Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

Рыбалка на плёсах Жезды

1960, май

Джезказган

Володя Кулебякин оказался человеком обязательным. В субботу после обеда он пришел к Павлу в общежитие со словами:

– Кто-то жаждал попасть на рыбалку?

– Ну, я жаждал, – встретил его Павел. Он лежал на койке, намереваясь подремать после обеда.

– Тогда собирайся, поедем.

– Прямо сейчас?

– А чего тянуть? Всё готово.

Было очень жарко. Но по совету Володи я надел свои рабочие кирзовые сапоги, старые штаны, теплую сорочку и прихватил ватник.

– Поедем на мотоцикле, с ветерком. Ночевать придется у воды, и ночью будет холодно, – предупредил Володя.

Жил он в двух кварталах от нашего общежития в длинном бараке со входной дверью на торце. Мы вошли в плохо освещённый коридор, насыщенный прокисшим разнообразием невыветрившихся запахов.

– Вот, жилище моё и моей маленькой семьи, – проговорил Володя, и мы вошли в одну из дверей. Комната, как тогда было принято в семейных джезказганских общежитиях, была и спальней и кухней: у дверей – посудный шкафчик из фанеры, на нём электроплитка, стоящая на двух кирпичах, у окна, зашторенного понизу белыми занавесками, – столик с тремя табуретками, у стены – полутораспальная кровать на панцирной сетке, рядом – детская кроватка с перильцами, на стене – дешевый коврик с изображением двух лебедей. Типичное жилище молодой рабочей семьи.

Навстречу встала с кровати светловолосая девушка в цветастом халатике – Света, жена. Она тихо поздоровалась и отложила в сторону пяльцы с вышивкой. С ней мы были знакомы по больнице, куда она каждый день приходила к мужу. А за столиком сидела маленькая, лет трех, девочка – Полиночка, – которая рисовала что-то цветными карандашами, высунув от усердия розовый язычок. Она тоже приходила к папе в больницу.

– Может, покушаете на дорожку, – спросила Света.

Я поблагодарил за хорошее предложение и вежливо отказался, хотя по больнице помнил, каких вкусных жареных карасей приносила она. Володя тоже отмахнулся: «Торопимся». Он прихватил заранее приготовленный кулёк с продуктами, болотные резиновые сапоги, овчинный тулуп, ведро.

– Ну, пока, не скучайте, – наскоро поцеловав жену и дочь, попрощался он, и мы пошли во двор к сараю.

Володя выкатил из сарая мотоцикл, это был «иж» с люлькой. Он уложил вещи и провизию в заднюю часть люльки и завёл машину.

Я залез в люльку, и мы двинулись в путь.

Некоторое время мы ехали по улицам нашего поселка. Мелькали двухэтажные серые от степной пыли домишки, потом пошли бараки, большая часть которых были ветхими, с облетевшей штукатуркой и выпирающими рёбрами дранки. На окраине тянулись дворы местных жителей, с мазанками, крытыми где шифером, где тростником, и длинными изгородями из ивовых прутьев. Кое-где за оградой блеяли овечки.

На редкость серый, унылый пейзаж, почти полностью лишенный растительности, за исключением центральной части, в которой изредка попадались мелколистный карагач, хилые стволики клёна и чахлая декоративная акация.

За посёлком тянулась голая степь, ровная и однообразная. Я по рождению – южанин, из теплых мест. Но то, что было сотворено жгучим солнцем, смертельно сжигающим всё зеленое, с простирающейся на много километров впереди нас землёй, не укладывалось в моих мозгах. Вдоль дороги, две накатанных колеи которой пока угадывались, тянулась то рыжая, с угасшей растительностью, то совсем серая, мертвая земля, на которой изредка попадались полутораметровые лопухи с созревшими красными головками цветов и высохшими листьями, вялая, но пока еще живая, полынь, покрытая желтыми бобошками с обвисшими серебристыми ветвями, высохшие палки щавеля с красными семенами, колосящиеся островки ковыля. Дорога, как и почва вокруг, была вся в трещинах, но, удивительное дело, именно на наезженной дороге попадались всё ещё зеленые мелкие побеги травы-муравы и стелющиеся листья подорожника.

Как быстро всё изменилось в этой пустыне, палимой беспощадным солнцем, подумал я. Абсолютно никакого намека на то, что всего месяц назад эта земля была покрыта миллиардным скопищем тюльпанов, веселой щетиной ковыля, зеленью конского щавеля, крепенькой зеленой полынью, веселым чернобыльником, упрямым подорожником и прочим весенним разнотравьем.

Хотя при движении нас вроде бы немного обдувало, но сверху жарило так, что мысли начинали путаться, а руки при малейших толчках непроизвольно подскакивали и касались раскаленного металла люльки.

– Что, кусается? – сочувственно посмеивался Володя. Ему всё было привычно и всё было нипочем. На руках его были добротные мотоциклетные краги, на голове – белый пробковый шлем с застёжкой, как в фильмах об английских колонизаторах.

Линия горизонта колебалась: это перегретые потоки воздуха, как слои прозрачного пирога, перемещались друг относительно друга, колеблясь и дрожа.

Проехали километров двадцать, дальше дорога почти исчезла, но водитель уверенно вел к цели свой громыхающий агрегат. Я стал поглядывать по сторонам, но Володя прокричал:

– Не бойсь, не заплутаем. Я здесь не впервой.

Мы ехали к речке Жезды.

По дороге изредка попадались лежащие палки, которые казались недвижимыми.

– Это степные серые змеи, – громко пояснял Володя, время от времени наезжая колесами на эти «палки», отчего те начинали быстро извиваться, иные после удара колесом переворачивались вверх белым брюхом.

Вдали показались какие-то оазисы – островки кустарников, и змеи стали попадаться чаще. Некоторые из них были совсем не маленькими – толщиной с детскую руку и длиной значительно больше метра. Такого количество гадов я никогда до того не видел и спросил своего бывалого спутника:

– Они ядовитые?

– Конечно.

Проехали ещё километров восемь и приблизились к растительности, купы которой были неравномерно рассредоточены вдоль угадываемого русла реки.

Остановились, чтобы перекурить. Володя задымил дешевыми сигаретами «Памир», я свернул «козью ножку» из самосада и тоже пустил струю ядрёного махорочного дыма.

– Ты дымишь сильнее, чем мой «маз», – прокомментировал Володя. – Мы почти приехали. Это и есть речка Жезды.

– Где речка? Я речки не вижу. Одни кусты ивняка и камыша.

– Верно. Рекой Жезды бывает редко, только после снежной зимы, и то не всегда. Весной кой-какая вода собирается в русле, потом всё пересыхает, и только местами остаются озерки, иногда глубокие, окруженные со всех сторон водорослями, камышом и ивняком. Их называют плёсами.

Поехали дальше вдоль предполагаемого русла. Кусты растительности то шли густо, то вовсе исчезали. Пару раз между кустами мелькало зеркало воды, но воды там было совсем мало. Я начинал понимать, что нам надо. Мы высматривали большой полноводный плёс.

Наконец, мы подъехали к месту, где, судя по остаткам ивовой изгороди и обилию овечьего навоза, еще недавно была овчарня и, самое главное, – озерко довольно чистой воды в поперечнике метров пятнадцать, со стороны нашего берега чистое, а с трех остальных сторон окруженное кустами. Дальше, метрах в шестидесяти было ещё одно такое же озерцо – плёс, дальше – ещё.

– Здесь мы и обоснуемся, – бегло осмотрев место, решил мой товарищ. И начал разбирать вещи.

Из люльки была извлечена мазовская автомобильная камера с приклеенным к ней днищем из резины таким образом, что на воде камера становилась лодкой. Я стал надувать её насосом. Был найден топор, и Володя пошел к зарослям вырубать палку подлиннее и покрепче.

Закончив приготовления, Володя спустил на воду камеру-лодку, положил в неё пару сетей, сам разделся до трусов и, скрючившись – колени к плечам, – расположился внутри камеры и, взяв в руки палку, сильно оттолкнулся от берега. Толкаясь палкой и подгребая руками, он подплыл к кустам и привязал один конец сети к ветке ивы. Потом, опуская сеть в воду, поплыл к середине пруда. Точно так же дальше была поставлена другая сеть. Место установки сетей можно было определить только по пробковым поплавкам, которые оставались на поверхности воды. Сети были небольшие – метров по шесть-семь в длину.

– Ну, вот, почин сделан, – сказал Володя, подплывая к нашему берегу. – На этом плёсе можно, пожалуй, поставить ещё пару сетей.

Я достал из люльки еще две сети и подал Володе.

Пока он плавал, я решил немного обследовать местность. Сломал ивовый прутик и берегом пошел к другому плёсу. Здесь всё было таким же, как на месте нашего бивака, и следы долгого пребывания овец – такие же.

Каждый из плёсов был окружен высокими, выше человеческого роста, кустами ивы, на мелководье рос тростник. А вот между плёсами были широкие проходы с одного берега на другой. Таких чудес я ещё не видел. И, конечно, детское любопытство немедленно потащило меня воспользоваться одним из этих проходов и проникнуть на другой берег.

Помахивая прутиком, я шагнул в проход. Под ногами пружинил толстый слой перегнивающей массы разнообразной древесной и травяной растительности, вперемешку с илом и речной галькой. То была прочная запруда, созданная естественным путем самой рекой. Осторожно ступая, я без приключений перешел на другой берег и с удивлением стал разглядывать открывшийся вид флоры: довольно густые травы, лопух, розетки медвежьей дудки и прочее, – всё здесь, несмотря на палящий зной, росло прямо из серой речной гальки и стояло зеленым, как ни в чем не бывало. Вот что значит близость воды! Я готов был встать на колени перед этим могуществом жизни.

Всё было хорошо, но неожиданно что-то изменилось. Что-то стало не так! Не понимая, что к чему, я почувствовал опасность.

Дальше идти было нельзя! Я стоял, не шевелясь.

Боковым зрением справа, шагах в семи, я увидел два глаза, которые смотрели, не мигая, прямо на меня. Я, как мумия, всем корпусом развернулся и уставился в эти глаза.

Это была змея. Обычная серая степная змея. Но – какая! Мне казалось, никогда до того ни в жизни, ни в кино я не видел таких громадин. Она лежала, свернувшись большими кольцами. Толщина её колец была с мою руку, а голова с заостренной мордой возвышалась над кольцами на полметра и тоже была не маленькой.

Ещё немного – и я мог бы наступить на неё.

Змея спокойно, не двигаясь, смотрела на меня своими стеклянными глазами, изредка выбрасывая вперед тонкий язык. Я тоже не двигался.

Постепенно тяжкий гипноз змеиных глаз начал, по-видимому, ослабевать, и я стал соображать. Поскольку она не шевелится и не пытается убежать от меня, значит, не боится. Значит, если я двинусь вперед и пересеку границы её безопасности, она, скорее всего, бросится на меня.

Нет, так дело не пойдет.

Медленно-ме-е-е-дленно, не сводя глаз со змеиной головы, я сделал шаг назад. Потом другой, третий. Затем ещё. Потом бросился бежать. И бежал до тех пор, пока не столкнулся с Володей, который был на берегу и возился с сетями.

– Что случилось? – спросил он.

– Там … – мне не хватало воздуха. – Там … змея … здоро-о-о … ве-е-е-нная …

– Где? Что? – заметался мой товарищ.

Он схватил свою палку, я – топор … Подумал бы своей головой: куда с топором-то? Но думать было некогда.

Мы рванули через проход на другой берег.

– Где она, показывай? – кричал мой храбрый приятель, грозно потрясая палкой …

Змеюку мы, конечно, не нашли. Что она – дура, чтобы ждать, когда её придут убивать палкой и топором? Давно уползла, наверное, в своё скрытое логово.

Возбуждённые, мы возвращались к месту рыбалки. Я по-прежнему был еще не в себе.

– Не бери в голову, – успокаивал меня Володя. – Это же пустыня. Змеи тут – главные обитатели. Хозяева. Но лучше держаться от них подальше.

– А как же ночью? Мы же будем ночевать на земле?

– Э, брат, надо знать секреты пустыни. У змей есть свои враги, от которых они сами держатся подальше.

– Кто же эти враги? – удивленно спросил я.

– Это самые скромные жители степи – овечки. Они не боятся змей и легко затаптывают их своими острыми копытцами. Точно так же овечки расправляются со скорпионами и поедают их.

– Вот это – да!

– Вот почему казахи спят на овчинных шкурах или овчинных войлоках. Всякая нечисть боится овечьего духа.

Мало-помалу мы оба успокоились, сходили к соседнему плёсу и поставили еще четыре сети.

Потом Володя полез в воду и снял с первой сети шесть штук карасей. Большеньких, с ладонь величиной.

Летнее солнце совсем уж было собралось за горизонт, когда мы начали хлопотать, чтобы развести костер. Насобирали немного сухих веток, но главным топливом был утрамбованный сухой овечий навоз.

– Ты обратил внимание, где мы с тобой заночуем? – спросил Володя. – В месте постоянного водопоя овец. Сюда не посмеет заползти никакая нечисть.

Потом была уха, был чай из плотного зеленого брикета. Разговоры о природе и, конечно, о женщинах. Потом мы спали: Володя у потухающего костерка – вольно раскинувшись на своем тулупе, а я, натянув ватник – ночью, и, правда, было холодновато, – залез в люльку. От греха подальше.

Змеи мне не снились, а красивая девушка приснилась. Она весело смеялась, прижималась ко мне тугой грудью, что-то нашептывала, а потом почему-то оттолкнула и голосом Володи крикнула:

– Вставай, хватит ночевать.

Я с трудом продрал глаза. Надо мною стоял мой спутник.

– Вставай, – кричал он, прыгая на одной ноге. Он успел искупаться и теперь избавлялся от воды, попавшей в ухо. – Пора сети проверять.

Оказывается, уже утро.

Я тоже искупался. Вода была теплая и чистая.

Володя на своей самодельной лодчонке проверил сети. Сначала на одном плёсе, потом на другом.

Большого садка не было, пойманную рыбу пришлось складывать в мешок. Я не ожидал, что улов будет таким богатым: рыбы набралось больше полмешка.

Володя разделил улов пополам и сказал:

– На рыбалке всё делят поровну.

Я пытался возражать: мне-то за что? Да и куда – столько? Но мой товарищ наполнил рыбой большое ведро и сказал:

– Это – твоё.

Обратный путь был лёгкий и неутомительный. Мы с Володей то и дело обменивались шутками-прибаутками, совсем не обращая внимания на пересекающих дорогу змей.

Рыбой я кормил пол-общежития несколько дней.

Спустя некоторое время в нескладной судьбе Павла пошли перебои. Такое случалось и раньше – нескончаемые чёрные полосы, с трещинами – и тогда ему стала являться всякая нечисть.

Однажды та степная серая змеюка с гипнотическим взглядом таки явилась ему во сне. И снова было страшно. Цепенело и останавливалось сердце. Но он ушел.

Ушел и старался больше не думать о ней.

Однако змея не ушла из его памяти и в следующий раз снова явилась, как предвестник чего-то ужасного, что могло с ним произойти.

В тот вечер Мишка Рошкован сидел за столом с паяльником: он был любитель-самоучка и второй месяц самозабвенно конструировал коротковолновый супергетеродинный приёмник. Стол был вплотную придвинут к кровати Павла, так как единственная в их комнате розетка была расположена на стене за Пашиной кроватью. Мишка допоздна колдовал над своим аппаратом и, устав, лёг спать, оставив всё хозяйство на столе.

Павел долго ворочался, но тоже уснул, тяжко вздыхая и невнятно бормоча какие-то слова. Ему снова приснилась змея, та самая с плёса Жезды. На этот раз она раскачивалась и пристально смотрела в глаза Павла. «Готовится к броску», – подумал он во сне. Так и есть: в следующее мгновение её тело, превратившись в громадную серую ленту, бросилось на него.

– А-а-а-а-а-а-а! – страшным голосом, по-звериному, сначала во сне, а потом – наяву, закричал Павел и, спасаясь, опрокидывая ногами стол и всё, что на нем было, выпрыгнул в коридор. Супергетеродин, конечно, – вдребезги. В пыль. В молекулы.

До самого утра ни он, ни Мишка уснуть не могли.

Заблуждения молодого учителя

В нашем бессарабском крестьянском роду большинство было неграмотными, лишь несколько человек окончили один-два класса довоенной румынской школы. Однако моя неграмотная мама очень хотела, чтоб её дети – я и младший брат Ваня – получили образование. С Ваней вопрос был ясен с ранних лет: он любил всё, что фырчит, дымит, быстро ездит и летает, его руки и лицо были всегда в солидоле, и он хотел быть летчиком и никем другим. Со мной же было как-то туманно: любовь к собакам, котам, голубям, лошадям, коровам, особенно, к животным-детям – щенятам, котятам, поросятам, телятам, жеребятам – вроде бы свидетельствовала о моих животноводческо-ветеринарных интересах. А тяга к больным, калекам, постоянная дружба с мальчиком, прикованным к инвалидской коляске, знахарское любопытство к свойствам разных трав говорили об интересе к медицине. Меня тянуло также к рисованию, когда на картоне или листе бумаги удавалось запечатлеть резные листья клена с распушенными бусами соцветий, люстры цветущих каштанов, растерянную мордочку только родившегося теленка, тревожно каркающую ворону, стреловидный силуэт летящей ласточки. Но рисование отнимало много времени, которого вечно не хватало. Потому что всё поглощало чтение. Любовь к чтению книг была неудержимой, однако некоторым моим родным, особенно, отцу она казалась не только бесполезной, но и опасной, как заболевание свинкой. Меня отваживали от чтения, подвергали мою запойную страсть издевательским насмешкам, прятали электрическую лампочку так, чтобы я не нашел её, – потому что часто читал по ночам, – загружали тяжелой физической работой. Ничего не помогало. Я скрывал свою страсть, прятался, где только мог, от чужих глаз, уходил из дома. И продолжал читать. В конце концов, на меня махнули рукой: никто не понимал, куда меня несет. Я и сам этого не понимал. Одна мама говорила: «Что Бог даст, то и будет». Она всё же на что-то надеялась, хотела, чтоб я стал пресвитером в баптистской церкви, как её отец, или, в крайнем случае, учителем.

Довольно рано пробовал писать. В пятом классе мой приятель Яша Подрядов показывал мне короткие четверостишья, которые сочинял тут же, сидя со мной за одной партой. Через какое-то время он приносил московскую газету «Пионерская правда», в которой были напечатаны его стихи. Талант, думал я о Яше. И сам стал писать маленькие рассказики и тоже посылать в разные газеты, но меня не печатали. Наверное, Бог не дал мне способностей, думал я и все равно продолжал тихонько писать. Но свою писанину больше никому не показывал.

Кончились детство и отрочество – поры мечтаний и наивных заблуждений. Начиналась задумчивая юность. Читал по-прежнему много и без всякой системы: позавчера это могла быть «Яма» Куприна, вчера толстовская «Крейцерова соната», сегодня «Диалектика природы» Энгельса. Надо было как-то определяться, выбирать профессию. Думал я, думал и решил: надо идти в науку. Мне казалось, что самое интересное на свете – путешествия к дальним берегам, экспедиции, археологические раскопки, исследование экзотических земель, этнографические встречи с туземцами. Путей к этим занятиям было несколько, я остановил свой выбор на одном – изучении истории. Но поскольку судьбе было угодно определить меня на заочное обучение на истфаке московского вуза, мечты об экспедициях и раскопках пришлось временно отложить. Зато, пребывая на вольных хлебах, я мог путешествовать – за свой счет, конечно, – куда захочу. Возможности, правда, ограничивались тем, что для перемещения из одной точки Союза в другую нужны были деньги, которые надо было заработать. Я зарабатывал и передвигался дальше. В промежутках грыз науку, наезжал на сессии в Москву, сдавал экзамены и зачеты. И продолжал движение. Так оказался в Сибири – в Братске.

1960–1961

Приангарье, Братск – Брусничный

Это не было обычной тягой к перемене мест. Хотя, как у многих любопытствующих субъектов, у меня такая тяга временами возникала. Однако не кочевая цыганская жизнь и не босяцкая стезя меня манили. Просто надоело болтаться по свету в поисках заработка и пропитания. Я искал какое-нибудь тихое пристанище, где были бы подходящая работа и сносные условия жизни. Ещё, конечно, тайно надеялся найти дело по душе.

Когда ты совсем молодой, легко верится и в бесконечность Вселенной, и в бессмертие души и в собственные безграничные возможности. Если сегодня что-то не вытанцовывается – не беда: завтра получится. Ну, если не завтра, то – послезавтра. Рано или поздно – всё равно получится: ведь ты же упрямый и жилистый. Главное, впереди у тебя – жизнь. Вся. Длинная-длинная. И, должно быть, интересная.

Всё это казалось аксиомой и разумелось само собой.

При таком сознании ты можешь позволить себе иногда поплёвывать на то, что сегодня свобода твоего выбора ограничена относительно малыми возможностями. Тебе бы хотелось рвануть куда-нибудь до Владика или, еще лучше, до далёкого пролива Лаперуза, поматросить, распустить свои паруса и половить красную рыбку. Однако ты вынужден пока наступить на горло подобным вожделениям, потому что у тебя в кармане что-то около полутора тысяч рублей, заработанных рабским трудом на «ударной» стройке, – сумма, достаточная для проезда, скажем, до Совгавани. Но в случае неудачи – гарантирующая возвращение в исходную точку только пешком по шпалам.

Ничего, уверен ты, мы еще побываем на дальних берегах. У нас всё впереди.

Найти хорошую работу, если ты владеешь каким-то ремеслом, не очень сложно. Но если ты – всего лишь разнорабочий, грузчик, начинающий газетный репортер, кочегар, каменщик с небольшим стажем, то выбор у тебя небольшой.

Я хорошо понимал это.

Однако, мне, как и многим моим сверстникам, неожиданно повезло больше того, на что можно было рассчитывать.

В начале шестидесятых бесчисленное множество таких, как я, пересекали Союз вдоль и поперек в поисках своих клондайков и просто мест под солнцем. И великая страна предоставляла возможность выбора и одаривала многих – почти всех, кто хотел! – значимыми делами, привлекательными профессиями. И даже семейным счастьем. Такая вот была страна …

Выбор Приангарья был почти случайным. По окончании срока вербовки Павел Крёстный решил поездом ехать из Джезказгана до Петропавловска-казахстанского. А там видно будет. Но – на грех или на счастье – купил для дорожного чтива в привокзальном киоске свежий номер романа-газеты с повестью некоего Анатолия Кузнецова под названием «Продолжение легенды». Книжка с незатейливым сюжетом рассказывала о строителях большой гидростанции на Ангаре. Несмотря на чрезмерную патетику, повесть чем-то зацепила Павла, и потому по прибытии в Петропавловск он не сомневался в выборе дальнейшего пути: на Ангару, только – на Ангару! Тем более что газеты и радио о строительстве гидростанций ангарского каскада каждый день писали и вещали так, будто других мест и строек в стране больше не существовало.

Тысячи молодых парней, демобилизованных солдат и матросов, девушек, выпускников ремесленных училищ и техникумов, инженеров и гуманитариев целыми эшелонами по комсомольским путёвкам прибывали на необжитые берега Ангары. Павел тоже оказался в этом потоке.

В отличие от многих, Крёстный был свободен в своих действиях – путевки у него не было – и он мог поступить так, как заблагорассудится. Ему, конечно, хотелось продолжить строительную стезю и попасть именно на ГЭС. Но кадровик управления строительства долго раздумывал, вчитываясь в трудовую книжку Павла: что-то ему не нравилось. Можно подумать, что в котлован набирают исключительно элитный контингент. Короче, наш герой не сподобился оказаться в числе первостроителей, и судьбе было угодно предложить ему еще один вариант – работу школьного учителя.

За плечами Павла худо-бедно было три курса заочного обучения в московском вузе. Почему бы не попробовать пару лет, подумал он.

Через несколько дней оказался в таёжном поселке Брусничном в должности учителя.

Приангарье, Брусничный

Первые впечатления о поселке и его обитателях были благоприятными. Большой населенный пункт, в центре которого находилась контора леспромхоза и огромный мехдвор с трелевочными тракторами, лесовозами и другой техникой, на другой улице находилась больница с амбулаторией и аптекой, большой продуктовый магазин, клуб, рядом большая одноэтажная школа, общежитие одиноких лесорубов, гостиница на десять номеров и барак для сезонных рабочих, в основном для приезжих плотогонов – гуцулов из Западной Украины. Поселок находился на небольшой возвышенности километрах в трёх от Ангары; располагался он с таким расчетом, чтобы после затопления так называемого «ложа» он оказался на берегу будущего водохранилища.

Население состояло из двух категорий: местных, коренных жителей, которых называли «бурундуками», и прочего приезжего народа. Бурундуки жили на нескольких, окраинных улицах в добротных бревенчатых домах из лиственницы и сосны. Приезжие жили в основном в двухквартирных леспромхозовских домах; большая часть из них, учителя, врачи, инженеры, служащие ОРСа и рабочие, были людьми полностью свободными в выборе работы и места жительства. Малая же часть работала в лесу и имела какие-то ограничения в свободе передвижения, – видимо, это было связано с их прошлыми прегрешениями перед советской властью.

Школа была типичной сельской восьмилеткой. Учителей не хватало, и моему прибытию были рады, особенно ребятишки. Когда я, прогибаясь под тяжестью своего битого в дорогах чемодана, преодолел высокое крыльцо и вошел в просторный вестибюль, прозвенел звонок на перемену. И тут же с шумом стали распахиваться двери классов и, с обычной бестолковостью, дети устремились кто на улицу в уборную, кто в спортзал, тоже на улице. Несколько любопытных подошли ко мне и в ответ на мой вопрос: «Где найти директора?» – показали на дверь в конце коридора.

– Можно, мы вам поможем? – сразу предложили трое шустрых пацанят и попробовали тащить мой чемодан.

– Ого, какой тяжелый, – сказал один, ростом повыше. – А вы будете у нас учителем?

Первый раз в жизни меня называли учителем. Я был весь на виду во всём своем простецком прикиде: ватник, выданный как спецодежда еще в Джезказгане, еще не старый, дешевый полушерстяной костюмчик, сшитый на фабрике имени Клары Цеткин в молдавском городе Тирасполе, и несколько легкомысленная (на улице уже лежал снег) обувка – летние туфли из кожемита с вентиляционными дырочками.

– Да, – сказал я. – Буду учителем.

– А что будете преподавать? Бокс?

Неужели, подумал я, мой внешний вид тянет только на боксёра?

– Возможно, и бокс, и кое-что ещё.

– Вот, здорово!.. А как вас зовут?

– Павел Васильевич. А вас?

– Меня тоже Павел.

– А меня Олег

– Меня Коля.

Так я начал знакомство с детьми, которых потом многие годы считал самыми близкими людьми в своей жизни.

Я был поселен в гостинице – небольшом щитовом бараке, находящемся на попечении хозяйки, милейшей Анны Андреевны, которая жила здесь же вместе с кроткой, с невыразительным плоским мордовским лицом, дочерью Ритой, работавшей библиотекарем в клубе, и малорослым, сильно пьющим и драчливым зятем Толиком, сучкорубом.

* * *

Коллектив работников школы был небольшой, человек двадцать. Новые коллеги приняли Павла Крёстного тепло. Две учительницы начальных классов были молодые женщины, чуть за тридцать; труд преподавал угрюмый мужчина лет пятидесяти; остальные учительницы были сорока и более лет. Валентина Ивановна Широких, директор школы, худенькая, очень энергичная пожилая дама, в порыве гостеприимства слегка приобняла новичка и произнесла слова, значение которых Павел долго не мог понять:

– Наконец-то, к нам прибыл молодой специалист, который, надеюсь, станет моим преемником.

«Каким «преемником»? – думал, не догадываясь, Павел. Ему было всего двадцать, а педагогического опыта – без года сутки.

В первые же дни его окружили таким вниманием, каким он ни до, ни после никогда в своей жизни не пользовался. «Павел Васильевич прибыл к нам из Москвы», – то и дело к месту и не к месту говорили о нем в школе, потом и в поселке. Как будто он прибыл из самого Кремля в ранге Чрезвычайного и Полномочного Посланника.

Поскольку предполагалось, что он будет вести много предметов, коллеги принесли ему в первые же дни массу методических материалов: «Возьмите, пригодится». Он брал, удивляясь, как в такой глуши могли оказаться последние работы таких именитых ученых, как Лернер, Дайри, Лейбенгруб, чьи лекции он слушал в Москве, и таких практиков, как Шаталов. Он часто задавал вопросы разным людям и мог бы иной раз надоесть своей назойливостью. Но – нет: ему охотно и подробно отвечали и делились секретами ремесла. Как спланировать материал так, чтобы уложиться в отведенное количество уроков, как провести урок, как организовать практическую работу по биологии или географии, как работать с контурными картами, каковы нормы оценок знаний по истории, по немецкому языку и т. п.? Именно с помощью добросердечных товарищей Павел получил ответы на эти и множество подобных вопросов и прошел своеобразный педминимум. Его самого тоже часто спрашивали о Москве, Третьяковке, Старом Арбате, университете, и он, не кочевряжась, рассказывал, что знал.

Отношения с людьми складывались благоприятно, но были и проблемы. Часто мои деяния и поведение были совсем не безупречными, но я не слышал ни упреков, ни замечаний, ни поучений в свой адрес. Особенно непросто складывались первые контакты с ребятишками, обычными деревенскими сорванцами. Имея репутацию специалиста из столицы, я – увы! – не обладал ни достаточно приличными манерами, ни подобающей речью, ни взрослой солидностью. Не обладал, к сожалению, и тем Богом даваемым качеством, которое называется педагогическим чутьём. У меня был только голый авторитет учительской должности, благосклонно поддерживаемый коллегами, и малая толика здравого смысла человека, немного потрепанного жизнью и предрасположенного к рефлексии. Спасала склонность к самоанализу, которая временами опрокидывала меня на лопатки и понуждала критично пересматривать собственное поведение и давать самому себе нелицеприятные оценки.

Так работал я, но однажды увидел, как действовала в сложной ситуации добрейшая Лина Костантиновна, учительница математики и физики, между прочим, очень больной человек. После перемены, не обращая внимания на звонок, седьмой класс, который считался трудным, продолжал шуметь и бузить. Старая учительница, с трудом передвигающаяся на больных ногах, взошла на порог класса и встала в дверях, молча созерцая происходящий бедлам. Так, молча, она стояла с полминуты, а когда безумство учеников приблизилось к нулевой отметке, прошла к учительскому столу и спокойно сказала:

– Ну, что ж, бывает … Здравствуйте, мои родные! Сегодня я не могу сказать вам, как всегда – мои любимые, – потому что вы какие-то необычные. Немного дикие. Но вы всегда были и остаетесь моими родными, самыми близкими мне людьми. Садитесь. Начинаем наш урок …

Попробуй после этого – забалуй. Лина Константиновна пользовалась в поселке высочайшим авторитетом. У неё не было семьи, она жила одиноко. Её роднёй была школа с путёвыми и непутёвыми учениками. Ради них она жила. Большая часть жителей поселка были её воспитанниками, и они платили ей любовью и уважением.