Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

Нас уже встречали как постоянных клиентов:

– Дражь товарэш! Че май фачець? Вэрог, ун пагар де вин?

– Переведи, – просил дядя Юра.

– Продавец спрашивает, как дела, дорогой товарищ? Предлагает попробовать вина.

Начинался процесс. Мы подходили к бочке. Виноторговец поворачивал ручку деревянного краника и нацеживал каждому по полстопки янтарного вина. Мы выпивали не залпом, а, дегустируя, перекатывали напиток во рту и, не торопясь, в два-три глотка пропускали бодрящую влагу в желудок.

– Какой это сорт? – спрашивал дядя Юра.

– Гратиешти, – сообщал торговец.

Мы шли к следующей бочке, и процедура дегустации повторялась. Обычно после шести-семи проб дядька становился необычайно словоохотливым и пускался в разговоры с владельцами бочек.

Нужно было останавливаться с выбором, иначе был риск застрять здесь надолго. Мы выбирали либо красное терпкое «каберне», либо мягкое белое «фетяска», либо совершенно чёрное и очень душистое «негру де пуркарь» – каждый день разное.

Наконец, наступал самый ответственный момент – торг, когда одна сторона стремится поднять цену за товар повыше, другая – во что бы то ни стало намерена цену сбить. На южных базарах это всегда особый ритуал.

Мы останавливались у избранной бочки и дядя Юра, как бы скучая и позёвывая, еще раз осведомлялся о цене товара. Поскольку емкость была при нас и было видно, что мы предполагаем купить именно три литра, продавец отвечал:

– Трей рубле (три рубля), – давая понять, что это минимально возможная, твердая цена.

– Что-о-о? – громко переспрашивал дядя Юра. – За свой квас ты хочешь нас ограбить? Три-и-и рубля! – начинал кричать дядька. – Да за три рубля я куплю у твоего соседа полбочки.

Переговоры шли на двух языках: торговец-молдаванин на родном языке объяснял, каким замечательным букетом обладает его напиток и старался цену на него удержать. Дядька Юра твёрдо стоял на своем: на русском языке он темпераментно втолковывал оппоненту, что тот продаёт уксус, а не вино. После взаимных пререканий на чересчур повышенных тонах, когда, казалось, громкие крики вот-вот перейдут в мордобой, следовала попытка демонстративного ухода покупателя. После чего продавец со словами «Ласэ, мэй», что приблизительно означало: «Ладно, приятель», – подтягивал дядьку за рукав к бочке и наливал новые полстопки. Торг продолжался с новой силой, причем обе стороны, несмотря на различие в языках, отлично понимали друг друга.

Наконец, спор заканчивался. Непримиримые с виду антагонисты приходили к взаимному согласию. В нашу банку наливался душистый напиток, а дядька, демонстрируя глубокую скорбь, доставал из кошелька два рубля (аж целых два рубля!) и церемонно вручал виноделу. Тот, довольный сделкой, говорил: «Мулцумеск, ла реведере!» («Спасибо, до свидания!»), мы отвечали: «Благодарим. До новой встречи». И направлялись к выходу. Мы тоже были довольны.

Раз в неделю мы покупали ещё и мясо, брынзу, крупы, масла к нашему общему столу. Прокормить ораву из восьми человек было не просто. И всё это было на попечении Любы. Мама ей помогала.

После скромного завтрака – каша манная или овсяная, брынза, компот – все собирались и шли большой компанией на водоём у мясокомбината. Я надувал автомобильным насосом резиновый матрац, и дети – Ира и Алёшка, потом Лиза – на нем плавали. Мы, взрослые, тоже залезали в мутноватую воду. Дядя Юра плавал энергичными саженками вдоль озера и, быстро утомившись, переворачивался на спину и, раскинув руки, лежал, шумно отдуваясь, как кит. Ваня – он бывал с нами по субботам – плавал классическим кролем, но мало. Я плавал по-собачьи, тоже недолго.

Но вот кого из воды трудно было выманить – это Любу. Русалка! Она плавала брассом и могла часами держаться на воде. Всё же – сухумская девушка, выросшая на море.

– Ну, ты настоящая морячка, – говорил ей дядька. – Не будь я такой старый, обязательно стал бы ухаживать за тобой.

– Опоздал ты, дядя Юра, – смеясь, отвечала племянница. – Есть у меня ухажер.

К обеду солнце начинало сильно припекать, мы сворачивали наш бивак и шли домой. Пообедав вчерашним борщом или окрошкой, отдыхали. Наступала ежедневная сиеста. Потом Люба с мамой начинали хлопотать насчет ужина: варилась обязательная мамалыга, что-нибудь мясное или рыбное и, конечно, компот. После ужина раза два-три в неделю отправлялись в ближний кинотеатр «Юность» и смотрели индийские, французские, реже польские и чехословацкие фильмы. Изредка по воскресеньям выбирались в центр, в русский театр, где ставили преимущественно классику: Лопе де Вега, Мольера, Островского.

Была ещё пара вылазок на Стрымбецкое озеро с ловлей рыбы. Любочка этому радовалась больше всех. У неё было какое-то особое чутье на рыбные места. И улов всегда был приличный.

Потом начиналось время варки варенья. Мы с детьми лазили по деревьям, собирали вишню, а Люба занималась трудоёмким и жарким процессом варки.

Дядя Юра смотрел-смотрел на нашу суету, и вдруг его осенило: сделать вишнёвую настойку. Самому. У бабы Дуси он приглядел двадцатилитровую бутыль с узким горлом и приступил к реализации замысла. После изнурительных сборов ягоды – всё же дядьке трудновато было при его комплекции лазить по деревьям – бутыль была на три четверти наполнена вишней и сахаром, заткнута толстым кукурузным кочаном и выставлена на солнце. Уже через два дня процесс брожения стал заметным: уровень вишневой массы в бутыли приподнялся. Подождав еще дня три и увидев, что бродильная масса достигла горловины, дядя Юра через марлю нацедил стаканчик темно-вишневой жидкости и с большим удовольствием, смакуя каждый глоток, выпил. Нацедил мне:

– Пробуй!

Я выпил полстакана: кисло-сладкий напиток немного горчил, издавал аромат перебродившей вишни и немного шибал в голову.

Дядька нетерпеливо налил себе еще стаканчик, залпом выпил и с восхищением, немного заплетающимся языком, заключил:

– Вот это напиток – я понимаю! Причем не купленный. Свой, домашний!

В бутыль было добавлено еще немного ягоды, сахара, она снова была заткнута кочерыжкой и отнесена в комнату. Всё, что делал дядя Юра, было сплошной импровизацией. Ни знаний, ни опыта в приготовлении настоек у него не было. Спросить тоже было не у кого. Дядька действовал как алхимик: исключительно методом собственных проб. И в скором времени, как всякий ищущий, он приобрел и соответствующий алхимический опыт.

Однажды под утро в комнате, где ночевал дядя Юра с дочкой, раздался негромкий взрыв. Когда, перепуганные, мы с Любой вбежали к ним, то увидели жуткое зрелище: залитый вишневым соком потолок, стену и самого дядьку, покрытого с готовы до ног перебродившими вишнями. Лизу, у дальней стены, взрывом не достало. Оказалось, бродильный процесс достиг наивысшей точки, создав в сосуде избыточное давление, и пробка с шумом выстрелила.

Это происшествие немного нарушило нашу идиллию. В течение двух дней нам пришлось отмывать и перебеливать поврежденные стены и потолок. Но упорный дядя Юра от своих винодельческих опытов не отказался. «Нужно отводить из бутыли газы», – сделал он вывод и к пробке приладил резиновую трубочку.

Так жили мы летом у мамы – бабушки Дуси. В следующие два лета мы гостили у неё уже без дяди Юры. Дни радости перемежались с недоразумениями, мелкими неприятностями и забавными происшествиями.

Одного у нас не было никогда – уныния.

1971–1973

Братск

В 71-м родился Мишаня, и в честь этого события были взяты шесть соток под дачу на Моргудоне. Люба была занята с малышом, а я с большим воодушевлением занялся строительством дачного дома. Подросшие дети, Ира и Алёшка, помогали мне. Была мобилизована также баба Женя – моя тёща Евгения Григорьевна. Поскольку семейство наше понемногу прирастало, дом строился с просторной мансардой. Уже к началу следующего лета строение было почти готово, оставалась отделка мансарды. В него тут же вселились баба Женя и наши дети. В последующие годы Евгения Григорьевна начинала дачный сезон в мае и заканчивала с наступлением морозов в октябре. Мы с Любой наведывались на дачу два-три раза в неделю, иногда ночевали, а старшие дети жили с бабушкой всё лето. На нашей дачной улице было полно детей. Рядом текла чистая, правда, холодноватая речка Вихоревка, за мостом было неглубокое озерцо. Овощи на грядках – ешь, не хочу, игры и купание досыта – что ещё детям нужно?!

Люба очень любила возиться в огороде, а когда я построил теплицу, усердно занялась помидорами, огурцами и какими-то совершенно уникальными баклажанами. У неё получалось. «Рука у меня лёгкая», – радостно говорила она.

Несколько лет мы не ездили ни к морю, ни к маме в Молдавию. Дача требовала трудозатрат. А когда я стал работать в политехникуме, наши с Любой отпуска стали не совпадать, и мы вынуждены были ездить к дальним морям и странам порознь.

1973

Братск – Ялта

Путь до Ялты был долгий: почти четверо суток поездом до Москвы, ещё полдня пустого ожидания и езды в переполненном автобусе до аэропорта Внуково, потом – двухчасовой перелет до Симферополя и, наконец, последние полдня – заключительный этап езды по петлистым крымским дорогам до самой жемчужины у синего моря.

Я ехал и летел, фиксируя боковым зрением изменения пейзажа, населенных пунктов, мельтешение лиц попутчиков и множества людей, которые тоже куда-то передвигались, спешили, нервничали. Некоторые ругались, скандалили, другие, напротив, почуяв свободу вдали от дома, отрывались на радостях, вкушали водочку, закусывая горячей картошкой, солеными огурчиками и грибками, которые продавали на вокзалах и полустанках голосистые бабули.

Всё как обычно во время хорошей долгой и неспешной дороги. Но в голову постоянно лезли мысли о делах минувших.

Времени было много, достаточно, чтобы поразмыслить о себе и драматических событиях последних месяцев …

1973

Братск

Явступил в возраст Иисуса Христа – весьма значимый период в жизни каждого. Самое время подбивать балансы. Ожидал чего-то добиться, однако, когда провел выборочную инвентаризацию последних лет, – душа моя «уязвлена стала». Многое шло совсем не так, как замышлялось. Очень многое. Да и черноты было что-то слишком.

Если оценивать трудовую деятельность, а я, разумеется, считал её главной частью своего бытия, то результаты едва тянули на хилую троечку. Так мне казалось. Четвертый год я, как владимирский тяжеловоз, тянул лямку директора техникума, а напряжение не только не уменьшалось, но постоянно нарастало вместе с ростом вала новых преград.

В семейной жизни тоже не всё было ладно: какие-то «доброжелатели» время от времени названивали жене Любе о том, что я задерживаюсь на работе вовсе не из-за совещаний и педсоветов, а просто хожу налево с очередной пассией.

Часто болел Мишаня, младший из троих детей, и постоянная беготня по врачам и больницам сильно изматывала нас с женой. Хорошо, что нам помогала баба Женя, золотая моя тёща, не то было бы совсем худо.

Политехнический техникум, точнее шесть бараков, в которых временно шёл учебный процесс, располагались в поселке Строитель в шести километрах от города. Значительную часть своего времени я занимался строительством новых корпусов в городе. В последние месяцы строительство резко замедлилось. Из-за недопоставок сборного железобетона бригады монтажников и каменщиков часто снимали с новостройки и бросали на другие объекты. Визиты к высокому начальству, мольбы и ругань к ощутимым сдвигам не приводили. Строители легко и многократно давали лживые обещания и из месяца в месяц срывали их выполнение. Меня, приученного к традиционно жесткой исполнительской дисциплине и высокой доверительности в педагогической среде, такое изощренное вождение за нос удручало.

Другая проблема состояла в том, что создавать надо было не только новые корпуса, но и новый педагогический коллектив. Нужны были штатные инженеры: технологи целлюлозного производства, механики, энергетики, строители. А кто пойдет на мизерную преподавательскую зарплату?

В поисках кадров я ездил по предприятиям, институтам, искал, убеждал, обещал, сватал. Иногда попадались матерые специалисты, но вскоре обнаруживалось, что многие непригодны для педагогической работы. Приходилось брать совсем зеленых выпускников вузов. Тратилось много сил на то, чтобы научить новых людей азам учительского ремесла. Это был сизифов труд. И тут я столкнулся с тем, что очень поощрялось тогда партией – с письмами и жалобами «трудящихся». Они с угрожающим постоянством писались на меня в разные инстанции. Наблюдалась интересная картина: чем энергичнее я и наша команда брались за дело, чем больше сил тратили на то, чтобы выстроить простую и понятную всем систему действий, тем чаще писались жалобы, причем почти всегда – анонимные.

Начало нового года также было отмечено очередной анонимкой в адрес горкома партии, в которой некий «информатор» – так было подписано – подвергал мои умственные способности и деловые качества сомнению, приводил фантастические по своему неправдоподобию факты моей половой распущенности и профессиональной несостоятельности.

Как всегда явилась в техникум проверяющая комиссия, члены которой около месяца что-то высматривали, выспрашивали и извели много бумаги. Потом было проведено общее собрание коллектива, на котором было сказано, что «факты» не подтвердились, но психологический климат в коллективе нехороший, в чем повинна и администрация техникума. И мне в очередной раз погрозили пальчиком. Вроде, вежливо, но погрозили.

На душе было скверно. Сколько же можно!

Стало пошаливать сердце – тахикардия, боли под левой лопаткой, одышка; стала подёргиваться левая щека. Всё это, правда, имело место дома, после работы. На работе, конечно, – ни-ни, никакого уныния! И – хвост пистолетом.

Но то были цветочки. Ягодки пошли после Дня Советской Армии и были связаны с именем девочки-первокурсницы Коншаковой.

Дело было так.

24 февраля после обеда мне позвонил начальник 3-го отделения милиции и спросил, в какой группе числится Коншакова. С милицией мы имели дело нечасто, но достаточно постоянно. Из более чем тысячи учащихся примерно раз в месяц кто-нибудь залетал в основном по мелкому хулиганству, реже по пьянке. Подростки, трудный возраст.

Я открыл алфавитную книгу, быстро нашел нужную фамилию и ответил:

– В группе Т-112. А что случилось, майор?

– Убийство.

Меня будто молотком стукнули по макушке. Всякое у нас бывало, но только не это.

– Убийство совершила гражданка Коншакова Ольга Ивановна, – сухо пояснил майор. – Поскольку она несовершеннолетняя, прошу прислать к нам педагога, в присутствии которого мы сможем её допросить. Это пока всё. Конец связи.

Я распорядился найти и немедленно отправить в милицию преподавателя органической химии Кулёмину Веронику Абрамовну. Она была классным руководителем группы Т-112, технологов первого курса.

Вечером того же дня бедная Кулёмина, вернувшись после допроса в милиции, рассказала мне подробности. Вероника Абрамовна была женщина в годах: ей было за 60. Она часто болела и выглядела немощно и старовато; согбенная походка и тусклый взгляд её на морщинистом лице наводили на мысль об отсутствии интереса к окружающему миру и увядшей душе. Руководство группой было ей в тягость. Её назначение было вынужденным – хороших педагогов-организаторов не хватало.

Рассказ Кулеминой сопровождался ежеминутными спазматическими всхлипами.

– Всё произошло сегодня утром. Оля и Надя были подружками. Весь вечер вчера они гуляли с парнями на квартире у Нади. Отмечали праздник Советской Армии, пили вино, самогон, танцевали. Веселились, одним словом. Родителей не было. Всю ночь парни и девчонки были вместе. И вдруг Оля приревновала парня, с которым дружила, к Наде. Что там было на самом деле, неизвестно. Оля сказала, что пойдет домой. Она жила рядом. Дома был пьяный отец, который полгода назад вернулся из тюрьмы. Говорят, он долго сидел за убийство. Оля нашла остро отточенный отцовский сапожный нож, спрятала его в рукав и вернулась к месту гулянки. Было раннее утро, но компания продолжала веселиться. Оля предложила всем прогуляться. Все оделись и вышли на улицу. «Пойдем, поговорим», – предложила Оля подружке. И они с Надей зашли в подвал дома. Через три минуты Оля вышла из подвала и сообщила компании: «Я её кончила».

Рассказав всё это, Кулёмина зарыдала в голос:

– Что теперь будет? Что будет? Ведь Оле всего пятнадцать, а убитой и вовсе было четырнадцать лет.

Что будет, нетрудно было догадаться. Коншаковой предстояло следствие, суд, а нас, педагогов, у которых она проучилась пять месяцев и двадцать три дня, будут долго-долго бить и учить, как надо заниматься коммунистическим воспитанием.

Через месяц моё «пердело» (персональное дело) рассматривалось на бюро горкома партии. Мне были предъявлены обвинения в неудовлетворительном состоянии воспитательной работы с учащимися и во многих других больших и малых грехах, и за якобы «отсутствие системы в организации профилактики правонарушений», «неудовлетворительную работу с педагогическими кадрами» было предложено … исключить меня из рядов партии.

Этого я никак не ожидал …

Как многие, Павел был вполне сознательным и преданным коммунистом, но не потому, что считал партию лучшей частью человечества. Просто партия была всесильна и вездесуща, и без неё ничего серьёзного в том деле, которым он занимался, происходить не могло. Но одно дело работать под неусыпным покровительством партийных органов и при всей их недоверчивости время от времени получать поддержку, другое – быть отторгнутым, исключенным из партии. Это – волчий билет! С последующим освобождением от работы.

Однако после полуторачасового, весьма нервозного, обсуждения решено было смягчить вердикт: за все прегрешения мне был объявлен строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Слава Богу, хоть не исключили!

Шатаясь, ни жив, ни мертв, я вышел из горкома.

Это было весной. Потом было лето. С утра до ночи я занимался привычными делами: выпуск техников – заседания аттестационных комиссий – поездки на новостройку – встречи с руководителями практики на Комплексе – новый прием – собеседования с абитуриентами – скандал в отделе оборудования Комплекса: не оформили заказ на поставку стендов для новой лаборатории процессов и аппаратов – надо идти к директору Комплекса – опять сорван график поставки стеновых панелей – надо ехать на комбинат «Железобетон» – поездки по базам: надо попросить взаймы десяток больших палаток для поездки на картошку – заседания педсовета – директорские часы и прочее и прочее.

Работал на автопилоте.

В июле отправил жену с ребятишками в Молдавию, к маме. В августе встретил их в аэропорту, веселых, загорелых, с рюкзаком спелых груш и двухведерным горшком вишневого варенья.

Но у меня появились новые проблемы: резь в глазах и невозможность смотреть на оконное стекло, загрудинные боли, отдающие в левую лопатку, одышка. Поднимаясь на четвертый этаж, я задыхался, обливался потом и отдыхал на каждой площадке. Участковый врач, милейшая и добрейшая Галина Ивановна, прослушав и обстукав меня, сказала:

– Нужен отдых. Иначе будет плохо.

Наступил октябрь. Картошка в подшефных совхозах была выкопана; учащиеся – в те годы слово «студенты» было почему-то исключено из лексиконов техникумов, – поздоровевшие на вольных сельских ветрах, молодой картошке и парном молоке, возвратились в аудитории; свежие после отпусков преподаватели были веселы, неконфликтны и готовы к любым нагрузкам; старшекурсники с неохотой, но всё же приступили к практике на производстве; а непривычно тихие новобранцы-первокурсники с интересом приглядывались друг к другу. Чуть позже они еще раскроются с других сторон. Но это будет потом. Пока всё – как всегда.

Всё – под контролем, как требовало высокое начальство. Правда, теперь я всё больше оглядывался на тех, кто собирался отобрать у меня партбилет. Действовал с опаской. Раньше этого не было: я принимал решения по обстановке и собственному разумению. Теперь побаивался: а вдруг там не одобрят …

Постоянно пребывал в напряжении. А вдруг … что, если кто-то … что-то не так … Мир начал терять свои краски. Всё становилось обыденно-надоевшим, раздражающе однообразным и серым.

Пробовал глушить неприятности выпивкой. Пару раз мой зам Ермолаев затаскивал меня к своему приятелю Володе Карпухину, человеку необыкновенно гостеприимному, а, главное, всегда готовому выпить. Жил Володя в своем доме у телецентра, и прежде чем ехать к нему, мы покупали спиртное: я – бутылку сухого (на что Ермолаев язвительно замечал: «Ты – как всегда … свой молдавский компот»), сам он, не раздумывая, брал бутылку водки. Володя при нашем появлении доставал из подвала соленые огурчики, а из холодильника – мороженого хариуса, из которого острым ножом нарезал пластиночки, которые солились и перчились – это называлось «строганиной». Мы бражничали: сначала выпивалось сухое, потом, конечно, шла водка.

Домой я добирался в некотором подпитии, которое первыми замечали дети. Едва я открывал дверь, они радостно облепливали меня и кричали: «Ура-а-а! Наш папка сегодня пьяный!» Из кабинета выходила строгая мама Люба и, смерив меня ироничным взглядом, говорила: «Да, папка сегодня хорош. Может сразу – бай-бай?» Вид у неё был усталый: она, учительница математики, допоздна проверяла тетрадки своих учеников. Но ребятишки еще крепче висли на мне, и Ируська кричала: «Нет! Мы сегодня будем смотреть кино, правда, папа?» «Конечно», – благодушно отвечал я.

Дети доставали старый фильмоскоп, два больших целлофановых мешка с диафильмами и рассаживались на полу. «Что будем смотреть?» – спрашивал я. «Цветик-семицветик» – просила дочь, она смотрела этот «цветик» раз пятнадцать, но почему-то готова была смотреть ещё и ещё. «Про Буратино» – таково было пожелание Алёшки. Мишаня, которому только минуло два года, молчал в радостном ожидании: ему нравилось любое кино. «А давайте сегодня посмотрим про Бармалея» – предлагал я. «Корнея Чуковского?» – спрашивала Ируся. «Да».

«Ура-а-а!»

И вот на стенке появлялась страшная фигура злодея и мой голос за кадром нарочито строго предупреждал:

 
Маленькие дети!
Ни за что на свете
Не ходите в Африку,
В Африку гулять!
 

«Мама, мама! – испуганно кричал Миша. – Иди к нам!» Приходила Люба, садилась к детям на пол, и дальше всё наше семейство было занято одним сюжетом: как победить Бармалея.

 
Добрый доктор Айболит
Крокодилу говорит:
«Ну, пожалуйста, скорее
Проглотите Бармалея,
Чтобы жадный Бармалей
Не хватал бы,
Не глотал бы
Этих маленьких детей».
 

Это был момент наибольшего напряжения и невероятных ожиданий, после которого непременно добро должно победить зло. Иное просто было немыслимо:

 
Повернулся,
Усмехнулся,
Засмеялся
Крокодил
И злодея
Бармалея
Словно муху
Проглотил!
 

В конце концов разбойника и негодяя Бармалея удавалось не только победить, но и перевоспитать.

– Как это у тебя получается? – спрашивала меня Любаня. – Дети готовы слушать твои сказки до утра.

– Это ж не только мои, но и твои дети. Ты ведь тоже готова слушать наши сказки до бесконечности.

– Да, родной.

Было понятно, что именно всё это: Люба, дети, игры, семейные дела, заботы и многочисленные дорогие мне мелочи – держит меня на плаву.

Как-то вечером за ужином Люба, заметив, как дрожит, мелко-мелко вибрируя, вилка в моей руке, спросила:

– Что с тобой?

– Это называется «тремор», – стараясь быть предельно спокойным, объяснил я. – Галина Ивановна написала в моей медицинской карточке: «вегетососудистая дистония».

– Панечка, милый! Так можно калекой стать. Бросай к чертям своё директорство. Уходи! Уходи в школу или институт … куда-нибудь уходи … Ведь ты же педагог от Бога. Тебя с радостью возьмут, куда захочешь.

– Не могу, мать. У меня выговор, он висит на мне, как кандалы. Пока его не снимут, не могу.

– Они тебя доконают. И закопают!

– Придется потерпеть. Тем более, мне через неделю положен отпуск.

Мне повезло. В профкоме Комплекса оказалось горящая путевка в Ялту. И профиль вроде бы мой – нервно-психические заболевания. Стоимость 115 рублей за 21 санаторный день, из них 10 %, т. е. 11 рублей 50 копеек плачу я, остальное – профсоюз. Впервые в жизни можно было отдохнуть за казенный счет.

Больше всех, казалось, обрадовалась путевке жена. Она купила мне две новых майки, плавки, носки, долго хлопотала, собирая меня на курорт.

– Ни о чем не думай, Паша, – напутствовала она. – Отдохни как следует. Полечись. О нас не беспокойся, но хотя бы раз в неделю звони и пиши … Развейся, походи на экскурсии. Попей крымского вина. Походи на танцы: ты же любишь танцевать. Поухаживай за женщинами – ты же южный человек … – Последние слова моя Любаня произносила, немного покраснев. Глаза её стали влажными.

– Ну, что ты, – сказал я. – Какие женщины! Я люблю тебя, и никто мне не нужен.

– Я тоже тебя сильно люблю. Но ты развейся немного.

Впервые за многие годы нашей совместной жизни мне предстоял отдых у моря без жены.

* * *

1973

Крым, Ялта

В Симферополь Павел прилетел утром и до Ялты решил добираться так, как было рекомендовано в путевке – на троллейбусе, о чем пожалел потом не раз. Сел в первый попавшийся салон и покатился по самому длинному в нашей стране троллейбусному маршруту. Правда, езда по бесконечным серпантинам оказалась необыкновенно интересной, Павел увидел экзотические красоты Крыма, но изрядно умотался. Он видел пеструю массу крымчан, которые садились и выходили на остановках, но, подъезжая к Ялте, заметил, что он – единственный, кто едет из самого Симферополя.

За почти шесть часов езды его ягодицы полностью утратили чувствительность. Зад одеревенел до такой степени, что Павел враскорячку еле выполз из опостылевшего троллейбуса.

Веселый местный таксист домчал меня до санатория за десять минут. Санаторий назывался «Соколиное гнездо» и располагался, как и подобает таким «гнёздам», на возвышенном месте Ялты, в нескольких ветхих одно– и двухэтажных корпусах. Ещё через каких-нибудь два часа ожидания и благополучной регистрации в приемном покое, где мои «верительные грамоты» были приняты и мой статус то ли отдыхающего, то ли больного был, наконец, удостоверен сурового вида дамой в белом халате, я получил направление на жительство в палату номер четыре. Палата оказалась расположенной довольно далеко от натоптанных дорожек на окраине санатория и отличалась от остальных тем, что имела свой отдельный вход. Автономия палаты подкреплялась наличием своего санузла и ключа от входной двери. Последнее обстоятельство, как выяснилось, создавало определенные преимущества в монастырском укладе жизни «Гнезда», и мы широко использовали своё право на самоопределение.

Обитатели палаты – трое мужчин возраста, близкого к моему, – оказались людьми интересными. Старший, 45-летний здоровяк спортивного вида с чёрной шевелюрой и располагающим к общению улыбчивым лицом, первым подошел ко мне и, протянув руку, произнес веселым начальственным тоном:

– Лабуда Василий Иванович, психбольной, прибыл на излечение из Омской области.

В Лабуде угадывались командирские замашки: позже выяснилось, что на родине он работал директором свиноводческого комплекса. Вторым скромно представился Петро, механик из Тюмени. Было ему лет 40, но из-за залысин начинающей седеть чернявой головы и глубоких морщин на лице он казался старше. Третьим был Герман, или «просто Гера», как он скромно представился. Сильно конопатый с льняными кудрями и кроткими голубыми глазами, он был мой ровесник и коллега – педагог откуда-то с Урала.

Через час мы уже знали друг о друге практически всё. Все были женатыми. У всех, кроме Германа, было по двое-трое детей. Герман почему-то был бездетным. И все нуждались не столько в лечении своих заболеваний (на самом деле – нервно-психических), сколько в хорошем отдыхе.

Вечером сходил на почтамт и, дозвонившись домой, доложил Любе о своем прибытии на курорт. Бодрый ответный голос жены успокаивал и свидетельствовал о благополучии моего тыла.

На следующее утро я должен был явиться к своему лечащему врачу. Но перед этим надо было заполнить анкету. Каково же было удивление, когда, развернув листы опросника, я увидел, что требуется сообщить не просто свои анкетные данные, но и подробнейшие сведения интимного характера, к примеру, такие: как часто мне снятся кошмары? болит ли у меня голова? болел ли я туберкулезом, гепатитом, сифилисом, гонореей? с какого возраста начал свою половую жизнь? много ли у меня половых партнеров? сколько половых актов я совершаю за сутки? за неделю? удовлетворяет ли меня супруга? и т. д. Я вспотел, пытаясь добросовестно ответить на все вопросы (всего их оказалось больше тридцати), но некоторые ставили в тупик: «Как часто у вас возникает желание переспать с женщиной, которая вам приглянулась?» («Не часто, – думал я про себя, – но бывает … ну, и что?») или «Что вы будете делать, если ваша девушка переспит с вашим другом?» («Что, что?.. – не знаю, что. Обоих поленом по башке»). Таких вопросов было порядочно, на многие из них я так и не ответил.

Врач оказался молодым, моих примерно лет, длинноносым человеком в роговых очках с черной копной вьющихся волос. Наверное, еврей, подумал я, пока он вчитывался в мои анкетные откровения.

– Ну, шо ты так смотришь? – весело глянул он на меня поверх своих очков. – Ты думаешь, шо я сочинил всю эту хе…ню?

– Не знаю, – сказал я. – Может, так нужно для уточнения диагноза.

– Какого там диагноза? У тебя же есть диагноз: дистония. Шо тебе ещё надо? Шизофрению, паранойю?

Врача звали Александр Абрамович. Он был словоохотлив и казался откровенным. Выяснилось, что он выпускник Одесского мединститута, а в Ялте работает еще в одном санатории и курортной поликлинике.

– Приходится крутиться, а шо делать? – вздыхал доктор, театрально разводя руки. – Вопросник придумал не я, а диссертанты из Москвы. Наш санаторий сотрудничает с каким-то медицинским НИИ. Вот они и сочиняют. Им нужно защищаться, а санаторию – рапортовать, шо всё идет по науке.

… – Какие рекомендации по лечению? Никаких уколов и таблеток. Гулять, гулять и гулять, как завещал нам дедушка Ленин. Душ Шарко, витаминно-кислородные коктейли и хвойные ванны. По утрам бег трусцой в парке. И, конечно, танцы-шманцы-обжиманцы … Судя по анкете ты – почти половой гигант. Так шо – действуй!

Я встал, полагая, что прием окончен, но был остановлен критическим взглядом Александра Абрамовича. Он подошел ко мне вплотную и, тыча пальцем в мой галстук, с презрением спросил:

– Это шо такое?

– Галстук, – ответил я. – Между прочим, очень модный. Плетенка. Из разноцветных пластмассовых нитей …

– Да? Из пластмасы? У нас в Одессе эта штука называется гондон. И того, кто его вешает на шею, тоже зовут гондоном. Так шо – подумай … Тебе это надо?