Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

Мужчин в школе было всего двое: я и хмурый трудовик, Александр Георгиевич Михеев. Он был старше всех в коллективе. Фронтовик и инвалид войны, имел тяжелое ранение в голову и после множества операций почти полностью утратил зрение на левом глазу. Всю войну он провел за баранкой грузовиков: полуторки, «захара», «студебекера». За глаза иногда его звали – «адский водитель». При всей своей инвалидности он обладал огромной физической силой. Как-то, зайдя в спортзал, он попросил надеть на гриф штанги все имеющиеся блины. Когда его просьба была исполнена, Александр Георгиевич, подошел, косолапя, ухватился за штангу руками и, чуть присев, с громким «ха!» поднял её до колен. Подержал секунду-две-три и с грохотом опустил на помост. Вес был больше двухсот пятидесяти кило. Ребята побаивались его. Если кто-то начинал вести себя неподобающим образом, старый учитель просто подходил к шалуну, клал свою налитую свинцом руку тому на плечо и густым басом говорил: «Не балуй!» Бывали случаи, когда после таких прикосновений дети писались.

Некоторое время я тоже был сторонником не столько самих силовых методов воздействия, сколько – их демонстрации. Учитель, считал я, должен быть физически и духовно сильным и время от времени должен демонстрировать свою силу и тем вызывать уважение и даже некоторый страх учеников. Однако попав в коллектив, основу которого составляли пожилые женщины, я был поражен удивительным явлением: на уроках этих женщин была почти идеальная дисциплина. Ни одна из них не обладала выдающейся физической силой, физическим или каким-то другим совершенством. Но у всех были хорошие дружеские отношения с детьми. Заходя на перемене в учительскую, никто никогда не злословил по поводу своих учеников и не хныкал о своей несчастной доле; можно было слышать забавные истории, но не злословие. Никакой демонстрации силы или умственного превосходства, никаких окриков, никакой нервозности и истеричности. И при этом школа работала в нормальном режиме. Каждый спокойно делал то, что ему положено. Как слабые женщины, задавал я себе вопрос, обходятся без надрыва связок, без демонстрации силы, без нервозности?

В чем был секрет этих женщин? Ответ Павел нашел не скоро и даже не в течение нескольких лет. Только после того, как ему довелось поработать в нескольких учебных заведениях, после того, как он исколесил полстраны и познакомился со многими коллективами, он понял, что секрет несиловой педагогики в Брусничненской восьмилетке и во многих других негромких и незнаменитых учебных заведениях – в особой энергии, которая излучается людьми и, конечно, учителями, ЭНЕРГИИ ЛЮБВИ.

Но это особая тема.

* * *

Многого я не мог постичь в работе своих коллег, но интуитивно строил свои действия с оглядкой на них. Долгое время, будучи максималистом, придерживался жесткого авторитарного стиля, считая, что требования старшего, особенно, учителя – разумные и целесообразные требования, конечно – должны выполняться учениками безоговорочно. Естественно, жесткие требования не могли не привести … к конфликтам.

Однажды такой конфликт возник у меня с учеником седьмого класса Александром Гринбергом. Всё началось с того, что во время моего урока сидящий впереди него Петр Хромовских выкрикнул что-то невнятное, после чего Гринберг стал наносить ему удары по голове.

– Гринберг, прекратить! – рявкнул я и быстро подошел к ученику.

В этот момент Гринберг сбоку резко хлестнул кулаком по лицу Хромовских, и у того из носа закапала кровь. Я оторопел: демонстративно, на моих глазах Гринберг напал на своего товарища и избил его.

Неслыханное дело. Публичный вызов, подумал я, и снова крикнул:

– Гринберг, встать!

Ученик нехотя встал рядом с партой. Это был четырнадцатилетний парнишка, высокий, худой и злобно-взвинченный. Волчонок, готовый огрызаться всеми зубами и отбиваться когтями, подумал я.

– За что ты ударил своего товарища?

– Он мне не товарищ.

– Всё же почему ты напал на него?

Гринберг молчал.

Ладно, подождем, подумал я и проводил Хромовских в коридор к бачку с холодной водой. Смочил водой свой носовой платок и велел пострадавшему прикладывать холодное к носу.

– За что Гринберг тебя ударил? – спросил я ученика.

Он молчал.

– Какая причина драки?

Хромовских сипел носом, роняя капли крови, но продолжал молчать.

– Ну, что ж, пошли в класс.

Мне представлялось, что налицо – беспричинный взрыв злобы и избиение: нападавший – Гринберг, пострадавший – Хромовских. Поэтому агрессор должен быть наказан.

– Вот что, Гринберг, – сказал я, вернувшись в класс. – За вероломное нападение на одноклассника я удаляю тебя с урока и требую, причем категорически требую, явиться в школу с отцом. Явка в любое время.

Гринберг по-прежнему стоял отрешенно, как будто не слыша меня.

– С вещами на выход! – негромко произнес я и приблизился к ученику.

Он, видимо, ожидал от учителя активных действий и обеими руками крепче вцепился в парту. Я (должен же учитель добиваться выполнения своих требований – эта мысль прочно сидела в моей авторитарной голове), чуть поднатужась, поднял подростка вместе с партой. Раздались смешки: до этого я слышал, что многие ребята недолюбливали Александра Гринберга; вероятно, они одобряли мои действия. Гринберг выпустил из рук парту, и я выставил его за дверь.

Класс молчал, но на душе у меня было скверно…

Гринберг не появился на моих занятиях ни завтра, ни послезавтра. Ни с отцом, ни без него.

Что-то тут не так, думал я постфактум. На сердце скребли кошки. Что-то не так. Но что? Как это узнать?

Во время одного из «окон» нашел я классную руководительницу седьмого класса, Людмилу Федоровну, учительницу словесности, и откровенно рассказал ей о происшествии и о своих тревожных предположениях. Пожилая женщина каким-то особенно внимательным, изучающим взглядом просветила меня как рентгеном и с мягкой улыбкой спросила:

– Вы, Павел Васильевич, по-прежнему считаете, что в инциденте между учениками виноват Гринберг?

– Да, – ответил я довольно твёрдо.

– В таком случае наберитесь терпения и послушайте, что стало известно мне по этому поводу. О самом факте драки между Сашей и Петей и принятых вами лично мерах по удалению Саши мне стало известно через полчаса после случившегося. Но стычка между мальчишками – это только видимая, публичная часть их поступка, а существовала и другая, никому не видимая причина. Саша, конечно, – мальчик озлобленный и агрессивный. Но я знаю его давно, он не станет драться по пустякам. Вчера мне с трудом удалось установить истинную причину. Но прошу вас, Павел Васильевич, это должно оставаться строго между нами. Ни одна живая душа не должна знать то, что я вам расскажу. Обещаете?

Пораженный тем, с каким тактом, мудростью и деликатностью подошла к, казалось бы, не такой уж сложной проблеме пожилая учительница, я горячо пообещал хранить молчание и впредь действовать только по правилу «не навреди».

– Это хорошо, что вы придерживаетесь правила Гиппократа, – заметила Людмила Федоровна. – У Саши нет родного отца. Он живет с матерью и отчимом лет с пяти. Отчим много пьёт, а по пьянке часто бьет мать и пасынка. Мать привыкла, а у Саши с детства – недержание мочи. Энурез. Он писает под себя. Мать пробовала лечить, возила в город, но пока безрезультатно. В последний год Саша сильно изменился, возмужал, голос огрубел, ну, вы понимаете: он начал вступать в пору половой зрелости. Стал чаще вступаться за мать, но, главное, стал проявлять повышенное внимание к одной из девочек своего класса, к Лиде Грединой. Он стал провожать её в школу и из школы. Самое любопытное, что Лида не просто позволяет Саше ухаживать за собой; она по секрету сказала мне, что он ей нравится. И всё было бы хорошо, если бы не Петя Хромовских, с которым Саша не только живет по соседству, но и дружит с детского садика. Все Сашины секреты Пете, конечно, известны. Но беда в том, что Петя тоже пытался ухаживать за Лидой; в прошлом году их часто видели вместе и они, как принято выражаться, дружили. Лида, к сожалению, оказалась глупее, чем положено быть девочке в четырнадцать лет: с недавних пор она открыто стала пренебрегать Петей и оказывать знаки внимания его бывшему другу. Петя, вероятно, не выдержал и в день инцидента, когда он увидел, как Лида подошла на перемене к Саше и стала что-то шептать ему на ухо, он подкрался к ним сзади и громко крикнул: «Что, теперь ты с сыкуном шепчешься?» Это многие слышали. Гринберг, не раздумывая, стукнул приятеля по затылку, но тот снова крикнул: «Сыкун!» и убежал. Когда начался ваш урок, Павел Васильевич, оба подростка уже еле сдерживали страсти. И когда Хромовских снова выкрикнул своё оскорбительное слово, Гринберг ударил его и разбил нос.

– Что же теперь делать? – растерянно спросил я.

– Давайте думать.

– Ясно, что отчима вызывать в школу не следует, да и мать – тоже. Эта мера только ухудшит дело.

– Согласна с вами.

– Нельзя также показывать Гринбергу, что мы знаем о его тайных недугах, а также, что знаем о том, каким образом Хромовских спровоцировал его.

– Да, лучше об этом вообще не говорить.

– Но в таком случае возвращение Гринберга на мои уроки лучше провести тихо, без шума и публичных реверансов.

– Я рада, что вы приходите к такому решению.

– Но без вас, Людмила Федоровна, ничего не получится.

– Конечно, конечно …

Вечером того же дня классная руководительница привела ко мне Сашу Гринберга (где и как она его нашла – не знаю) и сказала:

– Уважаемый Павел Васильевич! Я попросила Сашу прийти к вам, чтобы сообщить, что он раскаивается в том, что на вашем уроке был несдержан и ударил Хромовских. Но выяснилось и другое печальное обстоятельство: именно Хромовских спровоцировал Сашу на драку …

– Простите меня, – опустив голову, тихо сказал подросток, которого я посчитал отпетым агрессором и злобным волчонком.

– Ты меня тоже прости, Саша. – Впервые в своей жизни я просил прощения у ученика, искренне сознавая, что жандармские замашки несовместимы с моей работой.

Конфликт был почти исчерпан, если не считать того, что Людмила Федоровна еще долго после нашей встречи вела какие-то тайные переговоры с Хромовских, Грединой и другими учениками. Понемногу становилось понятным, что не всё подлежит оглашению и публичному обсуждению; у подростков, заметил я, в не меньшей степени, чем у взрослых, на первом плане – проблемы взаимоотношений полов. И здесь тоже – «шерше ля фам».

Конфликт раскрыл Павлу глаза на многое. Не сразу, со временем, он понял, что главное, чему ему как учителю надлежит учиться – терпению, терпимости и сдержанности. Это значит, что в критических ситуациях, если ничего не горит и есть время на раздумье, надо научиться брать тайм-аут, спокойно принимать взвешенное решение и действовать. Но действовать так, чтобы не навредить ученику.

Не навредить!

Ещё я понял, что не только учитель учит своих учеников, но и он сам у них учится. Если, конечно, он не законченный тупица.

Как-то я начал урок в седьмом классе. После попыток провести традиционный опрос на предмет усвоения предыдущего материала, выяснилось, что домашнее задание мои ученики не выполнили. Поднял троих учеников – те вставали, молча опустив голову. Поставил им двойки и, расстроенный, решил приостановить карательные действия.

– В чем дело? – вопрошал я со всей строгостью. – Почему такое пренебрежение к моему предмету?

Повисло тягостное молчание. Вопрос, по сути, был риторическим: на самом деле, на него не принято давать честный ответ. Тем не менее, из-за парты встала Оля Погодаева, девочка не только смышленая, но и острая на язык:

– Всё просто, Павел Васильевич. Сегодня была контрольная по математике. Все стали готовиться к математике, а на остальные предметы времени не хватило.

– Вот оно что. Значит, если я объявлю, что завтра – контрольная работа по истории или географии, которые я у вас веду, то вы будете готовиться только к контрольной?

– Наверное, да.

– Спасибо за откровенность.

– Пожалуйста. Мы – такие: вы с нами откровенны и мы с вами – тоже.

– Весьма признателен. А какие ещё откровения вы можете мне поведать?

– Откровений нет, есть пожелание.

– Интересно, Погодаева – какое?

Девочка на минуту задумалась, потом произнесла, с трудом подбирая слова:

– Вот вы, Пал Васильч, обращаетесь к ученикам по фамилии, так?

– Да.

– А ведь у каждого из нас есть имя …

– Конечно, есть …

– Вот если бы вы стали называть каждого по имени …

– То что тогда?

– А вы попробуйте и сами увидите.

– И как же вас звать?

– По именам.

– Хорошо, я попробую.

Оказалось, однако, не так всё просто. Для того, чтобы попробовать, надо было сначала что-то изменить в себе: ввести новую программу собственного поведения и шаг за шагом осваивать её. Я попробовал и был вознагражден: лица моих учеников засветились ответными улыбками и стали для меня более понятными, близкими и отзывчивыми. Ведь, как известно, звук собственного имени – один из самых дорогих для каждого человека. Мои отношения с детьми стали более родственными и, что удивительно, более деликатными и доверительными.

Постепенно такой настрой привел к тому, что я стал проявлять всё больший интерес к внутренней жизни каждого подростка, и они не боялись со мной быть откровенными. Я стал хранителем многих ребячьих тайн, и они доверяли мне, зная, что я не сдам их.

* * *

Постоянный дефицит педагогических кадров в сибирской глубинке по большей части удовлетворялся несколькими вузами и педучилищами области. Однако рост новостроек, совхозов и леспромхозов требовал нового притока кадров. В школах постоянно не хватало учителей, особенно, предметников. Что делать? Выкручивались, кто как мог. Чаще всего – просто перераспределяли нагрузку между теми педагогами, кто был в наличии; и тогда словесник дополнительно брался читать историю, математик – физику, учитель начальных классов – ботанику и зоологию и т. д. А совсем молодые, без пяти минут готовые специалисты, вроде меня, вообще были счастливой находкой. На них можно было навалить всё, что угодно. Так, на меня, ещё не дипломированного историка, навалили еще и географию, ботанику, зоологию, немецкий язык, физкультуру, пение и рисование в 5–8-х классах. Каждый день с понедельника по субботу по четыре – шесть уроков, причем, поскольку классов-параллелей не было, каждый урок был единственный и последний. Для того чтобы подготовиться к любому уроку, надо было пару раз проштудировать учебник, методические пособия, написать план урока, план-конспект изложения нового материала, часто еще и карточки-задания и т. п. На всё это у меня уходило всё вечернее время и часть ночи. Иногда я давал индивидуальные задания детям и проводил письменные, так называемые развивающие творческие работы. Их надо было проверить, и для этого тоже требовалось время. Поэтому режим работы и отдыха у меня был жёсткий: подъём в 6.30, утренний туалет – удобства на улице, – завтрак: чай, эрзац-кофе, хлеб, консервы. С 8.30 до 13–14 часов занятия. Потом обед в школьном буфете (столовой не было): пирожки, ватрушки, котлеты, сосиски. Часов до 16–17 – спортивные мероприятия: игры, бег на лыжах, по погоде. В 18.30–19 часов – ужин дома тем, что Бог пошлет: чай, зрзац-кофе, хлеб, колбаса. До 20 часов – перекур с дремотой. С 20 до часу, двух или трёх – подготовка к завтрашним урокам. Чай и кофе при этом потреблялись в больших количествах. Потом – сон и в 6.30 снова подъем. И так изо дня в день.

Такие нагрузки можно выдержать только в очень молодые годы, пожилым они не под силу.

Зимними днями в лес я почти не ходил: морозы стояли лютые. Да и одеться было не во что.

Удовольствия – выход на танцы в поселковый клуб, поход в частную баню, если позовут, участие в свадьбах, крестинах и посиделках (зван был часто, участвовал редко) – только по субботним вечерам. Отсыпался по воскресеньям и большим праздникам.

Посреди поселка возвышалась громада клуба, в котором раза два в неделю крутили кино, а по субботам были вечера отдыха с непременной самодеятельностью и танцами под баян или радиолу. На вечерах королем был Женя Рядовенко, местный тракторист и совершенно выдающийся юморист и заводила. Молодежи было много: врач-терапевт Ирина Золотухина, аптекарша Лена Зотова, продавец Нина Фурса, мастер леса Леша Неустроев, девушки из ОРСа – товаровед Оля Стрельцова, бухгалтер Тоня Парилова и экономист Анта Лочмене – девушки и парни из числа приезжих, они были либо моими ровесниками, либо чуть старше. Из «бурундуков» ребят и девчат было побольше, с некоторыми я потом сдружился – Сашей Коростелевым, водителем лесовоза, и Витей Бизитовым, трактористом.

Однажды я был приглашен на день рождения Оли Стрельцовой, где познакомился почти со всеми наиболее интересными персонажами поселка во время небогатого застолья, коллективных песнопений и веселых танцулек. Чаще других моей партнершей оказывалась Анта Лочмене, стройная, русоволосая с длинной косой девушка, с глубоко посаженными голубыми глазами и мягкой улыбкой. Она была из Латвии, это чувствовалось по лёгкому акценту.

Где-то заполночь вечеринка закончилась, и я, конечно, вызвался проводить Анту. Девушка была не против, но выяснилось, что живет она в одной комнате с Ниной и Тоней, а Тоню провожает Бизитов. Пришлось идти всей гурьбой.

– Павел, а чем ты занимаешься по воскресеньям? – неожиданно спросила Анта.

– Сплю, потом читаю, – чистосердечно ответил я.

– Не хочешь завтра на лыжах прогуляться в лес?

– Извини, не могу. Я еще не привык к здешним морозам и боюсь простыть.

Девушка стала убеждать меня, что завтра ожидается хорошая погода. Но я был непреклонен: нет!

– Жаль, – сказала она. Для неё лыжи был привычный с детства не только спорт, но и способ передвижения.

– А по утрам, перед школой, ты что делаешь?

– Я встаю очень рано.

Оказалось, каждое утро она совершает пробежки из одного конца Брусничного в другой. Но ей на работу – к девяти, а мне к восьми. Опять мы не совпадали.

– Жаль, – на этот раз посетовал я.

В дальнейшем мы не раз встречались с ней и по делам, и на гулянках, и по вниманию ко мне я догадывался, что нравлюсь этой сильной, очень спортивной прибалтийской красавице. Она тоже мне нравилась.

Одним из таких мероприятий, где мы снова встретились с Антой, оказалась свадьба Вити Бизитова и Тони Париловой.

Был декабрьский субботний вечер. Подмораживало изрядно. Пока я дошел до дома Бизитовых, солнце зашло, и сразу потемнело.

Витя жил в родительском доме на одной из крайних улиц поселка. Дом был старый, бурундуцкий пятистенок. Снизу доверху все венцы были лиственничные, почерневшие от времени, на вид ветхие, но обладавшие прочностью легированной стали; нижние венцы были в два обхвата. Широкое крыльцо вело в сени, а там один из входов вел в просторную «залу».

Я вошел в «залу», в которой уже собрались гости. Тихо переговариваясь, они сидели по лавкам вдоль бревенчатых стен, на которых висело несколько фотографий, украшенных вышитыми рушниками. Во всю длину комнаты был накрыт стол с яствами. Два гармониста на двухрядках наяривали бодрые мелодии.

Едва я переступил высокий порог, как музыка резко смолкла, разговоры прекратились, и ко мне подошли, скорее, подплыли, аки лебёдушки, две статные молодицы, разряженные в цветастые сарафаны, с высокими расписными диадемами на головах. Одна из них, с длинной льняной, наверное, накладной, косой, в пояс поклонилась мне и молвила:

– Добро пожаловать к нам на веселье.

Я ответил, как полагалось:

– Здравствуйте, люди добрые!

Вторая девушка, обернувшись к народу, громко объявила:

– К нам пожаловал добрый молодец Павел Васильевич, учитель нашей школы.

Прямо, как в лучших домах, подумал я.

Гости захлопали, кто-то крикнул: «Знаем, знаем! Просим!», и я, смущаясь, пробрался к лавке.

Потом еще подходили люди, и их привечали так же церемонно.

Молодых не было видно. Ожидание затягивалось. Но вот, наверно, час пробил, появился жених – Витя Бизитов с завитым пшеничным чубчиком и застывшей толстогубой улыбочкой на обветренном медно-коричневом лице, в новом костюме, при галстуке и белом платочке в кармашке, – а за ним двое леспромхозовских парней с перевязями из красной ленты, слегка уже поддатые, – дружки. Один из них был Женя Рядовенко.

– Здравствуйте, гости дорогие! – весело приветствовал всех жених. – Спасибо вам, что пришли в наш дом.

Гости чинно встали.

– А где наша невеста? – вдруг закричал дружка Рядовенко. – Ау-у-у-у! На ком мы жениться-то будем.

Второй дружка начал картинно изображать поиск: шарить под столом, под лавками. Заглянул в печку.

– Нету, – кричали дружки. – Нетути невестушки.

– Что же теперь делать? – трагически заламывал руки хохмач Женя. – Придется отменять свадьбу. Может невеста передумала выходить за тебя, Бизитов?

– Не знаю, – бормотал жених.

– Не знаешь? А кто тебя теперь любить будет, – язвительно стал допытываться дружка. – Кто тебе будет варить борщи? Кто будет бывшему старшине первой статьи (Виктор служил на флоте) готовить макароны по-флотски, а-а-а? А кто будет стирать пропахшие соляркой подштанники передовика лесозаготовок, тракториста Бизитова?

Зрители начали подхихикивать, потихоньку втягиваясь в импровизированную мистерию.

Дальше жених «догадался» постучать в маленькую боковую дверь. И вдруг две нарядных девушки в сарафанах, вывели из боковой светелки белоснежную невесту, лицо которой было скрыто за полупрозрачной газовой тканью. Тоня, в жизни худенькая сероглазая девушка с миниатюрными, изящной лепки чертами лица и стеснительной детской улыбкой, в наряде невесты с высокой прической была необыкновенно хороша и выглядела как загадочная царица савская. Сопровождавшие ее подружки были Нина и Анта.

Сценарий продолжался. Подружки потребовали выкуп за невесту. Начался торг, поиск денег. Жениха заставили выворачивать карманы. Он отдал, что было. Всё выкачали. А девушкам – всё мало. И вот уже они сами взялись за дело: перевернули одного из дружек вверх ногами и начали трясти до тех пор, пока из него не вывалился толстый, величиной с небольшую подушку, кошелёк, набитый деньгами – купюры, конечно, были нарисованные. Тут же невесте была преподана мораль:

– Не позволяй, чтобы муж утаивал от тебя денежки.

Наконец, появились родители: отец и мать жениха и мать невесты, которая приехала из Куйтунского района. Отец держал в руках икону Божьей Матери и Младенца. Жених и невеста встали перед иконой на колени, поклялись в вечной любви и верности друг другу и получили родительское благословение.

– А теперь, гости дорогие, – прозвучал долгожданный призыв, – просим всех за стол.

Дальше был пир, какой обычно бывает на любой русской свадьбе. За исключением, пожалуй, одного обстоятельства: мне, человеку южных кровей, никогда не приходилось выпивать столько водки и самогона за один вечер.

Устроители застолья рассадили гостей по своему произволу, но достаточно рационально: так, чтобы рядом с каждой женщиной был мужчина. Я оказался рядом с Антой. Приборы для пития были расставлены тоже со смыслом: против каждой женщины – стопочка, против каждого мужчины – граненый стакан старого, 250-граммового образца.

Виночерпии, а за столом большинство были специалисты этого дела, быстро раскупоривали поллитровки тулунского «сучка» и разливали. Каждая бутылка точно разливалась на два стакана или пять женских стопочек. Первый тост, за молодых, полагалось выпить стоя и до дна.

Все дружно выпили и принялись за еду. Закусок было вдоволь: и холодец, и салаты, и винегрет, и соленые грибочки и огурчики, и нарезанные свиные окорока, и малосольный хариус, и обольстительные розовые пластинки свежезасоленного тайменя, и моченая брусника. После часового пустого сидения народ проголодался и с аппетитом вкушал всю эту экологически чистую вкуснятину. Но …

– Но между первой рюмкой и второй – перерыв небольшой, – возгласил тамада, всё тот же Женя Рядовенко. – Нужно выпить за родителей, которые вырастили жениха и невесту.

И опять заработали шустрые разливальщики, и опять стаканы были наполнены «сучком» доверху. И опять надо было выпить стоя и до дна. Я еле одолел полстакана, но сосед, почтенный старичок, оказывается, зорко следил за мной.

– Так не положено, – заметил он. – Нельзя оставлять зло на дне.

Пришлось допивать, чуть не силой впихивая в глотку тяжелое пойло. Правда, голова после этого стала неожиданно лёгкой, мысли прозрачными, все предметы доступными, а люди – родными-родными.

Затем был небольшой перерыв с частушками и плясками. Когда заиграли «барыню», я вместе с девушками пошел выделывать коленца, хотя до этого никогда в жизни не плясал.

После этого снова сели за стол, но разливали уже не водку, а самогон. Чтобы показать его высокое качество, несколько капель напитка было налито в тарелку и подожжено:

– Вот – настоящий первач.

И снова – полный стакан …

Потом были веселые игры, могучий рев «Славного моря, священного Байкала» и танцы, танцы, танцы.

Станцевали с Антой два танго, после чего она с Ниной ушла домой, сославшись на усталость: вдвоем они больше суток были на ногах – готовили и обряжали невесту.

А застолье и танцы продолжались всю ночь. В один из моментов в мозгу Павла явственно пропечатались два слова: «Пора уходить». Он каким-то образом оделся и вышел на улицу.

Снег громко скрипел под его ботиками «прощай молодость». Над головой горел на столбе фонарь. Вдалеке на дороге справа тоже горел фонарь; Павел определил примерный курс на дальний фонарь и пошел. Шёл, шёл – двигался, конечно, на автомате … Долго шёл и остановился. Что-то было не так: кругом темно и отчужденно чернел незнакомый лес. На еловых лапах тускло блестел снег … Павел развернулся всем корпусом, не торопясь, ровно на 180 градусов – другой уличный фонарь снова был впереди. Пошел на него. Опять на автомате.

Когда опомнился, снова было темно и рядом – завалы горбыля от пилорамы. Оказалось, он вышел к другому концу поселка … Снова развернулся на 180 градусов и снова впереди забрезжил огонек фонаря. Но был он далеко …

Павел почувствовал, что ноги замерзли, а лицо задеревенело. Он заставил себя сделать несколько подскоков на ногах, потом сделал несколько глубоких наклонов туловища, растер щёки. И снова пошел на фонарь. Вскоре понял, что если будет так болтаться между фонарями, то до своего дома, пожалуй, не дойдет.

Он зашагал энергичным быстрым шагом.

Наконец, стало возвращаться сознание. Он свернул от фонаря направо, прошел три квартала, свернул налево, ещё прошел и вскоре уже стучал в окно хозяйки гостиницы.

Встревоженная долгим отсутствием негулящего постояльца, Анна Андреевна впустила его в теплое нутро коридора, а потом, сколько ни глядела, не могла понять, почему Павел не входит в свою комнату. Оказалось, он пытался всунуть в замочную скважину солнцезащитные очки. И дверь не открывалась …

Позднее были ещё ситуации, связанные с питием «сучка» и самогона, но Павел так и не освоил потребление этих напитков.

* * *

В декабре одна из моих коллег уходила в декрет и меня попросили принять от нее классное руководство в пятом классе. Я, не думая, согласился, полагая, что уж 10 рублей, которые по тарифу платят за эту работу, я как-нибудь оправдаю. Конечно, я ошибался, наивно полагая, что между педагогическим трудом и его оплатой существует прямая зависимость. На проведение классных часов и писанину (проверку дневников, заполнение ведомостей успеваемости и тому подобное) уходило от 15 до 20 часов в месяц, однако что касалось так называемой индивидуальной работы с учащимися или внеклассных мероприятий, то это работа не укладывалась ни в какие временные рамки. Всё это выяснилось позднее, а пока, подведя итоги первого полугодия, я вдруг увидел, что положение с учебой у моих «пятышей» хуже некуда: неуспевающих было полкласса. Я крепко задумался. Что-то надо было предпринимать.

В первый же день третьей четверти я оставил весь класс после уроков и сказал примерно следующее: кто получит двойку по какому-либо предмету, без всяких разговоров остается после уроков и под моим наблюдением выполняет домашнее задание по этому предмету к следующему разу. Консультировать двоечников буду я сам, мне же они будут показывать свои выполненные работы. Таким способом я предполагал работать на упреждение: ученик, получивший сегодня, например, двойку по математике, выучивал материал и решал задачки и примеры к следующему уроку, то есть он шел на следующее занятие, более или менее уверенный, что готов к нему.

Мои намерения выглядели вроде бы убедительно, однако их выполнение оказалось не простым.

На следующий день двойки получили полкласса и были оставлены после уроков. Как было условлено, дети приступили к самостоятельному решению задач, примеров и упражнений. После выполнения каждый показывал мне свою письменную работу. Если что-то не получалось, я помогал. Затем они прочитывали и выучивали заданные параграфы устных заданий и сдавали мне своеобразный зачет. Домой к себе я попал в тот день только к 22 часам вечера. Однако не в этом была печаль.

Обнаружилось несколько побочных явлений. Первое: дети трудно переносят недоедание, а длительное сидение в школе после занятий требовало своевременного подкрепления сил. Поэтому в один из вечеров я собрал родителей и предупредил, что мною вводится особый режим занятий. Объяснил, в чем его суть, и попросил, чтобы все ученики, брали с собой столько продуктов, чтобы хватило на два перекуса: утренний, примерно в 9.30, поскольку большинство полусонных детей убегало в школу, не завтракая, и обеденный, после окончания всех уроков.

Второе явление было посложнее. Если после пяти или шести урочных занятий детей снова сажать в виде наказания за парты и делать это каждый день, то можно через недолгое время целенаправленно отбить у них не только желание учиться, но и привить стойкую ненависть к школе. Поэтому сразу после занятий мои дети шли в спортзал – я ведь был ещё и учителем физкультуры, – и часок-другой мы вместе развлекались, бегали с мячом, играли в подвижные игры. Потом обедали и только после этого приступали к дополнительным занятиям.

И тогда непроизвольно проявлялось еще одно явление: мелкие хитрости учеников, желание подхалтурить, «сдуть» решение задачи, а не решать самому, желание подурачиться. Но я был непреклонен: списывать не позволял, неуверенные ответы не засчитывал, а для того, чтобы не было никаких поползновений к нарушениям, вынужден был некоторое время неотлучно сам находиться с детьми. Потом было придумано несколько хитрых ходов. Я выделил мальчишек и девчонок, которые выполняли домашние задания быстрее других, и доверил им роль моих помощников. Они заменяли меня, консультировали тех, кто слабее. Впоследствии я заметил, что консультанты стали выделять себя в особую касту и очень гордились своими ролями.