Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

Отлучение

2010, 20 ноября

Братск

Став техникумом, мы должны не только заново пройти процедуры лицензирования и аттестации, но и переписать все учебные планы и программы. Требуется ещё написать и переписать тысячи и тысячи текстов, извести несколько кубометров бумаги и создать несколько терабайтов компьютерной информации. И мы, мобилизовав все ресурсы и сжав нервы в кулак, приступили к этой работе.

А областное начальство? Оно, как всегда настойчиво, доводит начатое до конца.

Декабрь

Усть-Илимск

На декабрьском совещании профтеховцев в Усть-Илимске замминистра Даниил Стефанович был необычно краток. Он говорил о том, что в условиях сложного экономического положения нашей области, когда понизились налоговые поступления в бюджет, мы, сфера профессионального образования, должны сами находить новые источники поступления денег во внебюджетные фонды, например, выпускать в училищах больше товарной продукции, искать пути оказания всё большего числа платных образовательных услуг и прочее.

– Большая часть учреждений профобразования, – сказал Каменер, – в соответствии с федеральным законом ФЗ-83 будет переведена в статус автономных. С теми директорами учреждений, которые этого не сделают, мы вынуждены будем расстаться. Независимо от их заслуг.

2011, январь – март

Братск

По итогам 2010 года я был премирован и награжден министерской грамотой. Мне казалось, что моя персона по-прежнему представляет какую-то ценность. Планов было громадьё, и мне не приходило в голову, что я могу оказаться невостребованным. Был завален делами по горло, однако меня это не тяготило: всё было по силам. Многое было не по мне, но приходилось делать – куда деваться? И я никак не думал, что меня уволят.

Но Каменер оказался верным своему слову: в конце марта я получил извещение о том, что трудовой контракт со мной с 1 апреля расторгается в связи с истечением срока действия. Через неделю мне прислали мою трудовую книжку.

Апрель

Резко началась новая жизнь. Неожиданно. Непривычно.

Без семьи. Без работы. В одиночку.

Что делать? Как жить?

Я пока не знаю.

Бывший партийный соратник

2013, март

Братск

В автобусе случайно встретился со Слесарчуком.

Был он когда-то начальником. Не то чтоб большим, но в городе заметным. Смолоду работал в «органах» (так по-свойски в старые времена власть предержащие звали родной кэгэбэ), был замечен в усердии и, попав в обойму, стал номенклатурой: сначала инструктором, потом заворготделом в горкоме партии. В делах воспитания подрастающего поколения номенклатура, даже простые партийные инструктора, не говоря уж о шишках поболее, котировалась выше нас, образованцев, а когда партия проявляла повышенный интерес «к письмам и жалобам трудящихся», тут уж она была недосягаемо могуча. Время от времени телеги, обычно анонимные, поступали «наверх», и тогда либо я, либо кто-то из моих коллег попадал под очередные разборки. Обычно – на ковер к товарищу Слесарчуку.

«Ну, что делать будем, дагагой орёл вы наш? – сильно грассируя, любезно осведомлялся для начала ответственный товарищ. – Тгудящиеся вами опять недовольны? Ай-яй-яй! Нехагашо!» При этом он позволял себе покровительственно усмехаться, оскалив щучью пасть с большими вкраплениями сверкающего желтого металла. Дальше было всё, как положено: создавалась комиссия по разбору жалобы, скрупулезно, с оформлением справок проводились тет-а-тет доверительные беседы с потенциальными жалобщиками (некоторые граждане бывали несказанно счастливы оказанным им интимным партийным вниманием) и в финале – открытое партсобрание, на котором подлежали обязательному вскрытию нарывы и язвы, свойственные зажравшемуся директору техникума или училища. В обстановке патологически раздуваемой гласности «правду-матку» полагалось резать в лицо. Невзирая. Высшим пилотажем считалась финишная процедура, когда обгаженная администрация, прилюдно бия себя в грудь, признавала вскрытые пороки. И каялась. По-ельцински. Любопытно, что при этом Слесарчук слыл в народе человеком либеральных суждений и добряком. Бывало, что он отмазывал провинившихся директоров от строгача с занесением и даже от исключения из рядов.

После того, как партия приказала долго жить, корешки перетащили Слесарчука в мэрию на непыльную, но вполне хлебную должностенку – помощника мэра. С отдельным, поменьше, чем в горкоме, но вполне солидным кабинетиком. Однако к тому времени, когда пришлось ему перебираться в мэрию, ситуация резко изменились. Трудящиеся перестали писать жалобы в вышестоящие органы по той причине, что органы перестали ими интересоваться. Партии с ее прокурорско-кэгэбэшными наклонностями не стало. И Слесарчук стал утрачивать покровительственный тон. Завидев меня в коридорах мэрии, он преувеличенно любезно тащил в свой начальственный кабинетик, сердечно жал руку, расспрашивал о житье-бытье и совсем по-приятельски рассказывал местные байки и анекдоты. Чаще были анекдоты про Брежнева. Слесарчук очень похоже копировал чмокающую речь покойного генсека. С некоторых пор я стал думать о нем как о человеке общительном и юморном.

Потом я перестал работать, стал чистым пенсионером, и несколько лет мы не виделись.

Слесарчук был года на три старше меня, но выглядел бодрячком.

– Здгаствуй, здгаствуй, орёл ты наш, Крёстный! – приветствовал он меня.

– Здравствуй, Лев Давыдович, – ответствовал я. – У тебя по-прежнему рукопожатие железное.

– А как же: я держу фасон. На стагости лет балуюсь понемногу в тгенажёгном зале. Гебята-однокашники не забывают, пгиглашают.

– Как здоровье?

– Не дождетесь, отвечаю я любопытствующим… Пгавда года два назад было подозгение на рачок пгостаты… Ну, рак, понимаешь? Котогый с клешнями … Пошел к своим, отпгавили в спецгоспиталь. Пговалялся там месяца два. Отходили. Вгоде пгошло.

– Ну, дай Бог!

Автобус проехал остановку у горбольницы.

– Ты куда едешь? – осведомился Слесарчук.

– Да на рынок. Надо подкупить овощей, картошки-моркошки, то-сё …

– Ты что же, дачу забгосил?

– Да. Силенок не хватает…

– Жаль. А я всё ковыгяюсь на своих сотках. У меня натугальное хозяйство. Полное самообеспечение. Овощи свои…

– Хорошо тебе.

– Пахать надо, пахать, тавагищ полковник. Как потопаешь, так и полопаешь, – тон бывшего партработника был вроде шутливым, но, как положено старшему по званию, назидательным.

Полковником называл он меня иногда по старой памяти полушутя, хорошо зная, что по всем анкетам я числился рядовым. Тем самым он как бы давал понять, что я – близок ему по клану. По тейпу. Раз полковник, стало быть – из рядов … Свой, значит.

Иногда ему почему-то было выгодно считать меня «своим», хотя мы были в разных весовых категориях.

Слесарчук уже много лет «ковырялся» не только на дачных сотках. Еще до начала лихих девяностых, едва наметился развал державы и всесоюзный бардак, ребята-аппаратчики быстренько сориентировались, застолбили по пятнадцать соток на Южном и тут же стали строиться. Мутное время перестройки заканчивалось, надо было успевать. Тысячи предприятий и строек в то время банкротились, и потому кирпич, цемент, сборный железобетон, пиломатериалы и прочую строительную требуху можно было достать (через верных людей, конечно) за бесценок, а толпы безработных строителей готовы были в две смены батрачить за похлебку. Слесарчук с сыном, оборотистым «манагером» в сфере торговли, конечно, не зевал. Он тоже стал первостроителем и в течение каких-нибудь двух лет воздвиг приличный двухэтажный коттедж. Успел. Другие, не номенклатурные граждане, пробовали повторить деяния первостроителей, но это почти никому не удалось. Не было у них хватки, а, главное, таких связей, как у бывших партийцев. Могучая кучка коттеджестроителей отличалась хорошей внутривидовой спайкой, доверием друг к другу и умением держать язык за зубами.

– Чем занимаешься? Какими делами вогочаешь, полковник? – поинтересовался Слесарчук.

– Какие там дела могут быть у пенсионера?! Так, делишки. Немного рисую. Читаю. Иногда работаю над циклом лекций…

– Что за цикл?

– По истории Советского Союза…

– Зачем же вогошить пгошлое?

– Не скажи. Прошлое злопамятно. Если его не ворошить и не пытаться осмыслить – оно отомстит.

– Ну, ты хватил…

– Ничего не хватил. Сегодня желающие очернить нашу советскую историю на тысячи голосов упражняются, чтобы как можно больше залепить грязью бывшие достижения социализма…

– Знаю. Все знаю… Но не нужно сгущать… Ничего стгашного… А революций нам больше не надо.

– К сожалению, многие сегодня говорят о том же.

– Ну и что?

– Как говорил поэт: мы ленивы и нелюбопытны …

– И ты хочешь своими лекциями что-то изменить?

– Хочу. Очень хочу!

– Так давай! Флаг тебе в руки!

– Мне редко удается выступать. Не дают. И не зовут. Чего-то боятся.

– А-а-а! Вот видишь – боятся. А почему? Потому что боятся что-то менять …Боятся, что может стать хуже… А тут ты со своей пгавдивой истогией…

Помолчали. Проехали пожарное депо.

– А ты что делаешь, Лев Давыдович? – спросил я.

– Не повегишь – занят по макушку общественными делами. Хоть на пенсии, а вгемени не хватает. Спать некогда. Вхожу в несколько комиссий и советов, начиная с совета благотвогительного фонда, комиссии по военно-патгиотическому воспитанию молодежи и кончая советом пги главе думы.

– У тебя, я вижу, все схвачено…

– Да, брат. Дел много, но я доволен.

Немного погодя Слесарчук, видимо, решив изменить направление разговора, спросил:

– Как дети? У тебя они, кажется, в Москве? Навегно, стали большими людьми?

– Как сказать? Сыновья – ребята способные. Пацанами они поехали в Москву. Учиться. Закончили: один архитектурный, другой строительный институты. Переженились. Да там, в столице, и остались.

– Так это ж здогово!

– Здорово, да не очень. Им бы на окраины, куда-нибудь на Ямал или в Якутию рвануть, попробовать себя в больших и трудных делах… Но нет, просидели в Москве. А сейчас – поздно. Времена изменились. Москва перенасыщена кадрами… Сынки работают на стройках, чем-то там руководят. Но работой недовольны. Да и зарплату получают не каждый месяц.

– Значит, твоим пока не повезло. А у меня в Москве внук… на окладе двести тысяч.

– Чего, рублей?

– Ну да. Он очень доволен.

– А где работает?

Оказалось, внук неплохой программист, но попал не куда-нибудь, а в Газпром.

– Дгузья подмогли… – скромно пояснил дедушка Слесарчук.

Другой его внук, тоже программист, успешно работает в Сан-Франциско. А внучку Миру занесло аж в Хайфу.

– Это в Изгаиле. Мигочка делает успехи в гостиничном бизнесе. Если бы не помощь годственников, ничего бы не вышло. Но по линии жены у нас там есть свои люди, они помогают.

– А сын?

– Сын, конечно, с нами в коттедже. Пгавда, он все больше в городе живет в нашей квагтиге. Так надо. У него большой бизнес, несколько магазинов. Везде надо успевать.

Проехали большой торговый комплекс.

– А как ты относишься к тому, что наш героический город становится городом пенсионеров? А в скором времени может и вовсе стать – вахтовым… – закинул я еще одну удочку.

– Ну и что?

– Город не развивается.

– Куда ему газвиваться? Хватит. Достаточно того, что есть, – резко и сурово отрезал Слесарчук.

– Как же так? Разве ты не понимаешь, что из-за отсутствия перспектив большая часть молодежи, получив среднее образование, уезжает из города?

– Это ногмально. Пусть уезжают.

– Куда? В перенаселенную Москву? На Запад? В Штаты?

– Да куда угодно. Так пгоисходит во всем миге. Все куда-то едут… Все ищут где лучше…

Я был изумлен. Посрамлен в своих прогнозах и опасениях. И замолчал. Просто заткнулся.

Смотри-ка, какой глобалист, подумалось. С планетарным мышлением.

– Я жизнью доволен, – подвел черту Слесарчук. – Все, что пгоисходит, одобгяю. Действуют ногмальные законы естественного отбога, выживают сильнейшие. То, что не способно жить, должно умегеть… Личной жизнью я тоже доволен: пенсия у меня неплохая. Плюс кое-что от бизнеса… Так что хватает.

Говорить больше не хотелось. Да и не о чем было. Однако бывший партийный начальник еще не иссяк.

– Я вижу, дарагой тавагищ, – ты не меняешься. По-пгежнему жесткий и бескомпгомиссный. А згя. – Слесарчук попытался приобнять меня за плечи, но почему-то передумал и отстранился. – Мой тебе совет, Паша… – почти по-братски произнес мой доброжелатель. – Не лезь на гожон и будь ближе к массам. И мягче…

Сколько раз за свою жизнь я слышал этот совет от самых разных людей! Совет вроде неплохой. Но я заметил, что ближе к массам норовят быть именно те, кто эти массы легко обжуливает и обирает.

– …И еще: если что нужно – обгащайся. Мы поможем.

То, что не «я», а именно «мы», да еще и «поможем» означало, что Слесарчук не просто котируется в кругах, которые могут то, чего другим не положено. Он по-прежнему в обойме.

Автобус стал притормаживать и остановился недалеко от офиса горкома партии единороссов.

– Мне выходить, – вдруг заторопился мой спутник. – Давай пять.

– Куда ты?

– Тогоплюсь. На штаб…

– Ты член штаба города?

– Да, я в штабе по выборам… от единогоссов.

– Ну, ну…

– Нужно тогопиться. На носу новые выборы…

– Ну, давай! – На прощанье протянул я руку.

– Давай! – И снова железное рукопожатие.

Силен и непотопляем мой бывший партийный соратник, подумал я.

Вот он пошел в главный штаб, воображая, что там лучшие умы города будут долго и мудро думать и решать, в какую бы сторону повести нас, простых обывателей, чтоб мы все как один были одеты, обуты, накормлены и все поголовно были счастливы.

Он шел, выставив вперед свою щучью челюсть, обогащенную драгметаллами. Сразу видно – уважаемый господин. Из бывших, конечно, однако еще вполне… Только ноги его немного подводили: правую Слесарчук чуть приволакивал, старчески шаркая по асфальту. Ну, да это мелочь. Надо думать, он еще долго будет при штабах.

Прощание со старым комсомольцем

2015, сентябрь

Братск, поселок Строитель

Позвонили: умер Виктор Шелиховский, бывший в стародавние времена, времена всесоюзных ударных комсомольских строек, известным бригадиром бетонщиков в котловане строящейся ГЭС, потом комсомольским секретарем на стройке и долгое время – начальником одного из строительных подразделений Братскгэсстроя.

Похороны – завтра.

Наступило время, когда ряды комсомольцев пятидесятых-шестидесятых годов, тех, кого называют сегодня ветеранами труда, стали быстро редеть. Уходит из жизни поколение пионеров-первопроходцев, первостроителей, первожителей, зачинщиков больших и малых дел. Шелиховский был одним из них, в городе его знали многие и уважали.

В день похорон у меня вдруг поднялась температура: должно быть, простыл, работая на даче. Сильно болела голова, и ломило кости. Нужно было полежать, но за мной заехал Шпет, друг и сподвижник Шелиховского, и на его машине мы поехали на прощальную панихиду.

Был унылый сентябрьский день. Дул холодный ветер, изредка пробрасывающий заряды лохматых снежинок.

Приехали мы в загородный зал для прощания в бывшем поселке Строитель. За покосившимся ветхим забором располагались какие-то черные сарайчики. Место неприбранное и неблагоустроенное. За сараями – вход на крыльцо, а затем в небольшое помещение, которое когда-то было обеденным залом столовой. Теперь здесь был устроен ритуальный зал, в котором на металлических козлах был установлен гроб с телом нашего Шелиховского. Рядом сидели на скамье его старенькая жена с мокрыми заплаканными глазами и две плотнотелые женщины в черном, дочери.

Мы виделись с живым Шелиховским примерно год назад во время похорон одного из общих наших товарищей. Виктор был сильно похудевший, с серым изможденным лицом. Я знал, что он болен.

Теперь он лежал, укрытый белым саваном, среди искусственных цветов, усохший до неузнаваемости. Говорили, что он долго болел раком прямой кишки, полгода назад кишку ему удалили и вставили калоприемник. Но пищу не принимал желудок. Мучения больного были ужасными.

Для прощания с покойным приехали на автобусе несколько старух-комсомолок и на машинах – десятка два его товарищей. Приехал один из депутатов городской думы. Он вежливо постоял минут пять, положил в гроб две гвоздики и уехал на быстрой иномарке.

Пришел священник, совсем молодой человек в черном, с рыжей бородкой и стал зажигать свечи возле покойного. Каждому в зале дали по свечке.

Как большинство моих современников, Шелиховский был правоверным коммунистом-ленинцем. Убежденным безбожником. Но после нескольких месяцев изнурительной болезни и потери всякой надежды на выздоровление родные уговорили его креститься, и он равнодушно согласился.

Молодой священник быстро и привычно проводил обрядовые процедуры. Его действия, видимо, должны были демонстрировать связь между нашим бренным миром и миром потусторонним, куда направляется усопший, и показать, что переход из одного мира в другой – дело обычное и нестрашное. В присутствии служителя церкви этот переход представлялся простым и естественным.

Мы, участники обряда, молча сидели у гроба, слушая скороговорку священника и тихие звуки траурных мелодий.

Потом с прощальным словом выступил Шпет. Ему было положено: он был председателем городского совета старейшин, а Шелиховский был членом этого совета. «Спи спокойно, дорогой наш Виктор Александрович, – сказал Шпет то, что в таких случаях положено говорить. – Твой светлый образ навечно останется в наших сердцах».

Ни официальные представители мэрии, ни другие авторитетные лица от бизнеса или ветеранского совета не приехали. Видать, покойный Шелиховский для них был фигурой мелкой.

После часового обряда и произнесения дежурных фраз типа: «Он ушел в иной мир, где нет ни боли, ни печали, ни воздыхания» наступило время окончательного прощания и выноса тела. Все слова, которые произносились, и действия, которые производились, казалось, должны были убедить присутствующих, что уход человека из жизни равносилен его переселению из одного жилища в другое. Дело это печальное, хлопотное – что поделаешь, – однако дело обычное, житейское. Ну, умер человек – жаль его, конечно. Но в этом нет ничего особенного. Умер – значит, пришло его время. И пусть земля ему будет пухом.

Возможно, ТАМ ему будет лучше, чем ЗДЕСЬ.

Возможно. Хотя ни у кого уверенности в том не было.

Четверо дюжих ребят в черной униформе подняли гроб.

Но тут внезапно громко вскрикнула и зашлась в рыданиях жена Шелиховского. Она обхватила гроб обеими руками, не желая его отпускать. Крики и причитания измученной женщины резко нарушали картину тихого обряда. Она не хотела мириться со смертью. Она не хотела отпускать дорогого ей человека ТУДА, в другой мир.

Она еще о чем-то причитала, но было понятно, что изменить ничего не удастся.

Дочери взяли мать под руки, после чего она отпустила гроб. Его вынесли на улицу, задвинули в «газель»-труповозку. Жена и дочери сели туда же. За «газелью» поехал автобус, в котором сидели старухи-комсомолки. Остальные, кто был, разошлись по машинам и разъехались кто куда.

Гроб с телом Шелиховского повезли закапывать на кладбище.

Так мы попрощались. Еще одного старого товарища проводили в последний путь.

Черные осенние тучи висели над нами. Было свежо, пахло снегом. Дул сильный ветер, и меня знобило.

Старый и малый

Обретший полноту силы Дэ,

становится равным новорожденному.

Ядовитая змея его не ужалит,

дикий зверь его не растерзает,

хищная птица не вонзит в него свои когти.

Лао-цзы

2019,1 марта

Братск

Если вы прожили много лет, то, возможно, иногда ощущаете некоторую усталость. Не только физическое утомление, а усталость от жизни, которая становится для вас всё более однообразной, малоинтересной, в которой слишком много суеты, глупостей, фальши, мало результативных действий и в которой в десятитысячный раз повторяется то, что вы уже видели, пережили и то, что вам не просто надоело, а давно осточертело. И от всего этого порой такая тоска берет, что за грудиной начинает что-то мерзко ныть.

В себя вы приходите только тогда, когда начинаете заниматься привычными делами, или оказываетесь среди людей, особенно – среди детей.

В парфюмерной секции магазина стоял мальчик лет четырех. С мамой. Он рассматривал нарядную витрину с пестрыми коробочками и затейливыми флакончиками, но когда подошел я, малыш отвлекся от витрины и переключился на меня. Чем-то я, видать, привлек его. Когда наши взгляды встретились, он просто уставился на меня и стал внимательно разглядывать. Смотрел, не отрываясь, с настойчивым интересом. Глаза большие, серые. Изучающие.

Он пребывал в том возрасте, когда еще не понимают, что глядеть на постороннего человека в упор не то, что неприлично, – нежелательно: обычно и в животном, и в человеческом мире такой взгляд воспринимается как желание доминировать, как признак возможной агрессии. Но здесь, я увидел, нечто другое – любопытство. Любопытство маленького исследователя, для которого в открывающемся перед ним мире многое – ново, таинственно, загадочно, необъяснимо. И требует собственного осмысления.

Предметом осмысления на сей раз стал незнакомый хромой дедушка с палочкой.

Бесцеремонный и пристальный взгляд ребенка все же немного смутил меня. Чтобы освободиться от возникшей неловкости, я бодро произношу:

– Привет!

– Привет! – тихо отвечает малыш.

– Ты что здесь делаешь?

– Я с мамой.

Мама, молодая, высокая симпатичная женщина, в это время занята разговором с продавщицей.

– Значит, вы с мамой что-то покупаете?

– Да.

– Наверное – ты помогаешь маме?

– Да.

– Это хорошо… Маме надо помогать.

– Я помогаю.

– Молодец.

– А – ты?

– Я тоже хочу кое-что купить.

– Ну, покупай.

– Сначала – вы с мамой, потом я…

– Почему?

– В порядке живой очереди.

– А-а.

– А как тебя зовут?

Мальчик, чуть смутившись, отводит от меня свой взгляд, потом отвечает:

– Сёма. А тебя?

– Меня – деда Паша.

– Хорошо.

– У тебя редкое имя – Семён. Но красивое.

– Ну да.

Он немного задумывается и добавляет:

– У меня дома тоже есть дедушка.

– Такой же, как я?

– Нет, другой.

– Что значит – другой?

– У него нет палки.

– А как его зовут?

– Деда Ваня.

– Он хороший?

– Да. И веселый.

– Замечательно. Передай деду Ване привет.

– От кого?

– От меня.

– Ладно.

– Ты, наверное, в садик ходишь?

– Ходил.

– А сегодня ты почему не в садике?

– У нас никто не ходит.

– Почему?

– Какой-то картин.

– Наверное, карантин?

– Да.

– Карантин – это когда кто-то сильно заболеет…

– У нас Васька заболел.

Сёма вдруг трогает мою трость и спрашивает:

– Зачем тебе палка?

– Я опираюсь на нее при ходьбе.

– Почему?

– У меня болит нога.

– А ты не дерешься палкой?

– Нет.

– Я видел, как пьяный дяденька на улице дрался палкой.

– Я не дерусь.

Сёма вежливо замолкает. Вероятно, все, что ему хотелось узнать обо мне, он узнал.

Наконец, мама расплатилась за покупку и взяла сына за руку:

– Ну, прощайся с дедушкой.

Наша случайная беседа подошла к концу. Я протягиваю своему новому знакомому руку:

– До свиданья, Сёма! Приятно было с тобой беседовать.

Мальчик тоже подает мне свою ладошку. Она сухая и горячая.

Сёма с мамой уходит из секции, но у выхода оглядывается и громко произносит:

– До свиданья, деда Паша!

Я машу ему рукой и думаю: маленький человечек, совсем маленький, а уже – личность! У него не только внимательные глаза, аналитический ум, но и память цепкая.

И от таких мыслей на душе становится хорошо, и жить хочется.