солнечное небо.

Резко повеяло свежестью и чем-то ещё празднично пахучим, как пасхальный кулич.

– Ну-ка, посмотрите дальше, в степь.

Превозмогая боль, я сел на кровать. Сел впервые за все последние дни. И то, что увидел, было настоящим потрясением: от бетонной ограды больницы и дальше, до самого горизонта простиралось море цветов. Это были красные, желтые, белые, оранжевые, причудливо пестрые и даже черные тюльпаны вместе с зеленым разнотравьем, внезапно выросшим из-под земли.

Огромное безбрежное яркое море с мягко пробегающими разноцветными волнами.

Тысячи, миллионы, триллионы, мириады цветов!

Зрелище было необыкновенное. Казалось, воспрянула земля, весь мир неудержимо всеми атомами и клетками потянулся к жизни.

– Ну, как?

– Такого чуда я не видел никогда в жизни, – всё, что я мог сказать.

Мои новые товарищи, Александр и Володя, молча стояли рядом, не в силах оторваться от ослепительного зрелища.

– То-то же, – сказал Чайка. – А теперь слушайте последние новости …

Хочу бабу!

1960, май

Джезказган

Я все еще бюллетенил, но был занят с утра до ночи. В июне предстояла экзаменационная сессия в Москве, а у меня еще не была дописана курсовая работа по «Русской Правде» Ярослава Мудрого. Приходилось пахать и пахать.

Дни стояли знойные и сухие. Яростное майское солнце палило так, что листья на тополях у общежития скручивались и начинали облетать. Травы на газонах быстро завяли, пожухли, а кое-где почернели.

Вечером приходил с работы Мишка. Мы шли в столовую, ужинали. Потом курили, лежали, отдыхали и обменивались новостями – их было немного в нашей небогатой событиями жизни.

Время от времени как-то сам собой заходил разговор о женщинах, и тогда мой приятель, по жизни человек довольно веселый и заводной, неожиданно мрачнел и становился раздражительным.

– Надоело всё, – тоскливо мычал Мишка. – Бабу хочу! Сильно хочу бабу!

Я помалкивал. Мне, только-только возвращавшемуся к жизни после сильнейших увечий, тоже много чего хотелось.

Опыта взаимоотношений с дамским полом, тем более сексуального, у нас не было. А желания были. При нашем рабском труде на «ударной» стройке и сером однообразии будней мечты о необыкновенных существах, женщинах, по которым тосковали наши души и двадцатилетние плоти, как прилипчивая болезнь не покидали нас ни днем, ни ночью.

Через коридор, в комнате напротив жили парни из Грузии, тоже вербованные. Они иногда пели, очень красиво, но чаще о чем-то темпераментно спорили на своем языке. Судя по громким непечатным русским вставкам, у них тоже речь шла о женщинах. Дело доходило до криков, и тогда казалось, вот-вот начнется мордобой, может, даже поножовщина. Но как-то обходилось.

И все же однажды ночью, когда все спали, раздался страшный звериный рев. Потревоженный общежитский улей спросонья загудел, не понимая, что происходит. Люди, кто в чем, повыскакивали в коридор.

Рев исходил из грузинской комнаты.

Оказалось, и здесь – «шерше ля фам». Скромный парень Иосиф, которого товарищи звали Сосо, богатырь ростом под два метра и красавец с большими сливового цвета мечтательными глазами, влюбился в повариху Раиску, дородную, серенькую, совсем не видную из себя, но смешливую и компанейскую бабёшку. Иосиф некоторое время оказывал Раиске знаки внимания, даже читал ей стихи собственного сочинения. Дама принимала ухаживания, похохатывала, но до тела своего не допускала. Иосиф томился, мучился, страдал. В конце концов, Раиске самой надоело изображать невинность, она притворилась смирной, покорной и отдалась ухажеру всем своим многоопытным телом и хитренькой душой. И вот тут-то и произошел конфуз.

Иосиф стал целовать мягкие податливые губы возлюбленной. От них почему-то пахло жареным луком. Иосиф с детства не переносил этот запах и, наверно, поэтому при поцелуе ничего, кроме раздражения, не чувствовал. Он снял с нее кофточку – Раиска не сопротивлялась, потом юбку – она молчала. Затем все остальное – она уже сама помогала ему. Иосиф воспрянул было духом. Возлюбленная стояла перед ним совсем без ничего, и парень почувствовал сильное влечение. Он приблизился к Раиске, намереваясь обнять, но вдруг снова наткнулся на исходящей от ее тела раздражающий запах. Его желание стало угасать. Иосиф начал раздеваться сам, и когда этот процесс был закончен, потрогал руками ее груди. Они были мягкие, не не торчали, а висели и тоже … пахли … Ухажер потрогал ее живот и … чуть пониже. Однако и это его не возбудило. И тогда вдруг он понял, что не хочет эту женщину, пахнущую жареным луком. Не хочет – и всё! Взревев как дикий буйвол, парень схватил одежду и убежал.

Дома, в общаге, Иосиф рухнул на свою узкую и коротковатую для его могучего тела железную кровать и долго лежал, уткнувшись лицом в подушку. Приятели, почуяв неладное, стали допытываться, что произошло. Парень молчал. Земляки окружили его, толкали, тормошили.

Наконец, он с трудом приподнялся и чуть слышно сказал:

– Всо! Канэ-эц!

– Что? Пачччему-у канэ-эц? Скажи, Сосо!

Сосо молчал. Но все же по каплям, по крупицам картину событий удалось воссоздать. Получалось что-то нехорошее. Получался – позор! Нечто – невероятное!

Невозможно было поверить, что грузинский парень не смог вставить русской бабе. Судили земляки, рядили и пришли к выводу, что тут что-то не так: Сосо – красавец, силач, передовик. И даже поэт. Он все может!

Решили: виновата, конечно, женщина.

Иосифа стали утешать:

– Нэ пэриживай, Сосо! Раиска – бл…дь, а тибе нужэн хароший дэвачка!

– Нэ-э-эт! – кричал Иосиф. – Вай мэ! Пазо-о-ор! Канэ-эц!

– Успакойся, кацо! Вибрось гулупость из галавы!

– Нэ-э-эт!..

Потом вроде всё утихло. Легли спать. А после полуночи Иосиф тихо достал кинжал и отрезал свой член. Видимо, боль была адской, потому что крик, который разбудил все общежитие, был нечеловеческий.

Вызвали скорую помощь. Иосифа без сознания положили на носилки и увезли. Больше мы его не видели.

Происшествие с грузинским парнем всех потрясло. Но у Мишки было свое – особое мнение:

– Я бы не упустил своего. Хоть от Раиски и воняет луком и прокисшими позавчерашними щами, у нее есть то, что мне надо … Я бы и пятидесятилетнюю старушку оприходовал … Хочу бабу и все!

Вскорости такая возможность ему представилась.

Коридоры и туалеты в общаге убирала невзрачная женщина. Звали ее Люся, было ей за сорок, но ввиду худобы и маленького роста она казалась девочкой. Одетая в серый казенный халатик (такие халаты называли «тифозными»), с белой косынкой на пепельных волосах, всегда с грязным ведром и половой тряпкой, с неизменной почему-то виноватой улыбкой и болезненно воспаленными красными глазами на бледном личике, – Люся производила жалкое впечатление. Грузины проходили мимо, делая вид, что не замечают ее. Но находились среди нашего брата и такие ухари, которые пытались с уборщицей заигрывать. Зная слабость бедной женщины – Люся любила дешевое пролетарское вино, называемое «бормотухой», – ее подпаивали и добивались того, чего хотели. Она никому не отказывала, благо, жила в маленькой каморке на первом этаже.

Мишка долго мучился, но однажды купил в продмаге поллитровку «Солнцедара» и пошел к Люсе. Через час вернулся домой, молча разделся и, ложась в постель, небрежно сказал:

– Дело сделано! – натянул одеяло до подбородка и захрапел.

На следующий вечер повторилось то же.

Потом были такие же вечера, и мой приятель казался довольным.

Я же усиленно занимался науками, подготовкой к сессии. А по утрам ходил в больницу, где под руководством медсестры Оли продолжалось мое лечение. Оля меняла повязки на заживающих на груди ранах, делала уколы. Большим шприцем медленно вводила в вену прозрачный раствор и спрашивала:

– Как себя чувствуешь?

– Горячо. Поднимается температура.

– Так и должно быть – это хлористый кальций. Потерпи!

Медсестра вводила еще какие-то препараты. Поясняла: это – общеукрепляющие. Все делала вроде не торопясь, но аккуратно и точно. У нее были тонкие белые руки с сильными ловкими пальцами.

– Ты хороший пациент, Паша, – говорила Оля. – Послушный. И у тебя – эластичные вены, как у спортсмена.

– Да уж. Перетаскай с моё несколько тысяч шлакоблоков и тонны бетона, дак …

Оля улыбалась. Мне нравилась ее сдержанная речь, застенчивая улыбка, внимательные серые глаза. Каждый раз, когда она нагибалась, делая мне укол, мне хотелось потрогать русые завитки, выбивающиеся из-под белой шапочки. Но я сдерживался: мое положение безропотного (а еще недавно – и вовсе беспомощного) пациента стесняло и останавливало меня. Всегда привычно ощущавший себя сильным и независимым, оказавшись больным и слабым, я чувствовал себя неважно.

Однажды – была суббота – Оля спросила:

– Ты что завтра делаешь?

– Как всегда: буду читать и писать, готовиться к сессии.

– Иногда надо немного отдыхать.

– Хорошо бы.

– Вот и приходи к бассейну. Мы с подругой займем для тебя место: позагораем, искупаемся.

Я сказал, что приду и впервые осмелился поцеловать ее аристократические белые пальчики. Они пахли жасмином и больницей. Запах жасмина будоражил, а больничный – немного тревожил и навевал невеселые воспоминания.

Назавтра надел плавки с четырьмя пуговками сбоку (эластичных, на резинке в те времена в Союзе еще не производили), взял казенное байковое одеяло и пошел к бассейну, который находился в парке, посреди поселка. На территории парка росли посаженные несколько лет назад низкорослые чахлые деревца карагача, клена, тополя и акации. Небольшой пятидесятиметровый бассейн находился в дальнем конце парка и представлял собой котлован, стены которого были обложены бетонными блоками. С наступлением тепла котлован заливали водопроводной водой, в которой народ с удовольствием плескался. В полупустынных местностях, к коим относился и Джезказган, где не было ни полноводных рек, ни озер, такой бассейн был настоящим оазисом.

Среди лежбища отдыхающих я с трудом нашел Олю. Она была с подругой Элей, тоже знакомой мне медсестрой, черноглазой веселой девушкой. Две белотелые нимфы в цветных самодельных купальниках возлежали на полосатом пледе. Они были заняты игрой в карты и, сдержанно поприветствовав меня, предложили присоединиться к ним. Я расстелил свое серое одеяло и улегся рядом, но от карт отказался: не люблю это занятие. Время от времени искоса поглядывал на хорошо сложенное гитарообразное тело Эли, но еще больший интерес вызывала белизна безупречных Олиных форм.

Девушки были поглощены игрой, изредка обмениваясь репликами, и, казалось, не обращали на меня внимания. Я вертелся, вертелся на своем одеяле, потом сказал:

– Пойду, скупанусь, – и пошел к бетонной стенке бассейна.

Вода, в которой шумно перебрасывала мяч какая-то компания, была мутной. Я взобрался на бетонный блок. Вдруг захотелось исполнить свой коронный номер – прыжок в воду с переворотом на триста шестьдесят градусов. Сальто. Тайно мелькнула мысль: хорошо бы, чтоб прыжок увидели девушки. Раньше у меня неплохо получалось заднее сальто.

Я встал спиной к воде и, резко взмахнув руками, сильно подпрыгнул и, сделав как положено переворот, полетел вниз. И тут же понял, что сделал что-то не так, потому что сначала коленями, потом головой шандарахнулся о бетон и мордой лица пропахал по шершавой поверхности почти до дна бассейна. Позднее понял, что было не так: нужно было сильнее оттолкнуться от блока вперед, но я этого не сделал – видимо, силенок не хватило. С трудом выбрался из бассейна; колени, лоб и нос горели: все было сильно ободрано. Пока шел, кровь совсем залила глаза.

– Боже мой! – увидев меня, испуганно закричала Оля. – Что с тобой, Павел?

– Упал … – пробормотал я. – Не совсем удачно.

– Где? Как? Почему? – Вероятно, она всё же не видела мое героическое сальто.

Оля достала чистое полотенце и стала вытирать им кровь с моего лица.

– Нужно немедленно обработать раны и сделать перевязку.

Девушки быстро оделись, побросали в сумки вещички и – одна слева, другая справа – под руки повели меня.

– Ко мне, – крепко держа меня, говорила Оля. – Ко мне домой. У меня есть перевязочные материалы и все, что надо.

Оказалось, что старая двухэтажка, в которой она жила, была рядом с нашей общагой. Девушки довели меня до Олиной квартиры, и Эля попрощалась. Дверь открыла старая женщина с пергаментным лицом и седыми буклями.

– Доця моя, что пгоизошло? – испуганно глядя на Олю и мою окровавленную физиономию, дрожащим голосом спросила старая женщина.

– Не пугайся, мама! – ответила Оля. – Это Павел, мой пациент. Он получил травму.

– Его что, кто-то хотел убить?

– Нет, он упал …

И, обратясь ко мне, девушка сказала:

– Познакомься, Паша, это моя мама, Рахиль Наумовна.

– Очень приятно! – ответил я вежливо.

Рахиль Наумовна внимательно посмотрела на меня.

– Так пгоходите уже, – пробурчала она недовольно, – если вам так пгиятно … Вэй з миг, у нас тепегь будет не квагтига, а пгиемный покой от больницы. – И она удалилась в другую комнату.

Оля усадила меня на стул, достала большой никелированный контейнер, в котором лежали стерильные тампоны, бинты, вата, разложила какие-то пузырьки с целебными мазями, жидкостями, йодом, зеленкой и приступила к обработке повреждений на моем лице. Делала она все как всегда ловко и быстро. Когда в конце процедуры я увидел в зеркале свое изображение, то был слегка ошарашен. Две глубоких ссадины на лбу были закрыты тампонами и заклеены пластырями, царапина поменьше на носу замазана зеленкой. Видок был живописный.

– Теперь можешь идти домой, – закончив возню со мной, сказала Оля.

– Спасибо, Олечка! – пробормотал я в смущении.

– Паша, милый! Дорогой! Больше так не падай, прошу тебя. – Она обняла меня и поцеловала … В лоб.

Мне почему-то показалось, что я не безразличен этой девушке. Снова я ощутил исходящий от нее запах жасмина (наверно, это были ее любимые духи) со смесью больничных запахов.

Дома, увидев меня, обалдевший Мишка уставился на мои тампоны и пластыри:

– Ты никак снова влип в какую-то нехорошую историю, друг мой?

– К сожалению, да.

– И – что?

– Всё на почве кобеляжа: ради внимания женщины. – Я кратко поведал приятелю о своем приключении.

– Гм… Наш кобеляж не всегда бывает безболезненным.

– Что ты хочешь этим сказать?

Мишка задумался, всегда бодрое, живое лицо его стало пасмурным.

– У тебя, Паша, всё пока ограничивается живописными травмами фэйса, а у меня дела похуже.

– Что случилось?

– С конца закапало. Триппер … Люська наградила.

– Нужно немедленно к венерологу.

– Уже был. Начал курс уколов.

С понедельника я снова зачастил в больницу. Теперь Оле прибавилась работа с моим «фэйсом».

В молодом организме, как известно, большие запасы стволовых клеток, которые стимулируют защитные силы. Раны мои быстро затягивались, и хотя физиономия была все еще нефотогеничной, силы чувствительно прибавлялись. И мне пришло в голову, что надо бы активизировать ухаживания за Олей. Пора, думал я, пора.

– Слушай, – сказал я после процедуры, – сегодня вечером в нашем парке танцы. Давай сходим.

– А ты выдержишь? – с сомнением спросила девушка, которая как-никак была медичкой и кое-что знала о возможностях человеческого организма.

– Да чего там?

– Ну, смотри …

Вечером я навел стрелки на своих брюках, выгладил единственную выходную батистовую белую сорочку, а когда немного спала жара, мы втроем, Оля, все та же Эля и я, двинулись вдоль длинной парковой дорожки, которая вела прямиком к так называемой «сковородке» – танцплощадке. Я купил входные билеты для всей компании. Известное правило – «кто девушку платит, тот девушку танцует» – было законом для местных джентльменов.

«Сковородка» напоминала собой круглый загон с бетонным пятачком, огороженным высоким дощатым забором с одним входом-выходом для масс. На столбах висели два «ведра», из которых изливались музыкальные звуки. Танцующих было много, но никто не был мне знаком. Абсолютно никто, кроме Оли и Эли. Никогда раньше мне не доводилось здесь бывать. От убожества обстановки и нахлынувшего уныния стало не по себе, и я подумал: зачем я здесь в этом скучном месте, среди незнакомых и, теперь я ясно видел – несимпатичных мне людей? Дурак, подумал я о себе, опять потащился за дешевыми радостями.

Но голос разума был заглушен какой-никакой музыкой. Из «ведер» полилась бодрящая мелодия. Это был вальс цветов, который нравился мне еще со школьных вечеров. Музыка прервала грустные мои думы, я пригласил Олю, и мы закружились.

Моя партнерша танцевала легко, без напряжения, хорошо чувствуя ритм. Мне тоже было с ней легко.

– Осторожнее, Паша, – говорила Оля, поскольку мы кружились не переставая. – Ты не забыл, что у тебя было сильнейшее сотрясение мозга?

– Танцуй, женщина! – самоуверенно командовал я. – О сотрясениях ни слова!

Оля молчала и, улыбаясь, крепче держалась за меня.

Вальс окончился, и мы встали передохнуть.

Но тут рядом вдруг возник рослый худощавый парень в белой футболке с черной, стриженой под ноль, головой.

– Зыдарастуй, Олинька! – приветствовал он мою партнершу.

Кавказец, судя по выговору, подумал я.

– Здравствуй, Мурад! – не очень любезно ответила Оля.

– Ти будишь танцувать со мной, да-а?

– Нет, у меня есть партнер.

– Хто? Вот етыт – клеванный? – указывая на меня, спросил парень.

– Да.

– Ну, ти даешь!

– Иди своей дорогой.

– А я хачу тибя.

– Оставь меня в покое.

– В пакое? – схватив девушку за руку, вдруг зарычал Мурад. – Ти, профура! Ти зинаешь, хто ти такой? Ти пироста бл…дь!

– Ты делаешь мне больно, – чуть не плача, простонала девушка.

Видеть такое – зрелище для меня невыносимое.

– Слушай, ты! Отойди! – вмешался я.

Кавказец повернулся ко мне, злобно оскалив рот с золотой фиксой.

– Что-о? Ти?.. Мине-е?.. – начал он залупаться.

– Сказал – отойди!

– Ти – мудак!

– Отттойди!

– Я тибе…

– Валлли отсюда! Это моя женщина!

Я, наконец, понял, кто такой этот Мурад. Он был типичным «лицом кавказской национальности»: чечен или ингуш, черт их там разберет. Правда, понимал я и то, что дело может кончиться плохо. Но я ничего не мог с собой поделать, ничего не мог изменить. Это было выше моих сил, из области рефлексов, включающихся в действие помимо сознания: если кого-то – в данном случае, девушку, которая доверилась мне – пытались унизить или обидеть, рефлекс включался автоматически, и я уже не мог не вмешаться, даже если точно знал, что это небезопасно.

Что ж, я был готов на всё. И, вложив всю волю, какая во мне была, все силы, я взревел со всей свирепостью, на которую был еще способен:

– Валлли отсссюда, фррраер! Пошшшел вввон!! Ннне то я щас порррву тя, пппадла!!!

В нашей бригаде добрая половина работяг была из бывших зэков, и, общаясь с ними, я – деваться некуда – тоже наблатыкался и как свой тянул по фене.

Неожиданно злой чечен послушался. Удивленно глядя на мою необычную физиономию, изукрашенную пластырями и зеленкой, он, возможно, вообразил, что я не простой блатной, а из элиты – «в законе». Кавказец тут же скрылся, и до конца вечера его не было видно.

Но он не исчез, и дело тем не кончилось.

Мы продолжали танцевать, однако радости не было. К тому же в один из моментов танцы были остановлены из-за драки. Какой-то пьяный парень, громко изрыгая трехэтажные маты, размахивал финкой и норовил ударить своих обидчиков. Дружинники быстро свалили пьяного с ног, скрутили и поволокли к выходу. После такого зрелища надо было уходить, не раздумывая, но мы почему-то не спешили. Хотя дальше все уже было не интересно.

Наконец, музыка смолкла, и мы втроем двинулись к выходу.

На гравийной дорожке, недалеко от выхода из парка, стояла небольшая толпа парней. Среди них был и мой новый знакомый – Мурад. Когда мы поравнялись с ними, Мурад и еще двое подошли ко мне. Остальные – их было человек пять – взялись за девушек, подталкивая их в спины.

– Уберите руки! Не трогайте нас! – возбужденно кричала Эля. Но девушек все же оттеснили за ворота парка.

Мурад с дружками стоял передо мной.

– Ну, что, пагаварим? – угрожающе спросил он.

Я молчал.

– Ти блатной, да?

Я молчал.

Неожиданно Мурад схватил меня обеими руками за воротник рубахи.

– Ти в законе, да?

Я по-прежнему молчал.

Мой неприятель крепче вцепился в мой воротник. Обычно так делают для того, чтобы, резко дернув противника на себя, ударить его головой в нос. Прием очень болезненный и называется – «на калган».

– Скажи, ти – в законе?

Выхода у меня не было. Отступив чуть назад, я коротко, без замаха, хлестнул противника снизу. Апперкотом, как учил меня в юности суровый тренер Кирсанов. Попал точно в подбородок, и пока Мурад медленно валился на руки приятелям, я рванул. Бросился бежать.

Но ноги были не те. Через несколько секунд меня догнали, стукнули сзади чем-то тяжелым по голове, и я упал на одно колено. Тут уж меня начали молотить так, что, казалось, мозги повылетают. Тампоны и пластыри были сбиты, кровь заливала глаза. Я прикрыл голову руками, и на мне стали рвать одежду и бить по корпусу. Вернулись и те, кто придерживал девушек, и тоже стали дружно пинать меня ногами. Я был пока в сознании и молил Бога, чтоб не ударили ножом. Но бандитами правило взаимности – как ты нам, так и мы тебе – по-видимому, все же соблюдалось. Били-пинали меня с минуту-две, но когда кто-то крикнул: «Атас!», мои недруги тут же бросили меня и мгновенно растворились в темноте парка. Что-то их спугнуло.

Я поднялся на ноги и, шатаясь, медленно побрел по дорожке. Штаны были изваляны в пыли, а нарядная батистовая сорочка порвана в клочья. Голова гудела. Из ранок и ссадин сочилась кровь. Разукрасили меня основательно.

Подошли Оля и Эля.

– Мы все видели, – сказала Эля. – Но сделать ничего не могли: этих бандитов боится даже милиция.

Девушки снова подхватили меня под руки и повели. Маршрут был знакомый.

У Олиной квартиры Эля попрощалась, и Оля ключом открыла дверь.

– Заходи, – сказала она. – Мамы нет, она на ночном дежурстве. Подрабатывает сторожем в магазине.

Девушка снова усадила меня на стул, принесла знакомый никелированный контейнер с перевязочными материалами и принялась привычно обрабатывать повреждения.

– Похоже, твоя мать была права, когда говорила, что ваша квартира превращается в больницу, – заметил я.

– Придется с этим смириться, раз у меня такая профессия.

Оля работала молча, как всегда быстро и профессионально.

– Паша, – вдруг заговорила она, – почему ты сказал кавказцу, что я твоя женщина?

– А шут его знает, – быстро ответил я. – Просто ляпнул, да и всё.

На самом деле, мне показалось, что ее вопрос – с намеком на что-то. На что?

Возможно, она рассчитывала услышать другой ответ. Но я что сказал, то сказал. И подумал, что девушка продолжит начатую тему. Однако она молчала.

Обработав голову и грудь, вдруг сказала:

– Снимай штаны.

Я снял. Оказалось, колени и ноги тоже были в ссадинах и синяках. Оля принесла тазик с теплой водой, промыла ноги, потом обработала ссадины перекисью водорода и насухо вытерла меня полотенцем.

Закончив лечебные дела, девушка подошла к никелированной кровати с шишечками, взбила подушку, подняла одеяло и поправила простыню.

– Ложись, – велела она, – тебе нужно немного отдохнуть.

– А ты? – спросил я.

– Обо мне не думай. – Она повернулась и пошла в ванную.

Ладно, подумал я, отдохну полчасика и поковыляю в общагу.

Я улегся на белоснежную девичью постель. В голову полезли невеселые мысли. Что-то многовато приключений выпало на мою неразумную башку в последнее время, думал я. Раз за разом вляпываюсь в дурацкие истории. Из моих неуклюжих попыток ухаживания за девушкой Олей ничего, кроме неприятностей не выходит. Все кончается тем, что я вынуждаю ее возиться со мной, как с беспомощным существом. А сам по-прежнему не знаю ее. Мы знакомы только потому, что она лекарь, а я ее пациент. Но она еще и женщина, которая, кажется, мне нравится. Кажется. Но я не уверен, что мне нравится в ней все. Кроме того, совсем не знаю, нравлюсь ли ей я.

Лежал и все думал, думал. А в ванной что-то брякало, шумело, шуршало. Текла вода.

Наконец, Оля вышла. На ней был цветной халатик, длинные, немного вьющиеся русые волосы, были распущены по плечам.

– Ну, как ты? – спросила.

– Нормально.

Она нагнулась ко мне и вдруг … поцеловала. В губы!

Я замер.

Неожиданно она сбросила халатик. Под ним ничего не было!

Обнаженная, ослепительно красивая, манящая своими потайными местами, девушка несколько мгновений, загадочно улыбаясь, смотрела на меня. Потом грубо сказала:

– Чего разлегся? Подвинься!

Я, как завороженный, подвинулся. Она легла рядом.

– Раз я твоя женщина, – сказала, – то ты мой мужчина!

Ночь пролетела как одно мгновение. Все было как в волшебном сне.

Перед рассветом Оля прошептала:

– Тебе пора, милый. Скоро мама придет.

Я быстро оделся. На прощание она поцеловала меня долгим нежным поцелуем. Ее губы по-прежнему пахли жасмином и … больницей.

Ох, уж эта больница!..

На следующий день я туда не пошел. Не пошел и на третий день. Почему? Не знаю.

Потом я улетел в Москву, а когда в июле вернулся с сессии в поселок, Оля уехала в длительный отпуск к морю, куда-то под Одессу, к родным. Позднее закончился срок моей вербовки, и я навсегда уехал из Джезказгана.

Больше мы с Олей не виделись.