Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

Я вышел из укрытия:

– Что за шмон?

– Комсомольский патруль. Безобразие и свинство. В нашем «Пограничнике» после отбоя тоже иногда вламываются. Такие здесь порядочки.

Какое-то время мы приходили в себя. Потом, почувствовав голод, перекусили, выпили вина и без ненужной спешки и лишних волнений, уже немного зная, кто на что способен и кто чего хочет, мы продолжили наши занятия. И опять странное беспамятство, когда ты не понимаешь, где находится окружающий мир и что происходит, потому что ощущаешь только её и себя вместе с нею и больше ничего. Только её и себя. И нет времени, нет людей, нет звуков …

– Знаешь, – сказала она, когда начало светать, – я, кажется, летала …

Потом, когда в комнате стало совсем светло и нужно было вставать, она виновато прижалась ко мне:

– Прости, у меня давно не было мужчины. Я совсем тебя замучила.

Она засмеялась.

Огромное золотисто-красное солнце медленно поднималось из-за моря, когда мы подъехали к центру. Валя пересела в автобус и уехала в Ливадию.

А я поплёлся в свой санаторий. В ногах и во всем теле была дегенеративная лёгкость и пустота, а в голове сумбур и шатание.

Он шел вдоль набережной. С моря дул свежий ветер прямо ему в спину, подталкивая и заставляя двигаться быстрее. И он чувствовал, как мышцы снова наливаются упругостью и силы понемногу прибывают.

… – Вставай, юноша! Тебя ждут великие дела, – пропел надо моим ухом знакомый тенор Лабуды. – Судя по твоему состоянию, грехопадение произошло.

– Который час? – спросил я.

– Уже вечер. Ты проспал завтрак и обед и рискуешь проспать ужин.

Оказалось, я проспал с утра до вечера.

Через день мы снова встретились в ротонде, на остановке автобуса близ нашего санатория. Валя с видимым усилием согласилась на свидание, которое я замыслил в нашей палате номер четыре.

Я привел её в наше изолированное от посторонних взглядов обиталище, и всё было бы хорошо, если бы не напряженность, которую никак не удалось преодолеть. Валя была мила, ласкова, но прежней беззаботности и радости не ощущалось. Что-то мешало.

Вдобавок в самый интересный момент во входную дверь кто-то резко постучал.

– У вас тоже бывают облавы? – прошептала со страхом моя бедная женщина, натягивая простыню до подбородка.

– Нет, – успокоил я её. Но стук повторился.

Решили не открывать …

Вечер однако был испорчен. Я проводил её, чувствуя себя последним прохвостом.

Зависть – нехорошее чувство, но почему-то мы сталкиваемся с ним слишком часто. Петро по секрету сказал Павлу:

– Ты знаешь, кто стучал в дверь?

– Нет.

– Василий Иванович.

– Не может быть, – не поверил тот.

– Может. Он сам признался, что хотел вас попугать.

– Но зачем?

– Думаю – зависть. Он завидует тебе. У него самого с балтийской красоткой не получается, вот он и злится.

Непостижимо.

Прошло ещё два дня. Приключения последнего времени стали уходить на второй план. Заканчивался срок пребывания в санатории, и мои товарищи по палате всё чаще стали вспоминать о доме, о женах, о работе.

У всех ребят был значительный гусарский опыт, и отношение к курортным романам было лёгкое: как к необременительным приключениям, которые ожидались. Никто не говорил о высоких чувствах или о продолжении романа после курорта.

Петро высказал интересную мысль:

– Где бы ты ни был и с кем бы ты ни переспал – жена твоя всё равно узнает об этом.

– Как она догадается, если ты не признаешься? – удивился многоопытный Василий Иванович.

– Не знаю, как-то узнаёт.

– Если не будешь болтать – не узнает. Меня если даже убивать будут, ни за что не признаюсь, что я кого-то трахал.

– Болтать, конечно, не надо. Но у баб – какое-то чутьё. Как-то, дело было довольно давно, я блядонул. Не то, чтоб специально, нет, – по пьянке. Пришел домой под утро и наплел жене, что, мол, с приятелями загулял. Так уже бывало. Она виду не подала, только очень внимательно на меня посмотрела. А месяца через два устроила скандал: никто ей ничего не говорил, она сама каким-то образом всё вычислила. Я с трудом её успокоил. Правда, так ни в чем не сознался. Зачем травмировать родного человека ненужными признаниями?

У меня такого опыта не было. Как я поведу себя с моей Любаней, я не знал.

Но задумываться начал.

Наша следующая и, как оказалось, последняя встреча произошла без предварительной договоренности. Целый день я бегал по магазинам и на рынок, в поисках гостинцев для моих домочадцев. Вечером, после ужина вся палата была в сборе, и постоянная наша гостья Зина рассказывала очередную еврейскую байку.

Общество пребывало в состоянии блаженного покоя, как вдруг входная дверь скрипнула и некто, входя, тихо спросил:

– Можно?

Это была Валя. Я мигом выскочил из палаты.

На улице были еще двое: красивая девушка и парень. Мы познакомились: девушку звали Галя, она была хозяйкой «той самой» комнаты в Массандре. Парень назвался Жорой.

Они позвали меня с собой. Я не стал раздумывать.

Мы спустились в центр, накупили провизии, конечно, вина и поехали в Массандру.

На сей раз облавы не было. Девушки организовали стол, принесли радиолу с пластинками и мы хорошо посидели: выпили, поболтали о разных разностях, потанцевали и даже попели песни. Потом Галя с Жорой куда-то исчезли, и мы снова остались одни.

До самого утра нас никто не беспокоил, и мы, теперь уже как близкие люди, не суетясь, наслаждались друг другом. Я чувствовал, как она впитывает каждое моё касание и как её наслаждение передается мне и наполняет мои клетки.

Проходила ночь. Мы почти не говорили. Во всяком случае, ни я, ни она ни разу не говорили о своих чувствах. Но под утро, когда начало светать, она что-то зашептала, потом засмеялась и стала говорить стихами:

 
Любить – это прежде всего отдавать.
Любить – значит, чувства свои, как реку,
С весенней щедростью расплескать
На радость близкому человеку.
Любовь – это только глаза открыть
И сразу подумать еще с зарею:
Ну, чем бы порадовать, одарить
Того, кого любишь ты всей душою?!
Любовь – не сплошной фейерверк страстей,
Любовь – это верные в жизни руки.
Она не страшится ни черных дней,
Ни обольщений и ни разлуки.
 

Было удивительно: о любви мы с ней никогда не говорили. Тому, что происходило с нами, мы не успели дать какое-то название.

– Это Эдуард Асадов, – тихо сказала Валюша.

Она глубоко вздохнула:

– Вот и прошла наша ночка, дорогой… А теперь пора прощаться.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Хочу поблагодарить тебя за эту ночь и за то время, что мы были вместе. Больше мы встречаться не будем.

Голос её дрогнул, и она замолчала. Потом, справившись с волнением, тихо добавила:

– Завтра утром мы с сыном уезжаем. Пока к маме на Волгу, а там видно будет.

Я молчал, не зная, что сказать и лишь непроизвольно прижимал её к себе, всё сильнее и сильнее, наверное, инстинктивно не желая отпускать. Понимал, что рано или поздно мы расстанемся, но не ожидал, что это произойдет так скоро и внезапно.

– Как сложится моя жизнь, – говорила Валя, – пока не знаю. Но после встречи с тобой поняла, что к старому возврата быть не может.

Она не спеша стала одевать меня, как будто сам я был беспомощным. На прощанье обняла и троекратно по-русски поцеловала:

– Прощай, Паша. Будь счастлив…

* * *

… Прощай, дорогая и нежданная радость моя, – мысленно продолжал Павел не оконченный диалог, возвращаясь аэрофлотским самолетом домой. – Прощай, милый друг, Валечка Шишкина. Ты была моим приятным приключением, и я думал, что приключением всё у нас и окончится. Но я ошибался. Оказалось, ты стала сильным ветром, который подул в мои поникшие паруса. Ты укрепила дух мой и приумножила силы мои. Спасибо тебе за то, что ты была в моей жизни!

1973

Братск

В родном городе уже лежал снег, и было морозно.

Дети ждали папу и подарки, и они их получили.

И Люба ждала. Ждала его.

Была радость возвращения. Радость, полная глубокого и неожиданного смысла, ненапрасного ожидания, радость, наполняющая тело энергией и верой в свои силы.

Он немного побаивался прихода ночи: вдруг что-то пойдет не так, как раньше, вдруг что-то изменилось в нем или в ней?

Он уже лежал в постели, когда она стала раздеваться, и, услышав знакомое: «Отвернись! Не смотри!», покорно отвернулся и тихо засмеялся: да, она была всё такой же, его любимая, нежная Любанечка.

Родная.

Своя.

Впереди был еще целый месяц отпуска. Были вылазки всего семейства в лес на лыжах с костерком и шашлыками, было и приятное домашнее зимнее безделье с чтением книг, которые не успел прочитать раньше, были и веселые, и непьяные гостевания у Лукашовых, и вечерние чаёвничания у Кимовцев. Наведывался на работу – как же без неё? Там всё шло нормально, по-накатанному.

Все нервные расстройства и дистония понемногу проходили.

Постепенно и события, которые были пережиты в Ялте, стали отодвигаться вглубь памяти.

Стихи Асадова мне никогда не нравились, но то, что читала женщина, ставшая близкой, время от времени всплывало в памяти:

 
Любовь не страшится ни черных дней,
Ни обольщений и ни разлуки.
 

Никогда я не пытался её отыскать.

Никогда никому не рассказывал о ней. Она была моей тайной, счастливым стечением необыкновенных событий. Эта тайна была глубоко спрятана в извилинах моего мозга. Но время от времени я извлекал из глубин памяти мое сокровище, и тогда прошлое снова оживало, восстанавливались те или иные мгновения, и эти мгновения заставляли мое, временами сильно устающее, сердце биться сильнее. Чем больше проходило времени, тем дороже и безгрешнее казались мне события минувшей, ялтинской, осени. Тем более ценной и неприкосновенной становилась моя тайна. Всё, что происходило с нами, было только с нами, и никак не должно было повлиять на судьбы других. Мне казалось, что моя тайна не может повредить никому.

Так мне хотелось думать.

Но было ли всё на самом деле так, не знаю. Ведь дорога в ад тоже, говорят …

Однажды, когда Люба сидела за проверкой тетрадей, он обратил внимание на то, как она поправляет волосы, на её полуоткрытые пухлые губы, поворот головы, изгиб руки, лежащей на тетрадке. Она почувствовала его взгляд, повернулась, и лицо её осветилось усталой улыбкой …

Птичья солидарность

2001

Приангарье, Моргудон

В погожий сентябрьский день на даче мы с Любой копали картошку. Была суббота, и нам хотелось закончить копку, чтобы не оставалось на воскресенье.

Часа в три пополудни послышался крик, точнее, трещание, сороки. Мы работали, уткнувшись в землю, ни на что не обращая внимания. Когда крик усилился и превратился в непрерывный и беспокойный треск, я поднял голову и увидел сидящую на оголенном электрическом проводе сороку. Она издавала громкие тревожные звуки, хлопала крыльями и как бы порывалась что-то прокричать другой сороке, которая почему-то висела вниз головой на другом проводе. Эта, вторая птица, казалась мертвой: её крылья были бессильно опущены, голова болталась как привязанная на ниточке. Вероятно, её крепко стукнуло током. Первая сорока продолжала неистово кричать, и было видно, что она хочет помочь пораженной подруге: движения её крыльев и крики были не беспорядочны, а направлены в сторону второй птицы.

Но вот появилась ещё одна сорока, которая тоже с громкими стенаниями то приближалась к пострадавшей, то удалялась. На их крик прилетели ещё несколько сорок и все вместе они подняли невообразимый гвалт. Непрерывно кружа вокруг места происшествия и издавая тревожные крики, каждая из птиц стремилась как можно ближе подлететь к той, что безжизненно висела вниз головой. В их действиях прослеживалась какая-то заданность.

Так продолжалось с полминуты.

Неожиданно их несчастная, казавшаяся мертвой, подруга чуть шевельнула крыльями, затем головой. Потом она вся вздрогнула, встрепенулась и отцепилась от провода. Но … не упала на землю, а – что было совсем неожиданно – полетела! Сначала она летела, немного заваливаясь набок, потом всё ровнее и ровнее. Рядом с ней летела первая сорока. Так они вдвоем и летели, пока не скрылись в ближнем лесочке.

Остальные, как ни в чем не бывало, устремились в разные стороны, видимо, торопясь по своим делам.

Вот это солидарность! Сороки спасли свою подругу.

По-видимому, мы были свидетелями птичьей реанимации.

Книга вторая
Избави нас от лукавого

Зигзаги судьбы

Нам всем свои Падунские пороги

Однажды в жизни надо покорить.

Виктор Сербский

Работа, с помощью которой вы просто зарабатываете себе на хлеб, может оказаться трудной, но работа, способная наполнить вашу жизнь смыслом, никогда не бывает в тягость.

Коносуке Мацусита

1960–1961

Приингарье

Итак, судьба моя сильно вильнула. Она бросила меня совсем не в ту сторону, куда хотелось мне, и, вопреки бродившим в моей голове смутным мечтаниям, неясным планам и не очень разумным действиям, я стал учителем.

Я застрял на учительской работе. Но застрял не на годик-два, как думалось поначалу.

А – на полвека…

Первые годы ещё дёргался. Рыпался. Подрабатывал на телевидении: писал сценарии и вел краеведческие передачи; в районную газету посылал небольшие зарисовки. Мне казалось, что именно у журналистов вольная и интересная жизнь, и я не раз делал попытки сбежать в эту жизнь из плена обыденности школьной рутины. Меня заманивали на телевидение. До сих пор не понимаю, почему не пошел. Очень хотелось. Особенно временами, когда партия и правительство начинали одну из бесконечных реформ в образовании, и жизнь учителей, и без того трудная, становилась просто скверной. Что-то удерживало. И я упёрто продолжал работать в школе, потом в техникуме, потом в профтехучилище – куда пошлют.

Сегодня, наверное, найдется немало желающих упрекнуть меня и таких, как я. Нас можно назвать рабами профессии и, в какой-то мере, заложниками обстоятельств. Отчасти так оно и было. Не берусь судить – хорошо это или нет. Многие из моих коллег были накрепко привязаны к своей профессии, работали годы и десятилетия на одном месте, ругали местные и более высокие власти, но дела своего не бросали. И не потому только, что были безденежны, – хотя на самом деле учителя России всегда жили бедновато, – и не могли позволить себе сменить место жительства. А в основном потому, что были привязаны к школе и установившемуся с годами образу жизни. Кроме того, большинство из нас с детства было приучено к тому, что способности человека раскрываются и развиваются только в процессе делания дела. Без дела мы начинаем болеть и хиреть.

Я понимал, что учительство – дело интересное. Каждый день школьная жизнь преподносила сюрпризы и новые головоломки, которые хорошо упражняли мозг. Я чувствовал, что понемногу умнею и набираюсь опыта. Первые годы, пожалуй, года четыре, были неимоверно трудными: приходилось прочитывать огромное количество учебного и методического материала, писать много планов и конспектов. Большую часть суток был в работе. Спал в будние дни по 3–4 часа в сутки и только по воскресеньям – по 10 часов.

Трудности дисциплинировали и учили рационально планировать время.

В рабочие дни по вечерам было немного свободного времени, но я не мог себе позволить участвовать, например, в вылазках в лес или увеселительных мероприятиях с возлияниями. Как бы на следующее утро с похмелья проводил я свои уроки? Такое было недопустимо.

Был только один вечер в неделю, когда можно было позволить себе оскоромиться, – суббота. Остальные вечера могли быть заняты либо подготовкой к урокам на следующий день, либо проверкой работ учащихся, либо выполнению вузовских контрольных работ – я же ещё учился. В идеальных случаях можно было почитать вечером какой-нибудь модный роман.

Помимо почти монашеского образа жизни понемногу учился приличным манерам. Поскольку происходил из простонародья, меня никто до этого не учил ни как завязывать галстук, ни как пользоваться столовыми приборами, ни как вести себя на званых вечерах, ни тонкостям обращения с девушками. Пришлось многому учиться у своих коллег, у других людей, иногда и у учеников. Точно так же я понемногу избавлялся от просторечных упрощений и выражений, слов-паразитов типа «понимаете», «э-э-э», «тэк скэть», «значит» и прочего хлама. (Хотя, по правде говоря, всё это настолько прилипчиво и неизбывно, что, вероятно, будет сопровождать меня до последних дней.)

Как-то задал детям пятого класса написать миниатюрные рассказы из жизни древних спартанских и афинских мальчишек. Читаю сочинение хорошей ученицы Нины Потешкиной: «Никос уснул тревожным сном… Он спал на тростниковой циновке … Ему, понимаете, не хотелось завтра идти в селение к илотам… У спартиатов воспитывали, понимаете, не только силу, но и жестокость…» Я недоуменно соображал, откуда у девочки взялось это дурацкое «понимаете»? И вскоре понял: конечно, от меня. При постоянных контактах мои блохи могли быстро перескочить на детей.

Мало какая профессия, разве что профессия дипломата, вынуждает человека к предельной подтянутости и сдержанности так же, как профессия учителя. Профессия воспитывает. Воспитывает, прежде всего, самого учителя, заставляя его быть носителем и выразителем некоей общепринятой культуры, которая внешне выражается более-менее приличными манерами, внятной речью, неагрессивным поведением и знаками уважения к людям. Есть, конечно, персоны дубовые. Дорвавшись до учительского стола, они начинают не говорить, а вещать, не учить, а поучать, не размышлять, а повелевать, не управлять, а диктовать. Таких немало. Они властолюбивы и упиваются своим учительским могуществом. Но если вы нормальный человек, чувствующий всеми внутренностями, что ваши ученики такие же люди, как вы сами, то вы будете понимать, что каждый из них – неважно, отличник или двоечник – является не только личностью, из которой когда-то что-то вырастет, но Личностью, которая уже сегодня надо уважать. И эта Личность вправе ожидать от вас соответствующих знаков внимания и уважения.

Не всегда вы можете позволить себя размышлять на тему, что такое хорошо и что такое плохо. Вы время учебного процесса ваши действия проходят почти на автопилоте. Вы делаете обычно то, что привыкли делать, проговариваете то, что было заранее обдумано. Необходимо какое-то время, чтобы посмотреть на себя со стороны и осмыслить то, часто необычное, что происходит на ваших глазах. Чтобы появились новые мысли, нужно иногда выйти за рамки обыденности. Или сравнить свой опыт с чьим-то.

* * *

Оглядываясь сегодня на прожитую жизнь, должен признаться, что совсем не чувствую уверенности в том, что прожил её правильно. Не думаю, что вхождение индивида в активную деятельность должно быть таким же сложным и многотрудным, каким оно было у меня: через ежесуточные, еженедельные, многомесячные напряжения, преодоления и переделывание самого себя. Вероятно, есть и другие пути – полегче.

Скорее всего, моя удовлетворенность, а потом и увлеченность учительской работой была основана на том, что после мучительных поисков своего места в жизни в юношеские годы, испытав унижение от наёмного плохо организованного рабского труда ради заработка, особенно, на предприятиях Бессарабии и стройках Казахстана, став учителем, я вдруг почувствовал, что могу делать что-то на самом деле стоящее. Несмотря на то, что работа учителя требовала затрат, значительно больших, чем во время тяжелых погрузочно-разгрузочных или бетонных работ, я постоянно ощущал бодрящее движение вперед, собственную эволюцию и эволюцию моих воспитанников. Но главное было даже не в этом: в первые же дни, попав в глухой таёжном поселок в среду простодушных людей, лесных работяг, я почувствовал себя очень нужным этим людям. Востребованным. И, конечно, уважаемым.

Чувство полезности, востребованности не оставляло меня и в последующие годы. И к нему позднее добавилось ещё одно важное приобретение – понимание того, что я могу быть творцом многих, интересных и полезных людям, больших и малых дел. Это понимание прибавляло силы, и с годами наращивался опыт, знания и умения.

Молодое директорство

Тот, кто хочет стать во главе,

должен уметь пропускать вперед других.

Вот почему мудрый

неустанно движется вперед,

а люди им не тяготятся.

Он неустанно продвигается вперед,

а люди ему не завидуют.

Лао-цзы

1961–1968

Приангарье, Братск – Иркутск

Начал я директорствовать в Братской восьмилетке № 9 в очень молодые годы и поэтому рано стал приучаться оценивать себя глазами посторонних и сравнивать собственные дела с общими. Почти каждый месяц заведующий гороно Заярский собирал совещания директоров, которые проходили в разных школах. Я смотрел, как работают другие директора, учителя, ходил на уроки. Сравнивал, думал о том, как увиденное применить в моей школе.

Один раз в год проходило совещание директоров в областном центре. На таких совещаниях – обычно пленарную часть проводили в театре музкомедии – присутствовали первые лица области. С докладами выступали не только просвещенцы, но и третий секретарь обкома партии Никитин. Однажды выступал даже первый секретарь Банников. Сверкая бритой, под Котовского, головой он напористо втолковывал залу, что именно школа ответственна за культуру и нравственное здоровье народа.

– Именно вы, учителя!.. – направив указующий палец в направлении балкона, на котором сидел я с товарищами, сурово, как приговор, громко возглашал главный начальник области. – Именно вы отвечаете за будущее страны!

Не коммунисты с комсомольцами, не рабочие с колхозниками, а именно – «вы, учителя»… Поневоле задумаешься.

Потом на автобусах нас развезли на ночлег по разным интернатам, и мы долго еще не могли угомониться и продолжали говорить и спорить, как водится, о наших делах, трудностях и политике. Была глубокая ночь, все пили чай, грызли сухари – ни у кого не было ни грамма спиртного, – а мы, стар и млад, всё говорили и не могли наговориться. Я слушал речи и дивился: откуда берется столько умных и знающих людей! И всё впитывал, и впитывал…

Спать улеглись только под утро.

1969–1984

Братск

В более поздние годы, став директором политехнического техникума я был погружен в привычную атмосферу делового обмена опытом, изучения новых методов и технологий. С коллегами мы исколесили страну вдоль и поперек, бывая в техникумах и на предприятиях Краснокамска и Ухты, Абакана и Москвы, Ленинграда и Красноярска, Читы и Хабаровска. Большая часть лесных техникумов была богата, хорошо оснащена. Среди преподавателей было немало настоящих самородков. Они показывали чудеса дидактики и технического творчества. Это была насыщенная учёба. И мы всё поглощали, перенимали.

1980

Финляндия

Бывали и за границей. Учились. В Тампере и Хельсинки нам показывали очень аккуратные, поражающие ухоженностью и великолепным дизайном отраслевые учебные заведения, которые финны почему-то называли институтами, хотя их учебные планы по объему спецдисциплин не превышали наши, техникумовские. Иногда случались казусы. Совсем не пустяковые.

В одном из столичных институтов в Хельсинки ко мне подошел парень среднего роста, явно не этнический финн: смуглокожий с черными курчавыми волосами, и, приветливо протягивая руку, представился:

– My name is Bacchi. (Меня зовут Бакчи.)

Иностранец, подумал я. Наверное, азиат. И тоже назвал себя:

– Paul. (Павел.)

– Can yon speak english? (Вы говорите по-английски?)

– No. (Нет.)

– Sprechen Sie deutsch? (Вы говорите по-немецки?)

– Ia, ich spreche etwas deutsch. (Я немного говорю по-немецки.)

– Gut. Ich bin Student. (Хорошо. Ястудент.)

– Und ich bin Lehrer. (А я преподаватель.)

– Ich freue mich. (Оченьрад.)

– Und ich auch. (Ятоже.)

– Sind sie Deutscher? (Вы немец?) – парень продолжал улыбаться, вероятно, принимая меня за немца.

– Nein, – ответиля. – Ich bin aus Russland. (Нет. Я из России.)

(Я мысленно возблагодарил незабвенную Розу Абрамовну, свою школьную учительницу, которая многие годы терпеливо вбивала в нас, не очень прилежных учеников, знание немецкого языка. Мы считали немку (она на самом деле была еврейкой) вредной старушонкой, которая напрасно принуждала нас выдалбливать наизусть стихи Гёте и Гейне, читать без словаря берлинские газеты Neues Deutschland и бегло разговаривать по-немецки. Многие отлынивали и за глаза обзывали Розу Абрамовну нехорошими словами, но её гнева и язвительных замечаний побаивались и свирепые её требования не осмеливались не выполнять. К концу 10 класса у каждого ученика был приличный словарный запас, и мы более-менее сносно шпрехали по-немецки. Позднее, став студентом московского вуза и увидев, сколько народу было отчислено после первого курса из-за несдачу зачета по иностранному языку, я понял, как много мне дала старая учительница, которая казалась злой и нелюбимой.)

Узнав, что я русский, новый знакомый слегка отшатнулся от меня, но, побледнев, всё же продолжил наш диалог на немецком языке.

– Я из Афганистана, – заявил он.

– Желаю вам успехов в учебе.

– Очень жаль, что вы из России.

– Почему?

– Русские милитаристы хотят уничтожить мой народ.

– Я вас не понимаю …

– Скажите, зачем вы напали на мою страну? – юноша по имени Бакчи больше не улыбался. Его антрацитовые глаза, искаженное лицо, напряженное тело излучали такую ненависть, что я подумал: уж не собирается ли он меня ударить.

– Но я ни на кого не нападал … – пытался я возразить.

– Ваши солдаты убивают мой народ…

Разговор наш происходил как раз в год, когда, как сообщала наша пресса, «ограниченный советский контингент» вступил на территорию соседней страны «для выполнения своего интернационального долга». Я пытался объяснить, что наши войска были введены по просьбе афганского правительства, но студент-афганец начал что-то выкрикивать, воинственно сверкая на меня испепеляющими молниями. Немудрено. В то время все европейские СМИ только и вещали о русских агрессорах.

Неизвестно, чем бы всё закончилось, если б не вмешался наш переводчик финн Тимо Кайвонен. Он взял меня под руку и громко, обращаясь к афганцу, сказал:

– Господин Пауль – наш гость. Он не военный, а директор колледжа. И он ни с кем не воюет.

1985

Греция

В Салоникском университете перед нами выступал декан лесного факультета и интересно рассказывал о заготовке леса в трудных горных условиях. Немного упомянул и о нерадивых студентах, прогульщиках. Иногда на занятиях, говорил декан, не продохнуть – курят. Я спросил его:

– Судя по вашему рассказу, господин декан, у вас есть студенты, которые месяцами не ходят на занятия, непристойно ведут себя на лекциях?

– Да, к сожалению, эти явления имеют место, – с грустью согласился декан.

– А как вы боретесь с этим явлением? Лишаете их стипендии? Или, может быть, исключаете из университета?

Декан несколько раз переспрашивал переводчика: мои вопросы были ему непонятны. Я настойчиво повторил их, и после некоторого раздумья, он сказал, наконец:

– Те меры, о которых вы спрашиваете, невозможны. Это нарушение прав человека.

Есипенко, организатор нашей поездки в Грецию, наш тогдашний московский начальник, заметил иронично:

– Стипендия греческого студента равна среднемесячной зарплате рабочего. Попробовали бы вы у них какого-то лодыря лишить стипендии… Затаскали бы по судам. Это в лучшем случае. – Сказано это было позднее, когда мы садились в автобус.

Таковы современные порядки в стране, которая в древности дала миру первые образцы европейской демократии.

Чем хороши такие встречи? Они взбадривают, заставляют думать, сравнивать, задавать себе и другим массу вопросов. В голове начинают роиться новые мысли, новые замыслы. Много видеть и слышать полезно.