Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

Руси есть веселие пити …

Вино есть веселие для русских;

не можем жить без него.

Великий князь Владимир

Я себе добыл покой и волю,

я живу в любви и всепрощении

и весьма обязан алкоголю

за поддержку в этом ощущении.

Игорь Губерман

В конце 80 – начале 90-х годов, на излёте советской власти, среди педагогов, особенно педагогов-руководителей, было много разговоров о том, какими способами можно добиться высокой мотивации сотрудников, как сплотить коллектив, как выходить из конфликтных ситуаций и вообще – как формировать «благоприятный морально-психологический климат коллектива» (так это называлось). Вопреки рекомендациям специалистов-психологов утвердился официальный взгляд, который весьма ревностно тиражировался партийными органами. Считалось, что наиболее успешными могут быть только неконфликтные сотрудники. Партийные инструкторы постоянно поучали нас: нужно добиваться создания бесконфликтного психологического климата в коллективе. Как это делается, никто толком не знал, однако считалось бесспорным, что нужно «развивать критику и самокритику» среди коллег и что руководитель сам обязан был периодически подавать пример: на открытых партсобраниях выступать с самокритикой недостатков собственной персоны (якобы «по-ельцински»). Другим железобетонным направлением в кадровой работе было – гипертрофированное внимание к письмам и жалобам «трудящихся» (что давало возможность любым сексотам легко сводить счеты с неугодными лицами, особенно, с крепкими руководителями). Третий источник мудрости гласил: пьянство – зло, и с ним надо бороться всеми возможными и невозможными средствами. (Как теперь стало известно, «сухой» закон 1985 года на самом деле привел к уменьшению потребления алкоголя на душу советского населения, однако его негативные последствия – уничтожение тысяч гектаров элитных винных сортов виноградников, снятие с работы многих талантливых специалистов якобы за злоупотребление алкоголем и многое другое – были неисчислимы.)

Все подобные установки невозможно было оспорить, но, к счастью, каждый из нас руководствовался ещё и нажитым мозольным опытом и простым здравым смыслом. И каждый работал по-своему.

1985, ноябрь

Братск

В годы активной борьбы с пьянством и алкоголизмом строжайше было запрещено проводить коллективные вечера со спиртными напитками. Нескольких моих знакомых руководителей сняли с работы за то, что они, идя «на поводу у профсоюзов», разрешали проведение таких вечеров. Всего-то-навсего…

В нашем коллективе – я тогда работал директором политехникума – к пьянству как таковому относились, конечно, отрицательно. Однако на протяжении многих лет по большим, достаточно редким, праздникам люди привыкли собираться вместе и, празднуя, конечно, понемногу «употребляли».

Однажды в самый разгар праздничного веселья – дело было 6 ноября – произошло событие, выходящее из ряда вон. Было около десяти часов вечера, когда с вахты прибежала одна из дежурных, баба Вера (обычно вечером и ночью дежурили двое), и, заикаясь от страха, сказала мне, что внизу ломятся в дверь какие-то люди: через стекло один показал красное удостоверение работника горкома партии. Дежурная притворилось простушкой и сказала, что ей велено никого не впускать, но, если надо, она сходит и спросит разрешения у начальства. И прибежала ко мне. На столах у нас стояли приборы, тарелки с закусками и чайники. Спиртное для конспирации было налито в чайники. Я приказал быстро убрать чайники и сам вместе с дежурной спустился к незваным гостям.

Вошли трое: один был знакомый мне работник горкома, двое других – милиционеры.

Партиец объяснил:

– Из вашего техникума поступил звонок о том, что у вас повальная пьянка. Мы уполномочены проверить сигнал.

В горкоме партии и горисполкоме всегда на телефоне дежурили ответственные сотрудники.

– Проверяйте, – сказал я. – У нас небольшое застолье, чаепитие. Танцы. Люди веселые, но пьяных нет.

Комиссия вместе со мной поднялась на второй этаж в столовую. Там всё было чинно и достойно. Проверяющие не стали досконально обнюхивать каждого, а, удостоверившись, что следов спиртного и нарушений общественного порядка не наблюдается, отбыли восвояси.

Прощаясь, партиец сказал:

– Сигнал не подтвердился.

Он, как оказалось, был нормальным русским человеком.

Когда я рассказал коллегам о происшедшем, реакции были бурные:

– Надо же, какие сволочи водятся в нашем коллективе!

– Нужно узнать, кто стукнул в горком, и выгнать к чертовой матери!

– Дежурным за верную службу выдать похвальные грамоты и внеочередные премии!

На самом деле, конечно, если б не своевременное донесение дежурной, мне бы, наверное, пришлось плохо. Но мои недруги не знали, какие люди были специально посажены на вахту! Баба Вера была не просто старушка-пенсионерка, а – высокочтимая бывшая белорусская партизанка Вера Николаевна. Вторая дежурная – Степанида Неофитовна, или просто тетя Стеша, бывшая фронтовая радистка, участвовавшая в боях за взятие Кёнигсберга. Это были люди, которым я беспредельно доверял. Кохал их. И они никогда ни в чем не подводили.

1987–1999

Позднее в ученых книжках по менеджменту мне доводилось читать наставления о пользе неформальных контактов и корпоративов, которые, по мнению знатоков, способствуют улучшению взаимоотношений между сослуживцами, то есть признаны пользительными. Но это – сейчас признаны. А так было не всегда.

По пьянке, хотите вы или нет, обычно совершается немало глупостей. Поэтому я никогда не любил пьяные компании. Но хорошие застолья всегда и поддерживал, и инициировал.

По мне, хорошо тогда, когда все чуть-чуть на взводе. Мужчины немного влюблены в сидящих рядом женщин, а те флиртуют направо и налево, сохраняя достоинство королев.

Такие праздничные застолья нечасто – раза три в году – устраивались в нашем профлицее. К ним долго готовились.

Даже в совсем нищие девяностые годы мы умудрялись устраивать празднества, в которых участвовали почти все: от преподавателей, мастеров и начальства до уборщиц и сторожей. В назначенный час мы собирались в актовом зале, где вместе с учащимися проходили торжественная часть и концерт. Потом спускались в столовую к небогатым столам. И начиналась вакханалия.

Часа полтора шли импровизированные самодеятельные номера. Начинали свои хохмацкие штуки мастер Александр Семенович, между прочим, токарь высшей квалификации, со старшим мастером Василием Васильевичем. Их сатирические миниатюры были обычно из жизни нашего коллектива. Ничто, мало-мальски достойное осмеяния, не пропускалось этими артистами. Нередко под огонь их критики попадал и я. Зрители, узнавая того или иного героя, рыдали от смеха. А когда хиловатый с виду Александр Семенович, напыжившись, подражая голосу директора, фальцетом кричал: «Уво-о-о-о-лю!», а его партнер от страха залезал под стол, публика падала с табуреток. Хорош был цыганский хор под предводительством дородной преподавательницы Натальи Александровны. Под гитару девушки пели «Очи черные» и «Шумел камыш» и, взмахивая цветастыми шалям и, вихрем носились между столами. Ещё более забавными были выступления ряженых частушечниц. Это был наш МОП, младший обслуживающий персонал – уборщицы, гардеробщицы, дежурные, под предводительством коменданта Нины Ивановны и озорной красавицы технички Любови Алексеевны. Частушки были без похабщины, но с перцем. Потом наступало минорное настроение, и с гитарой и гусарскими романсами выходил физрук Юрий Юрьевич. В промежутках между номерами заместитель директора интеллигентный Валентин Васильевич читал шутейные гороскопы и эпиграммы.

С давних времен было заведено, что каждый малый коллектив, будь то цикловая комиссия, мастерская, библиотека, общежитие, столовая или другое подразделение, выставлял два-три номера. Почти все становились артистами. Я тоже вместе с преподавателями иногда пел и читал какие-то относительно толерантные тексты.

Дальше шли тосты. Дружно выпивали, закусывали, и начинались общие танцы, песнопения, пляски и объяснения. Случалось, мне объяснялись в любви. Иногда говорили нелицеприятные вещи, но всё это было не зло, не сердито. Изредка кто-то перебирал (это были почему-то отставные офицеры-военруки), и тогда товарищи быстренько уводили человека на отдых куда-нибудь в тихое место.

Долго еще после, и месяц, и два, добром вспоминали последнее застолье и снова радовались тому, что было.

Удивительно, что до сих пор у нашего народа так и не сложилась культура винопития, несмотря на то, что в нашем отечестве существуют на этот счет давние традиции.

С одной стороны, вроде бы на протяжении тысячелетия, прошедшего после христианизации, Русь многажды подтверждала приверженность словам своего крестителя, названного православной церковью равноапостольным, князя Владимира Красное Солнышко – о «веселии пити». Сторонников винопития всегда было больше, чем противников. Хватало и идеологов, несгибаемых апостолов откровенного пьянства, ревностных поклонников рюмки, начиная с Омара Хайяма и кончая Игорем Губерманом, который настойчиво призывал «пить прозрачное вина – от жизни лучшее лекарство», уверяя, что «порой грехи прекрасны так, что их одобрил бы Создатель». Возможно, поэтому большинство соотечественников, ощущая себя наследниками вековых традиций, не прочь, как по случаю праздников, так и без, опрокинуть стаканчик.

Ну, скажите на милость, как в таких условиях можно отрицать пользу, в том числе терапевтическую, от умеренного – но только умеренного! – пития хорошего вина?!

С другой стороны, каждый знает, к каким страшным последствиям может привести неумеренное употребление алкоголя.

С детства я был приучен к тому, что алкоголь вреден, и Бог особенно сурово наказывает пьяниц, лишая их разума и превращая в скотов. Природа одарила меня организмом не сильным, но исключающим болезненную тягу к алкоголю. А набожная семья долго удерживала меня от употребления спиртных напитков. Пьянство в нашей семье было абсолютным табу.

Однако то, что в детстве казалось бесспорной аксиомой, в юности неожиданно превратилось в гипотезу, требующую проверки и доказательств. Правда, первые, почти случайные, пробы спиртного удивили: ничего хорошего – ни вкуса, ни радости. И тянет на всякую дурь.

Вкус спиртного я впервые попробовал, когда мне было шестнадцать с половиной лет. Мы, несколько десятиклассников, удостоились чести быть приглашенными на день рождения к отличнице Майе Циклин. Впервые я оказался в гостях в зажиточной интеллигентной еврейской семье. Впервые попробовал такие деликатесы, как шпроты в масле и паюсная икра. Впервые попробовал и водку, которую гостеприимно наливал из хрустального графинчика сам отец Майи, известный в городе врач. Фаршированную рыбу-фиш подавала мать, симпатичная моложавая женщина, тоже врач. Все было очень достойно, однако водка мне совсем не понравилась, и я так и не понял, почему нас, зеленых вьюношей, потчевали именно водкой, а не одним из тех хороших малоградусных молдавских вин, которые имелись в торговой сети в широком ассортименте.

Во время работы на заводах и стройках я общался главным образом с простыми работягами. Возлияния были нечастыми (в связи с низкими заработками), но почему-то пили тоже преимущественно водку. Меня к такой выпивке не тянуло, и как мог я уклонялся.

Немного позже, в студенчестве, выяснилось, что потребление хорошего вина в хорошей компании не только поднимает тонус, настроение, но и упрощает общение. Неожиданно я, замкнутый и сильно стеснявшийся юноша, приняв немного на грудь, смелел, начинал много и, как мне казалось, остроумно шутить. Появлялся кураж и веселая развязность. Девушкам это нравилось, а из меня фонтаном начинали истекать комплименты – я изо всех сил ухаживал. И проявлял в этом больше усердия, чем в трезвом состоянии. Зажатость с годами понемногу исчезала. Я понял, что винопитие – занятие иногда неплохое. Иногда. Если – в меру. А если – не в меру, то радости мало. Особенно плохо, когда переберешь: обычно потом нужны были сутки, а то и двое, чтоб меня «не кантовали».

Как уроженец виноградной и винной страны Бессарабии я всегда предпочитал вино любой самой чистой водке, самогону и даже коньяку. За всю жизнь так и не научился пить крепкие напитки. Хотя пил – куда деваться. Если в компании уважаемых вами товарищей пьют водку, а вы будете отказываться, что они подумают о вас? Вот, то-то и оно: мало кто рискнет быть белой вороной. И я старался не рисковать.

Не могу не воздать хвалу виноградному вину ещё и потому, что несколько раз в жизни оно вдохновляло меня на почти героические дела. Разве осмелел бы я, скромный, нецелованный монашек, если бы не несколько глотков грузинского вина, которые разожгли внутри огонь и позволили приблизиться к девушке, на которую я боялся дышать. Я обнаглел настолько, что поцеловал её. Вскоре она стала моей возлюбленной. В конце концов, любимая девушка Люба стала моей женой.

А – редкие ночные бдения с братом Ваней, когда я прибывал в Бельцы на побывку из Москвы или Казахстана … Позднее мы приезжали в отпуск из Сибири уже с женой Любой.

В первые годы, когда братишка был еще неженатым, мы покупали у соседа дяди Миши Скоморохова домашнее вино и усаживались за шаткий стол под старым могучим орехом. Мама открывала двухведерный глечик с квашеными болгарскими перцами, фаршированными капустой, черносливом, яблоками, луком, кукурузной крупой и чем-то ещё. Перчики готовились в конце лета по особому, известному только маме рецепту. Сколько ни пробовали потом наши жены повторить этот рецепт – у них не получалось.

Вкопанный на треть в землю, глечик долго стоял во дворе под сливой в закупоренном состоянии. Никто не мог его касаться до тех пор, пока не приезжал из дальних странствий я и за стол не садились мы с братом. Мама варила большой чугунок мамалыги, опрокидывала его на белый рушник, и я, как старший мужчина, суровой ниткой разрезал нежную дымящуюся мамалычку на скибы. Мама накладывала перчики в большую миску и подавала на стол. Наливалось в стаканы душистое терпкое вино, и мы начинали наш ужин, который обычно продолжался до утра. Трехлитровой банки едва хватало. Вино было хорошее, мягкое и не сильно пьянящее. Только живот почему-то пучило, и каждые полтора-два часа надо было бегать до нужника в конце огорода.

Мы всё говорили, говорили и не могли наговориться, попивая винцо и закусывая. Наша мама ела мало, а вина и вовсе не пила: как настоящая верующая христианка, она строго держалась запрета на винопитие. А мы с Ваней себе позволяли.

Во всем, конечно, нужна мера, особенно в употреблении спиртного и адекватности поведения.

Имеют большое значимые всевозможные запреты, табу, которых вы придерживаетесь поначалу вынужденно, неосознанно, но с годами все больше нутром понимая, что именно они составляют основу вашей личной культуры и дают ощущение значимости собственного «Я».

Однажды – дело было в студенческой юности – мы с однокурсником Виталием Климуком поздно ночью возвращались домой в небольшом подпитии с вечеринки, устроенной по случаю сдачи трудного экзамена, кажется, по палеографии. Улицы, по которым мы долго брели, были пустынны и плохо освещены. До нашего общежития надо было еще идти и идти, а мне приспичило, извините, отлить. В темноте я прислонился к какому-то забору и начал было расстегивать брюки, как вдруг, заметив мою возню, Виталий остановился и закричал:

– Ты что делаешь? Это – нельзя!

Я замер.

– Нельзя! – резко повторил мой товарищ. – Ты что – забыл? Мы же – учителя!

Да, виновато подумал я, нам, пожалуй, в самом деле, – нельзя. Ведь мы с Виталием уже второй год работали учителями в школах. Нам никак НЕЛЬЗЯ!

Я запомнил этот урок навсегда.

1998, июль

Братск

Надо с сожалением признать, что советская власть, начавшая тотальную борьбу с пьянством, так и не добилась желаемых результатов, и после её свержения алкоголизм и наркомания стали нашим национальным бедствием. Страна стала быстро деградировать, а отдельные граждане, почуяв ослабление вожжей, стали опускаться ниже самых низких уровней человеческого достоинства.

Как-то вечером после работы я зашел в магазин, потом на почту. Поворачивая к дому, у парикмахерской «Вероника» чуть не столкнулся с пожилым костлявым субъектом в кепке, который, бормоча что-то невнятное, на прямых циркульных ногах – вероятно, ноги у него были больные – неожиданно выскочил сбоку из-за дома, глядя мимо меня на дорогу. Шагал он очень перпендикулярно и был куда-то устремлен. Чего-то ждал. В это время нас догнала очень старая машина «жигули». Машина на секунду тормознула и седок, сидевший справа от водителя, приспустил стекло и выбросил на дорогу небольшой целлофановый пакет. Колченогий с неожиданным проворством кинулся к пакету и схватил его. «Жигули» поехали дальше.

Колченогий зашагал почти рядом со мной, на ходу разворачивая пакет. Я увидел большой шприц с длинной иглой. Что там было еще, я не разглядел, думаю, «доза». И тут появился второй субъект, помоложе первого. Лет ему было, возможно, тридцать, а, может, и меньше. Между мужчинами начался спор о том, как они будут делить «дозу». Колченогий, похоже, не собирался делиться с молодым. Тот попытался выхватить пакет у колченогого, но, видимо, наткнулся на иглу и укололся. Мгновенно завязалась драка, в которой колченогий неожиданно продемонстрировал быстроту реакции и силу. Ногой он нанес несколько метких ударов молодому в пах. Тот упал, сжался в комок и по-собачьи заскулил. Но молодость всё ж взяла верх. Молодой вскочил на ноги, повалил соперника и начал бить кулаком по голове. Потом остановился и пытался достать у колченогого что-то изо рта. Тот не давался. Прохрипев взаимные угрозы и ругательства, наркоманы разошлись.

Такое теперь происходило нередко.

Немало проблем и с алкашами.

Отвратительная сцена с пьяной женщиной произошла у нас во дворе…

Было так. Вечером я вывел во двор нашу собачку Сару. Погулять. На одной из скамеек вдали под тополем сидели трое пацанов и две совсем молоденькие девчушки. К ним прицепилась пьяная тетка лет сорока пяти. Пацаны с теткой о чем-то нехотя переругивались, то и дело употребляя нецензурные слова. Один из них гундосил что-то вроде: «Отстань! Я тебя трахать не хочу и не буду». Тетка, матерясь, что-то объясняла. Я особо не вслушивался, да и был далековато.

Когда их разговоры стали чересчур громкими, с соседней лавочки встал Сашка, сосед из четвертой квартиры, неженатый мужик, тоже в годах. Он подошел к пьяной тетке и громко потребовал, чтоб она оставила пацанов в покое. В ответ та, распалясь, обложила Сашку матом. Тот понял, что баба невменяема, плюнул и ушел.

Со скамейки встал и Сашкин приятель, худой, небольшой ростом мужичонка, и пошел домой. Тетка и его облаяла. Тогда он, не торопясь, приблизился к ней и сказал: «Заткнись!» Она, еще больше раздраконясь, закричала: «Попробуй только тронь, гондон грёбаный!» Мужик на полшага двинулся вперед и стукнул бабу носком ботинка в левую коленную чашечку. А когда она рухнула, как мешок с картошкой, на колени, схватил её за волосы и с силой ткнул лицом в землю, приговаривая: «Угомонись, скотина!»

Тетка, видать, настолько была ошарашена, что даже не пикнула. Но когда мужик отошел, она снова разразилась в его адрес матерщиной.

Когда иные, хвалимые современными СМИ, герои нашего времени гордятся своими деяниями и утверждают, что не стыдятся ничего сделанного в своей жизни, я не очень-то этому верю. У меня всё было по-другому. До сих пор жжет стыд за некоторые эпизоды моей биографии: со мной случались вещи нехорошие. Причем по моей вине. Что поделать, что было, то было: прошлое не изменишь. И хочешь, не хочешь, время от времени оно будет доставать тебя.

Самое скверное, что когда-либо случалось, – было, конечно, по пьяни. Тупых пьянок было не так уж много, но они были.

Я снова вспоминаю себя в периоды наибольшей «фертильности и дееспособности». Сколько огорчений и слез вызывало у бедной жены мое поведение! Чаще всего источником неприятностей были мои командировки, их было немало, а в командировках обычным делом были застолья с обилием водки, в которых я хоть и неохотно, вынужден был участвовать. А потом возвращался домой квелый, смурной, ни к чему не годный.

И были случаи просто омерзительные, вспоминая о которых, я заболеваю.

* * *

Иногда приходится слышать, как тот или иной, известный многим миллионам человек, проживший большую, славную жизнь, в ответ на вопрос: «Вы довольны своей жизнью?» отвечает: «Да, доволен». А когда спрашивают: «Вы хотели бы, чтоб в вашей жизни было что-то по-другому», он, не задумываясь, говорит: «Если б начать всё снова, я поступил бы так же».

Оно, конечно, неплохо, когда человек ощущает себя безгрешным, никому ничего не должным, а свой жизненный путь – безошибочным. Наверное, такому человеку, у которого чистая, прямая и ясная жизненная линия и никаких темных закоулков, никаких черных или белых пятен в биографии, – такому человеку, наверное, можно позавидовать.

Я не завидую по двум причинам. В реальной жизни я знал многих прекрасных умных, сильных, добрых, смелых и чистых душою людей, но каждый всё же в чем-то был не без греха. Умный мог быть чуть-чуть зазнайкой, добрый, случалось, проявлял нерешительность, смелый презирал слабаков, безгрешный был нетерпим к оступившемуся товарищу. Ангелов, идеально совершенных, рыцарей без страха и упрека я не встречал. Это причина первая. А вторая заключается в том, что мой собственный жизненный путь не был не только прямолинейным, но даже достаточно хорошо осмысленным, не говоря о том, что он складывался иногда под влиянием неодолимых обстоятельств. Случалось немало такого, чему я не мог противостоять при всём желании, и я выбирал обходные пути, иногда кривоватые, темноватые, не очень чистые. А по грязи трудно пройти, не замаравшись. Иногда просто не хватало нескольких рублей, чтобы купить вещь, которая навек могла бы осчастливить меня и моих близких. Но бывало и так, что я мог кого-то осчастливить, но почему-то уклонялся, а потом, отгоняя укоры совести, убеждал себя, что не было иного выхода. Не я один такой. Многие, когда надо и не надо, выучиваются убеждать себя, что «так было нужно», «не было других вариантов», – таков закон самосохранения. Но всё это – только половина моей печали.

Другая половина – в том, что в глубине моего подсознания за много прожитых лет, накопилось немало черноты, которая не проявляется наяву, но существует, и время от времени даёт о себе знать: в организме неожиданно начинаются какие-то сбои. Вдруг ни с того ни с сего наваливается неудержимый насморк, который терзает тебя недели две и ослабляет чуть не до потери пульса. Или беспричинно повышается температура, которая дня через три-четыре проходит так же внезапно, как началась. Или вскакивает чирей в неудобном месте – и ни сесть, ни встать. Наверное, таким же образом (упаси меня, Господи!) однажды начинают в каком-то органе накапливаться раковые клетки, которые потом могут разрастись в неодолимые метастазы.

Или – что совсем необъяснимо – снятся сны, в которых ты неожиданно для самого себя совершаешь преступления. Проснувшись, понимаешь, что такого не было и быть не могло. Но ведь приснилось почему-то? Почему? По-че-му?

Мне до сих пор снится, примерно раз в три-четыре месяца, один и тот же сон, даже не сон, а тревожная мысль, которая приходит во сне. Снится, что я когда-то был свидетелем убийства какого-то человека, я мог предотвратить убийство, позвонив в милицию, но почему-то не позвонил. Что за убийство? кого убивали? когда? – непонятно. Во сне я постоянно задаю себе эти вопросы и не могу найти ответа. Чувствую – во сне! – себя безмерно виноватым: по моей вине погиб человек, – и не могу понять, как же мне дальше-то быть … С этим чувством и болью в груди просыпаюсь и до восхода солнца не могу уснуть. Поскольку в реальной жизни ничего похожего на то, что приснилось, не было, я, в конце концов, немного успокаиваюсь. Однако тревожащее чувство ирреальной вины, которая гнездится внутри организма, почему-то не покидает в течение целого дня. Потом забывается, но через несколько месяцев опять во сне напоминает о себе.

И однажды в голову приходит мысль о том, что подобные сны есть обобщенная реакция на те мелкие и большие проступки, плохие дела, которые я совершал в течение своей долгой жизни; совершал и забывал о них, но подсознание сохраняет всё и время от времени выдает тревожные сигналы на-гора – сознанию. Я начинаю понимать, что грешен, виновен во многих своих деяниях. Надо бы как-то искупить грехи. А как это сделать? Просто – покаяться? Попросить прощения у Всевышнего, как поступают верующие люди? Да, так надо делать. Хорошо, конечно, если некто после вашей исповеди отпускает ваши грехи, и у вас возникает иллюзия очищения. Но, думаю, этого недостаточно. На самом деле вы же понимаете, что никто, ни один человек, ни один священник, не может освободить вас от грехов, даже за индульгенцию. Как же быть? Не знаю.

Может быть, следует самому осознать смысл совершенных деяний, понять их причины и дать им оценку? Самому перед собой искренне покаяться и тем самым очистить подсознание от навязчивых дурных мыслей, освободить то, что называют душой, от давящего груза виновности и обрести чистое солнечное сознание? Здесь, как я понимаю, всё дело в искренности и силе наших устремлений. Но сделать это не так-то просто.

Наверное, чтобы освободиться, в конце концов, от чувства виновности, надо научиться прощать себя.