Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

Конечно, всё, мною придуманное, была принудиловка, и я очень боялся перегнуть палку, но в тех условиях у меня не было других инструментов воздействия.

Иногда занятия затягивались надолго. Не раз поздними вечерами прибегали перепуганные мамы и под дверями класса ждали своё чадо. Я не просто добивался, чтобы ребята не списывали друг у друга, мне хотелось, чтобы они понимали учебный материал и развивали логическое мышление, особенно при решении задач по математике.

Результаты не сразу, но все же сказались. Постепенно все мои «пятыши» стали успевающими. Возможно, некоторым просто надоело после занятий болтаться в школе: всё же какими сладкими делами и играми я бы ни украшал послеурочные бдения – это была каторга для детей. Всё время находиться под строгим оком учителя и не побегать вволю куда тебе вздумается и с кем тебе хочется – чего ж тут хорошего? Кроме того, дети понимали, что их молодой классный руководитель – тоже не двужильный; иногда мои консультанты выговаривали наиболее заядлым двоечникам Олегу Димитриеву, Юле Хромовских и Вале Московских:

– Хватит баловаться, давай решим с тобой задачку и отпустим Павла Васильевича домой. Видишь, как он с нами умаялся.

Все мои дети перешли в шестой класс без всяких заданий на осень.

В дальнейшем практику «продленного дня», то есть принудительного оставления после уроков, мы применяли всё реже и реже. Думаю, что это тоже можно отнести к числу дополнительных положительных явлений: двоечники, привычные к тому, что они всегда считались слабыми, не сразу, но постепенно начали верить в собственные возможности и – воспрянули, у них исчезла боязнь и появился вкус к учению. Кроме того, у детей повысилась личная ответственность за результаты учения.

Были и некоторые неожиданные побочные результаты. Своё обещание по поводу обучения боксу, я пока не мог выполнить из-за отсутствия специального инвентаря: перчаток, лап, груш, мешков и прочего. Леспромхоз обещал помочь, но дело пока не двигалось.

Зато акробатикой и гимнастикой мы занимались часто. И как-то само собой получалось так, что к праздникам, 8-му Марта и 1-му Мая, у моих детей всегда были подготовлены два-три номера для показа зрителям. В основном это были акробатические этюды и пирамиды. Во время выступлений ребятишки, а вместе с ними и я, – все мы страшно волновались, боялись сбиться. Я был вместе с ними на сцене и играл на двухрядке, задавая ритм.

* * *

В феврале температура воздуха стала немного повышаться до минус 20 и даже 16 градусов, и мы пробили малый круг лыжни вокруг школы и клуба, а потом – большую лыжню в лесу. Оставшуюся часть зимы мы занимались только на улице и только на лыжах. У школы не было лыж, и каждый ученик вынужден был приходить на уроки физкультуры со своими. Каждый приносил то, что у него было: либо короткие и широкие охотничьи лыжи, либо длинные и тяжелые, которые называли «лыжами пограничников», либо очень ломкие прогулочные. Поскольку на лыжах было мягкое или полужесткое крепление, то при беге на дистанцию оно держалось на валенках плохо. Настоящих спортивных беговых лыж с жестким креплением не было ни у кого.

Ученики радовались лыжным урокам, прибавлению дня и солнышку. Я же, преподаватель, испытывал неловкость от того, что недостаточно владел лыжной подготовкой. Вместо того чтобы показывать ученикам технику лыжных гонок, я носился с ребятами по лесу, где было множество неожиданных трамплинов и резких поворотов. Однажды восьмиклассница, Жанна Кустова, очень взрослая девушка, прирожденная лыжница, спросила меня:

– Павел Васильевич, вы же южанин. У вас на родине, наверное, и снега-то не было? Где вы научились так хорошо держаться на лыжах?

– Мне немного повезло, – отвечал я. – В годы моего детства зимы в Молдавии были снежными, и мы, мальчишки, гоняли на чем попало. Но настоящим лыжным гонкам я не обучен.

Я не стал говорить, что хороших лыж у меня никогда не было. Мальчишкой я выменял одну лыжину на конёк-снегурку. А другую сам выстрогал из сосновой доски. Выстрогать-то выстрогал, потом долго в чугунке кипятил носок доски, пытаясь его загнуть вверх, но ничего не вышло. Так и ходил: правая нога на лыжине, левая на короткой доске. По рыхлому снегу не ходил, зато по утрамбованному бегал легко, и не было ни одной горки, ни одного трамплина, который я бы ни взял.

Из города пришло положение о первенстве района по лыжным гонкам, и директор Валентина Ивановна предложила мне собрать команду для участия в этих гонках. Я пытался было возражать:

– У нас нет ни одной пары настоящих беговых лыж.

– Не беда, – ответила Валентина Ивановна. – Главное для нас – не победа, а участие. Но если мы позволим себе не участвовать, о нас могут плохо подумать.

Она была права, и мы начали готовиться. Подобрал я из 7–8-х классов троих юношей и трех девушек, подготовили мы лыжи, мази. На чем и как добираться до города? Решили ехать на грузовике «ГАЗ-51», который выделил нам леспромхоз. Уговорили учителя труда, бывшего фронтового водителя Михеева, сесть за руль.

Маршрут до города был один: первая часть пути проходила по грунтовой дороге вдоль берега Ангары, потом вдоль берега Оки. В районе Окинска – переправа по зимнику на другую сторону, дальше до районного центра – снова по дороге. Прикинули по времени: получалось, что часа за четыре должны добраться до места.

Готовились с вечера: кузов машины доверху заполнили сеном и положили несколько овчинных тулупов; каждый из участников надел на себя всё тёплое.

Стояла звёздная февральская ночь, когда около трех часов утра мы выехали. Морозец был небольшой – градусов около двадцати. Ребята и девчонки были оживлены, но молчаливы: тянуло ко сну. Все завернулись в тулупы и зарылись в душистое сено. Но грузовик – не лимузин: на ухабах и поворотах трясло изрядно и сонный морок быстро выдуло.

– А где проводятся соревнования? – спросила любопытная Оля Погодаева.

– Все должны съехаться к 40-й школе. Там в спортзале будет парад, потом все пойдут на лыжню.

– Во сколько начало?

– В 10 часов.

– Успеем?

– Должны.

– Это далеко от ГЭС?

– Нет. Там всё рядом. С крутого берега виден котлован ГЭС.

– Я там была с отцом в прошлом году, – отозвалась вдруг Жанна Кустова. – Там очень красиво.

– А когда собираются пускать гидростанцию?

– Говорят, нынче летом начнется затопление водохранилища, и к концу года собираются запустить первый агрегат.

Ехали мы не быстро: лесная дорога постоянно петляла. Мы переползали с сопки на сопку, и не только я, но и мои дети мысленно были устремлены вперед, в загадочный для всех нас город на соревнования, в которых никто из нас ни разу не участвовал. За бортом мелькали вершины могучих сосен, елей, голых лиственниц и неожиданное редколесье хиловатых на вид берез и осин. В районе переправы осторожно спустились на ледяную дорогу, пробитую бульдозерами среди нагромождений торосов Оки. Пробирались по льду километра два. Высота торосов достигала бортов грузовика, и мы не заметили, как добрались до противоположного берега. Левый берег, однако, оказался намного выше правого, и наша машина забуксовала. Бедный наш Александр Георгиевич и так и эдак разгонялся, пытаясь выскочить на крутоватый берег. Не получалось.

– Цепи я не взял, – с досадой пробасил старый учитель.

– А давайте толканем, – предложил Саша Гринберг, который до этого не подавал голоса.

Ребята и девчонки попрыгали из кузова, готовые тут же взяться за дело.

Водитель разогнал машину, вцепился задними колесами в береговой грунт, поддал газу и тут же все мы дружно уперлись в задний борт. Толкали изо всех сил – не получилось.

Решили в место пробуксовки насыпать сена. Насыпали. Снова разогнались, снова уперлись и … Вытолкнули!

Все опять залезли в свои тулупы и сено, снова заговорили и в наступающем рассвете голоса зазвучали бодро и уверенно: мы чувствовали себя силой, которая что-то может.

Всё шло по намеченному плану, но дорога оказалась неважная, указателей было недостаточно, и мы сбились с пути. А когда отмахали лишних километров двадцать и оказались в какой-то незнакомой деревушке, пришлось возвращаться на трассу. Было потеряно время.

Наконец, приехали в город и быстро нашли нужную школу. Но было уже около двенадцати. Еще полчаса потратили на переодевание и подготовку лыж и, голодные, побежали к новому дворцу спорта, в парке возле которого должны были проходить соревнования.

Мы нашли дворец спорта и лыжную трассу по транспарантам «Старт», «Финиш», но рядом – никого. Похоже, мы опоздали.

Столько готовились, ехали-ехали, спешили-спешили, и – на тебе! – опоздали!

Было обидно.

– Подождите здесь, – замороженным голосом крикнул я и ринулся во дворец.

Тут же в одной из комнат, недалеко от входа, увидел всех организаторов, они – меня.

– Ты откуда взялся? – спросил меня толстый пожилой мужчина, которого я немного знал. Звали его Федотов Анатолий Викторович, был он директором той самой 40-й школы и заместителем председателя оргкомитета соревнования.

– Я с Брусничного.

– Знаю, нам по рации передали, что вы едете.

– Я привез команду. Мы выехали ночью, но заблудились в дороге и потеряли время.

– Ну, что ж, паря. Бывает. Дороги у нас плохие.

– Мы не виноваты. Заблудились и опоздали …

– Опоздали – значит, не успели.

Он замолчал. Потом отвернулся. Остальные трое мужчин, физкультурники, тоже отвернулись, закопошились, изображая занятость. С ними мы не были знакомы. Я был для них чужак.

Но ведь мы не виноваты.

– Так дело не пойдет, – сказал я.

Федотов немного замялся:

– Пойми, мы тоже не виноваты, что вы опоздали … Это бывает … Сходите – вон недалеко – в кафе, пообедайте. Успокой ребят.

– Нет.

– Что ты хочешь?

– Я прошу, хоть мы и опоздали и со вчерашнего дня ничего не ели, допустить к забегу моих детей и засечь время каждого.

– Ты хочешь слишком многого … Соревнования закончились.

– Если вы против, я тут же иду вместе с ребятами к завгороно …

– Ну, ты даёшь, – сказал Федотов. – И как ты представляешь себе дальнейшее?

– Предлагаю провести дополнительный забег вне зачета в счет соревнований. Но с протоколом.

Возникла пауза. Федотов задумался.

– Вся судейская комиссия в сборе, – добавил я. – Прошу всего лишь организовать отдельный забег моих детей. На это на всё у вас уйдет не более часа.

– А что, мужики, – поразмыслив, сказал Анатолий Викторович. – Может, уважим просьбу нашего молодого коллеги?

– Как скажете, – хмуро отозвались мужики и авоську с бутылками водки прибрали в шкаф. Видать, они уже собирались отметить соревнование, а я помешал …

Через 15 минут мои дети с равными интервалами стартовали на дистанции в пять километров, а еще через минут сорок все финишировали.

– Смотри-ка, – сказал Федотов, – двое, Гринберг и Гредина, выполнили норматив третьего разряда, а Кустова – норматив – второго разряда.

– Впишите результаты в протокол, – попросил я.

– Обязательно. И грамоты дадим.

«Личники» действительно получили свои грамоты, а наша команда была награждена грамотой за волю к победе.

Обратно, после сытного обеда в городском кафе, ошарашенные неожиданными успехами, мы летели как на крыльях и глубокой ночью, веселые и бодрые, подъезжали к родному поселку, когда вдруг заглох двигатель нашего «газона» и мы остановились в ста метрах от давно заброшенной деревни Сосновка. Из кабины вылез грузный Александр Георгиевич и, подняв капот, залез в потроха мотора.

– Трамлёр полетел, – констатировал он.

– Что будем делать?

– Выход один – нужно слить воду с радиатора и идти пешком. Тут до Брусничного километра два.

Но …

Как известно, неприятность не приходит одна. Лида Гредина, выпрыгивая из кузова «газона», неудачно сгруппировалась и повредила ногу: вероятно, растянула связки в стопе.

Я снял с себя шарф, жестко обмотал травмированную ногу девочки, к другой ноге приставил лыжу, обнял её за худенькую талию и так вприпрыжку мы поскакали домой. Но не успели сделать и десяти шагов, как к нам подошли два добрых молодца и предложили:

– Павел Васильевич, можно дальше мы её потащим …

Это были Саша Гринберг и Петя Хромовских …

Я подивился, но подумал: в мире детей не должно быть вечной вражды, а общие заботы могут мирить даже бывших недругов.

Ещё через полчаса все благополучно добрались до своих домов.

* * *

Как-то поздним субботним вечером захотелось чаю, и я отправился в кубовую. В такие вечера пьется много. Налил из большого титана кипятку в свой пятилитровый чайник, и тут открыла дверь хозяйка Анна Андреевна и спрашивает:

– А вы, молодой человек, что в такой скучный вечер дома сидите?

– Да, так, – говорю, – книжка интересная попалась. Сижу, читаю.

– Книжка-а-а? – переспросила Анна Андреевна. – Хорошо бы девушка интересная попалась.

– Да вот, чего-то не попадает.

– И не попадет. За интересной девушкой, поди, ухаживать надо?

Бабуля, пожалуй, права, подумал я. Если сиднем сидеть, то так бобылем и просидишь. Со своими книжками.

Подумал я подумал и понял, что мне сильно не хватает общения с милой, хорошей девушкой. Да и по ночам всё больше томилось тело моё, не давая покоя. Пора, пора было и задружить, и полюбить. Природа требовала своё, да и сердцу хотелось перед кем-то открыться. С кем-то поделиться. И чтоб радость была общая, одна на двоих.

Мне казалось, что бегать за тридевять земель не надо. И искать никого не надо. Есть же прекрасная и милая девушка, которой я, кажется, нравлюсь. Живет недалеко …

И решил я немедленно форсировать свои отношения с Антой.

На следующее утро, на редкость солнечное и не сильно морозное, надел лыжи и покатил к дому, где жили девушки. Постучал в заледенелое окно. Показались чьи-то глаза и нос.

– Деда Мороза принимаете? – закричал я.

– Да, да.

Вошел в сени, потом в избу, впустив в комнату столб снежного воздуха. Девчата, Нина и Анта, чаевничали:

– Какой ты весь белый! Садись с нами.

– С удовольствием … Но я по делу. Приглашаю вас на лыжную прогулку.

– Неужели? – повела своими раскосыми глазками насмешливая толстушка Нина. – Неужто наш Павел Васильевич перестал бояться мороза?

– А вот и перестал.

– Ого-о. Не иначе, как в нашем лесу что-то сдохло?

– Не-е-ет. Просто надоело в берлоге лежать и лапу сосать, пришло время просыпаться. Иначе всех хороших девушек разберут.

По ходу чаепития выяснилось, что Нина занята каким-то срочным делом и на лыжах не пойдет. А Анта, как юная пионерка, была всегда готова.

Мы вышли и прямо с порога встали на лыжи.

Не знаю, какое впечатление производил я, одетый в повседневные брюки, старый, ещё отцовский, свитер, кожушок-душегрейку. А Анта была великолепна. До этого я не видел её в спортивном наряде. Синие, в обтяжку, шерстяные брюки и ручной вязки теплая кофта живописно облегали её гибкую фигуру, длинная коса была спрятана в светлой шапочке с помпоном, – всё в ней было не по-деревенски элегантно, а озорная, белозубая улыбка и блеск фиалковых глаз притягивали радостным сиянием, как магнитом.

Мы долго ходили по лесным тропам. Анта показала мне свое заветное место – лесное болото, конечно, замёрзшее, где по осени было много клюквы.

Она носилась по холмам и распадкам, как олениха. Настоящая спортсменка! Вот, кому надо было вести лыжную подготовку в школе. Когда мы с ней сели отдохнуть на бревно упавшей сосны, я так и сказал:

– Давай мы организуем лыжную секцию, и ты будешь тренером.

Почему-то мои слова вызвали смятение девушки, и тяжело вздохнув, она сказала:

– Это невозможно.

– Почему?

Она молчала.

– Мы б с тобой, Анечка, чаще бы встречались.

Она опустила голову:

– Нам не нужно больше встречаться.

– Но почему? – я пытался обнять Анту, но она отодвинулась. – Ты же, наверно, давно догадалась, что сильно нравишься мне.

– В том-то и дело, что ты тоже мне нравишься …

– Правда?

– Да, это правда. Но мы не должны встречаться: я скоро уезжаю.

– Ну, уедешь и приедешь …

– Нет … Я должна уехать насовсем. Далеко … На Сахалин … Там меня ждет жених, с которым мы давно, как это сказать по-русски … Мы обручены … Он тоже латыш. Отслужил армию на Сахалине, устроился там на работу и зовет меня.

Невезуха, подумал я. Только встретишь хорошую девушку, тут же выясняется, что она – чья-то невеста.

Долго не выходила из моей головы Анта. Милая Анта, Анечка … Но изменить что-либо было невозможно.

* * *

К «красным» датам календаря привязывались многие воспитательные мероприятия: к 7 ноября – месячник поэзии и песен, посвященных революции; к 23 февраля – праздники солдатских песен и пионерские сборы, посвященные Красной Армии, с приглашением отслуживших односельчан; к 1 мая – месячник детей мира, во время которого пионеры знакомились с обычаями, песнями и танцами народов Советского Союза. Были еще и всевозможные недели «хорошего поведения», знания пословиц и загадок, борьбы с курильщиками, праздники прощания с букварем, вечера песен, посвященных матерям и многое другое.

Ко всем праздникам и просто намеченным делам все относились серьёзно и тратили на подготовку много времени.

Иногда, происходили забавные казусы. Так, во время недели борьбы с курением во всех классах проходили беседы, посвященные этой теме, приводились убеждающие доводы вроде тех, что курильщики чаще болеют и живут намного меньше, чем некурящие, что капля никотина способна убить лошадь и прочее. Но, несмотря на все эти меры, мальчишки, пристрастившиеся к курению, всё равно собирались во дворе в уборной и тогда кто-нибудь из учительниц говорил: «Смотрите, как дымит нужник, словно вот-вот взлетит на воздух». И тогда к уборной отправлялись мы с Михеевым и, входя в толпу курящих, старый учитель произносил своим устрашающим басом:

– Ну-ка, кто здесь дымит?

Толпа, конечно, – врассыпную.

Во время одной из таких облав Коля Бизитов, младший братишка Виктора, с перепугу сунув дымящуюся сигарету в карман, тут же достал пирожок с капустой и, заикаясь, пояснил:

– А мы тут как раз пирожки …

– Вот-вот, – заметил старый учитель. – Давай …

И все курцы покатились со смеху.

Самыми уважаемыми в школе были учителя начальных классов. Считалось, что основу основ грамотности учеников закладывают именно они.

С первым классом работала молодая, но достаточно опытная Анна Николаевна. Она обладала удивительно устойчивым оптимизмом, который был неподвластен ни плохой погоде, ни шалостям детей, ни плаксивости некоторых коллег в горькую годину. Анна Николаевна раза два-три за день заходила в учительскую и с веселой шуткой, но без сарказма, говорила о своих учениках.

Она рассказывала, что в её классе учатся двое детей, которые дружат с детского садика: Маша Распутина и Марат Халиуллин. И вот, почти каждый день аккуратная Маша на втором или третьем уроке тянет ручку и говорит: «Хочу на двор». Как только её отпускают, поднимает руку Марат: «Хасю тувалет». Марат татарин и плохо выговаривает некоторые слова, пояснила учительница. «И вот я стала задумываться, педагогично ли я поступаю?»

Этот Марат был просто героем эпоса первого класса. «Чудо из чудес мой Марат, – говорила Анна Николаевна. – Не хочет произносить звуки правильно. Я говорю: «Смотри, Марат, это цифра три, это цифра четыре». Марат смотрит внимательно и говорит: «Сифра тыри, сифра ситыри». Надо бы логопеда, да где его взять».

Но вот перед Новым годом Анна Николаевна проводит праздник прощания с букварем. Такова традиция. И все учителя идут на этот праздник, где, как на экзамене, первоклассники должны показать технику чтения и произношения. Свои умения должен показать каждый ребенок. Каково же было удивление, когда маленький мальчик, от горшка три вершка, Марат, известный в школе как «сифра ситыри», на чистом русском языке громко продекламировал:

 
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои …
 

Потом ясно и внятно без запинки, нарочито чётко артикулируя каждый звук, прочитал доставшийся ему текст.

Учительница улыбается и молчит. Её дети сдали первый в своей жизни экзамен.

* * *

1961

Брусничный – Москва – Сухуми

В конце февраля пришел вызов из университета и мне понадобилось снова добираться до города: нужно было лететь на экзаменационную сессию в Москву.

К сессии с грехом пополам я был готов, но когда подсчитал свои доходы за последние месяцы – заскучал: денег едва хватило бы только на дорогу до Москвы и обратно. Что делать? Занять пару сотен у друзей? Но друзей-то я ещё не нажил – были близкие товарищи, хорошие знакомые. Дня два маялся: ехать – не ехать? Решил сказать о своей головной боли Вите Бизитову.

– Сколько надо? – спросил Витя, зарплата которого в несколько раз превышала мою.

– Сотни две-три.

– Бери сразу пять, чтоб потом не стрелять где попало.

– Когда отдавать?

– Когда сможешь – тогда и отдашь.

Так решился самый сложный для меня вопрос. Я был тронут.

Потом какое-то время спустя Павел вспоминал тот, наверное, самый трудный год в своей учительской биографии и подумал: где, в каком еще месте, можно найти таких парней, как в Брусничном, где тебе без всяких условий дают сумму, превышающую стоимость дойной коровы?

Был морозный день с ветерком. На попутном бензовозе знакомым уже путем, через Окинск, я добрался до города, а там на рейсовом автобусе до временного аэродрома. Купил билет за 56 рублей, сел в двухмоторный ИЛ-14 и полетел. Через сутки, с пятью посадками и ожиданиями в промежуточных портах из-за непогоды прибыл во Внуково, а еще через два часа – на родной истфак.

Мне повезло необыкновенно: экзамены и зачеты за зимний семестр удалось сдать досрочно в течение двух недель.

Оставалось еще три относительно свободных недели, и по приглашению своего приятеля по общежитию грузина Резо – он тоже был заочником на истфаке, но курсом младше меня – в середине марта я поехал в город Сухуми.

Гостеприимные родители Резо приняли меня как родного и поселили в отдельной комнатке с видом на море и впадающую в него горную речку Келасури. После слякотной и хмурой Москвы нарядный вечнозеленый Сухуми казался Эдемом.

Я пользовался предоставленной мне свободой, предавался непривычному безделью и плебейским развлечениям: вволю отсыпался, целыми днями один или с Резо бродил по улицам, вдыхая экзотические, настоянные на переменчивом мартовском бризе, ароматы распустившихся мимоз, цветущих мандариновых деревьев, магнолий, лавра, австралийских эвкалиптов. В толпе праздной публики – немногочисленных курортников, чопорных местных старичков, дородных женщин в пышных нарядах, шумной местной «золотой» молодежи – я прогуливался по набережной у фешенебельной, утопающей в роскошном обрамлении цветов белокаменной, с сахарными колоннадами, гостиницы «Сухуми», яркого как узорчатый пряник театра оперы и балеты, спрятанного в раковину бетона ресторана «Диоскурия», среди раскидистых пальм, пышных кустов рододендрона и прочих красот.

В первый же вечер Резо познакомил меня с кучей своих бесчисленных друзей, среди которых была чернобровая девушка Люба, которая была представлена как студентка местного пединститута. Люба выглядела худенькой и стеснительной, а её лицо, обрамленное строгой укладкой чёрных волос, собранных сзади в узел, с крупными чертами – благородным носом с чуть заметной горбинкой, пунцовыми пухлыми губами, абрикосовыми щеками с проявляющимися время от времени лукавыми ямочками, – всё это возбудило мое любопытство. Одета она была в строгий светло-серый костюм, облегающий тонкую фигуру, с повязанной на груди черной газовой косынкой.

Во время групповых променадов, винопития – грузинское домашнее вино слегка кружило голову, – всеобщего гвалта и трепотни Люба была немногословна, но время от времени с любопытством поглядывала на меня, приезжего молчуна. Я вначале сильно смущался, но потом с какой-то отчаянностью осмелился-таки ответить на её взгляд и вдруг ощутил невероятную притягательность распахнутых зеленовато-янтарных глаз. Поначалу показалось, что девушка относится к какому-то местному грузинскому или абхазскому роду, может быть, судя по внешнему виду, – даже дворянскому. Но оказалось, Люба – русская, из простой семьи.

Мы стали встречаться. В первый раз я пригласил её разделить со мной ужин в маленьком загородном ресторанчике у речки Келасури. Скромный бюджет не позволял мне шиковать, но не мог же я, имеющий репутацию сибиряка, ударить лицом в грязь перед южанкой. Я заказал хачапури и по бокалу «псоу».

Официант, средних лет грузин с толстыми сталинскими усами, вскоре принес вино на мельхиоровом подносе и с картинной деликатностью выставил фужеры на стол. Спустя некоторое время не менее живописно он продефилировал по залу с огромным, величиной с велосипедное колесо подносом, на котором дымились блюда с хачапури, которые он выставил на столик. Каждый лапоть хачапури был весьма впечатляющих размеров; в середине его благоухал растопленный буйволиный сыр сулугуни и колыхалась драгоценная яичная желтизна. Вся эта роскошь была обложена листьями салата, петрушки, кинзы и других неизвестных мне трав.

Обжигаясь, мы приступили к трапезе, воздавая хвалу грузинской кухне.

Потом, наетые и напитые, бродили вдоль кромки морского прибоя, вслушиваясь в шорохи набегающих волн, и говорили о разных разностях.

Поздним вечером я провожал Любу домой. Жила она в коммуналке с дедушкой и бабушкой в центре города на улице генерала Леселидзе. Это было далеко от Келасури.

Шли мы долго.

Неожиданно выяснилась любопытная штука. Люба призналась, что интерес её ко мне связан ещё с тем, что её отец и мать пару лет назад уехали в Сибирь и живут в нашем Братске. Отец работает где-то на строительстве ГЭС.

Вот это – да!..

На следующий вечер ужин у Келасури повторился, и было всё так же хорошо, как в первый раз, с той, правда, разницей, что я осмелился девушку поцеловать. Её мягкие губы были немного солоноватыми и пахли мимозой …

На третий вечер после этого она не приехала, и я начал было беспокоиться. Но Люба вскоре появилась и объяснила, что у бабушки Нины был сердечный приступ, пришлось бегать в аптеку, отваживаться.

Было пасмурно, и мы снова пошли в ресторанчик. Заказали бутылку «хванчкары».

Пока пили вино, пошел дождь. Немного похолодало. Решили заказать кофе, который здесь готовили из натуральных зерен по-турецки, по какому-то секретному рецепту. Кофе оказался обалденно вкусным. Но дождь не прекращался.

Заказали еще по бокалу вина.

Мы сидели уже больше двух часов, однако дождь не только не унимался, но, похоже, начал усиливаться. Что делать?

Что в таких случаях можно и нужно делать, я не имел ни малейшего представления, но в один из благословенных моментов в моей голове щелкнул какой-то тумблер. После дополнительного приема вина появилась не свойственная мне находчивость. Взыграл кураж.

И я, заикаясь от одолевающей меня непривычной наглости, бросился на амбразуру.

– Пошли к-ко-о-о мне, – шепотом не то сказал, не то подумал я.

Девушка молча взяла меня за руку. И пошла …

Такие чудеса время от времени всё ещё происходят в этом мире. Никто толком не может объяснить, почему они происходят.

Много времени спустя Павел говорил, что в тот момент на Келасури его будто током стукнуло. А Люба только улыбалась и говорила, что ничего не помнит. Потому что мозги были отключены.

Поскольку до моего жилища нужно было – хоть недалеко, – но бежать под дождем, мы оба насквозь промокли.

Чтобы высушить одежду, надо было её снять.

Пришлось снимать всё …

После того вечера я с трудом выдерживал время до встречи с Любой. Я привязывался к ней всё больше и больше и, кажется, она ко мне – тоже. Ещё несколько вечеров девушка была со мной.

Она была нежна и застенчива. Нам никогда не хватало времени, и чем дольше мы были вместе, тем больше распалялись её и мои желания. Казалось, что ближе к ночи внутри неё начинал работать вулкан, из жерла которого изливалась мощными потоками огненная лава. Я тоже был сам не свой, слегка одуревший, и во мне тоже всё клокотало и фонтанировало. Неизвестно, сколько могло продолжаться это стихийное бедствие, если бы ближе к полночи, она не поднимала вдруг свою запрокинутую навзничь голову и, открыв покрытые дымкой тумана нездешние, неземные, невидящие глаза, не начинала отчужденно рассматривать ближние предметы и меня. Так она возвращалась в сумерки приюта нашей близости из какого-то далёкого-далёкого мира. И уже, сев на кровать, трезвым и чужим голосом говорила:

– Мне пора.

Мы молча собирались, и я снова провожал её домой. Никаких автобусов в это время ночи уже не было. Мы долго шли по безлюдным улицам, обнявшись или взявшись за руки, и обычно, после всего, молчали, не разговаривали. Всякие, даже очень хорошие, слова не произносились: они казались ненужными.

Каждый раз за квартал до своего дома, Люба останавливалась, быстро и небрежно чмокала меня в щеку и убегала. Меня это всегда удивляло и немного озадачивало: по-видимому, дедушка с бабушкой совсем зашугали свою внучку, раз она боится приблизиться к дому с ухажёром.

Всё было чудесно, но на последнее свидание она не пришла. Возможно, опять что-то стряслось с бабушкой. Я терялся в догадках, но на размышление времени не оставалось: наступил апрель – мне нужно было уезжать: учебный отпуск заканчивался. Резо проводил меня на поезд Сухуми-Москва и, поскольку мы с Любой так и не догадались заблаговременно обменяться адресами, я быстро написал на листке свой сибирский адрес и попросил приятеля при случае передать его девушке.

Я долго не мог прийти в себя после столь неожиданного и непонятного расставания с Любой, так пылко и страстно разделившей со мной первый в моей жизни курортный роман. Возможно, предположил я, в конце концов, она решила порвать со мной, пока наши отношения не стали достаточно серьёзными. Но почему она ничего не сказала мне? Чем больше я думал о Любе, пребывая уже в своем таёжном поселке, тем больше понимал, что не просто скучаю по ней, её мягким губам, нежным рукам, немного полноватым ножкам, покрытым лёгким пушком, животу, пахнущему дурманом, её чутким прикосновениям, тихим словам и неожиданным взрывам страсти, – не только скучаю, а тоскую чёрной тоской и болею непроходящей болезнью. Я понимал, что мой роман не кончился, но, поскольку он больше не продолжался, то внутри моей грудной клетки возникла и с каждым днем катастрофически росла зияющая пустота.

Только спустя месяц Павел получил открытку от неё. Люба сухо и коротко сообщала, что болела и поэтому не могла проводить его. Извинилась. И всё.

Всё!

Павел был расстроен, растерян, сбит с толку и не знал, что делать. Он написал одно за другим несколько писем Любе.

1961

Брусничный

А в Брусничном жизнь шла своим чередом. По-прежнему мы с моими «пятышами» время от времени устраивали «класс продленного дня», но теперь дети понимали, что дополнительные занятия – дело временное, и нужны они нам больше как мера для подбадривания тех, кто терял уверенность в своих силах. Оставление после уроков постепенно утрачивало своё карательное назначение. Ребята всё чаще предлагали сходить в лес, пока мошка не начала летать.