Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

«Господи, облегчи её страдания!»

На свете существуют четыре Великих вещи, и жизнь человека – одна из них.

Лао-цзы

Люди не жаждут бессмертия. Они просто не хотят умирать.

Станислав Лем

2010, январь

Братск

Люба тяжело больна. Очень тяжело. Больна давно, без надежды на выздоровление: диабет не лечится. Перенесла шесть операций по ампутации пальцев и части левой стопы. В октябре прошлого года началось загнивание правой стопы, и в декабре был удален большой палец правой ноги.

Сценарий развития болезни стандартный. Обычно после стационара проходило месяца два-три, иногда чуть больше, снова поднималась температура, начиналось новое нагноение, и нужно было снова ложиться в больницу. На новое обрезание. После этого снова появлялась маленькая надежда: может, воспалительные процессы всё же остановятся, и больше операций не понадобится. Мы надеялись на чудо, но чуда не происходило.

Три недели спустя после операции правая стопа у Любы зажила быстрее обычного, и она немного повеселела. А тут ещё Новый год, приехала из Канска дочь, и они вдвоем первым делом сварили большущую кастрюлю холодца, потом начали фантазировать насчёт праздничных деликатесов.

Однако новогодние радости продлились недолго.

Уже 5 января у Любы стала подниматься температура, 6-го и 7-го температура держалась уже около 39 градусов, 8-го медики «скорой помощи» предложили везти её в терапевтическое отделение больницы.

Люба панически боялась туда ехать, потому что полгода назад во время очередного курса лечения в этой больнице в результате врачебной ошибки ей внутривенно стали вводить препарат, от которого мгновенно начался анафилактический шок. Любу откачали с трудом. Всё происходило у меня на глазах.

Выбора, однако, не было: это была единственная больница, в которой имелось отделение для диабетиков. И мы поехали.

Медики сразу стали накачивать её огромными дозами антибиотиков и препаратов для снижения сахара в крови; и если при поступлении в больницу уровень сахара у нее был больше 26 единиц, то на шестой день лечения – упал до менее чем 2 единицы. Вроде бы врачи своего добились, но результат оказался ошеломляющий – гангрена правой стопы, которая лавинообразно стала распространяться на всю ногу. Выход был один – остановить процесс омертвения ноги. Для этого нужно было правую ногу ампутировать.

15 января Любу спешно вечером перевезли в другую больницу, где было хирургическое отделение, на плохо приспособленной для этого машине, кое-как завернув в одеяло. Меня при перевозке не было: я был на работе. 16-го, в субботу, было решено ампутировать правую ногу. Ампутацию произвел молодой хирург; позднее по крайней мере двумя врачами было высказано мнение, что операция произведена недостаточно квалифицированно.

26 января мы привезли Любу домой; рана на культе зажила, но депрессивное настроение ее не покидало, особенно в вечернее время.

Февраль

Однажды ранним утром – была суббота, – после того, как я, с помощью Иры провел с больной ежедневный стандартный комплекс утренних процедур – снял использованный памперс, набухший от мочи и кала, подмыл её, перестелил постель, надел новый памперс, надел свежую нижнюю сорочку, отсчитал на шприц-ручке дозу инсулина и сделал укол в складку живота, усадил её на кровати и установил маленький складной столик. Потом дочь накормила мать овсянкой и чаем, и Люба, до этого тихо постанывающая от напряжения, вдруг сказала:

– Тяжело вам со мной. Особенно тебе, папка.

– Нелегко, – ответил я. – Но терпимо.

– Лучше бы меня Бог прибрал. – По просьбе Любы мы неделю назад пригласили священника, он её покрестил, и теперь она всё чаще заговаривала о Боге. – По крайней мере, я бы больше не мучила тебя и дочь.

– Люба, прекрати. Ты знаешь, что я не люблю таких разговоров.

– Но ведь правда, – она начала тихонько плакать. Слёзы теперь были близко, и лились неудержимо, сами собой. – Я обуза для всех.

– Ты вовсе не обуза.

– Не-е-е-ет! – Люба уже рыдала.

Я обнял её и заговорил как можно строже:

– Ты же умница, не говори того, чего нет. Пока ты жива, мы все вместе, я и наши с тобой дети, чувствуем себя полноценной семьёй. Алексей и Миша почти каждый день звонят из Москвы, шлют нам деньги. Ира оставила работу в Канске и приехала, чтобы ухаживать за тобой. Мы делаем всё возможное, чтобы ты выздоровела.

– Паша, родной! Ты, правда, думаешь, что я выздоровею?

– Любочка моя! При таком диабете, как у тебя, совсем выздороветь, конечно, невозможно. Но вот подживет культя, утихнут фантомные боли, и тебе станет лучше. И мы начнем гулять, будем вывозить тебя на улицу …

Вряд ли моя жена в полной мере верила в то, что я говорил. Но ей ещё так хотелось жить.

Она прижалась ко мне, всё ещё вздрагивая от душивших её слез.

– Ты еще любишь меня, такую убогую?

– Да, Любаня! Я тебя очень люблю.

Это была чистая правда. Ни одно существо на свете я теперь не любил так, как её. Никому на свете я так не желал облегчения страданий и выздоровления, как моей Любе. Она была живой частью того мира, которым был я сам.

– Давай-ка я лучше помассирую твою поясницу и культю. – Я смазал её бедро мазью и начал растирать.

– А, может, лучше было бы растирать водкой или каким-нибудь спиртовым раствором, – подсказала дочь.

– Надо попробовать.

Массировали то я, то Ира.

Но с каждым днем эта и другие процедуры становились всё более и более бесполезными.

Март

Всё стало катастрофически резко меняться. Начались проблемы с головой.

Когда Люба была в сознании, мы разговаривали, умывались, подмывались, делали уколы, ели-пили, плакали и, случалось, улыбались. Но вот все чаще она стала впадать в беспамятство, подолгу спать. Во сне она всхлипывала, а проснувшись, не могла понять, где находится. Мы с дочерью долго приводили её в чувство, но однажды утром, пробудившись от долгого и плаксивого сна, Люба устремила невидящие глаза на Иру, долго и отчужденно её рассматривала и, наконец, спросила:

– Ты кто такая?

– Мамочка, что с тобой? – испугалась дочь.

– Нет, ты скажи: кто ты такая? – настойчиво повторила вопрос мать, и в голосе её прозвучала злоба.

– Мама! Я дочь твоя!

– Не-е-е-ет! – закричала больная. – Ты бандитка и хочешь меня убить!..

Апрель-май

Больше она не приходила в сознание и пребывала либо в состоянии полусонной прострации, либо в состоянии безумного возбуждения. Порывалась на левой ноге, изуродованной многочисленными ампутациями, встать и куда-то идти, бессильно падала, бессвязно бормоча ругательства, и что-то еще говорила. И никого не узнавала. Мы с дочерью с трудом удерживали её на кровати. Покой наступал ненадолго: мутное сознание больной отключалось, она на несколько часов засыпала тревожным сном, время от времени, даже среди ночи вскакивая и крича что-то невразумительное. Я тоже вставал, поил её водичкой, успокоительными снадобьями, долго гладил её голову, и моя бедная Люба ненадолго засыпала, но помочь ей по-настоящему я не мог.

Ей никто уже не мог помочь.

Мы с дочерью понимали, что наша мама всё дальше и дальше уходит в тот мир, откуда вернуться невозможно. Но она была с нами, мучилась, плакала, кричала, страдала. Её лицо постоянно корёжили гримасы ужасной боли, и по её диким крикам и стонам можно было догадаться, какие это невыносимые боли. Через каждые 5–6 часов мы измеряли уровень сахара в её крови; вчера вечером глюкометр показывал 19 единиц, сегодня утром – уже 23 единицы. Это показатели – запредельные. Артериальное давление у Любы тоже опасно прыгало: с вечера оно доходило до критического состояния – 60/40, а утром подскакивало до 200/120.

Мы понимали, куда всё это клонится, но старались, по крайней мере, облегчить страдания родного человека. И продлить её жизнь. Пусть такую ужасную – какая есть. Что тут поделаешь? Лишь бы она была жива. Лишь бы была с нами ещё хоть немного.

30 мая

Братск

Была уже глубокая ночь, когда Валерий Николаевич подрулил к дому. Рядом с подъездом стояла «скорая». Значит, медики – в нашей квартире.

Люба лежала в большой комнате на кушетке. Казалось, она спит, но дыхания слышно не было. Вдруг её голова и руки резко дернулись и она захрипела. Прошло с полминуты, и её дыхание снова стало тихим и неслышным. Дочь сидела рядом с мамой, держа её за руку. В комнате были еще двое в белых халатах: пожилой мужчина и моложавая женщина.

Мужчина, врач, стал объяснять мне, что состояние больной требует срочной госпитализации:

– Уровень сахара в крови превышает допустимые нормы, пульс нитевидный, давление ниже нормы, – все показатели, несовместимые с жизнью. Мы сделали укол для укрепления сердца, но это ненадолго…

Что же делать? Что можно еще сделать, мучаясь от неизвестности и надвигающейся беды, думал я.

Дочь встала с кушетки и, заведя меня в соседнюю комнату, тихо сказала:

– Папа, переговори с доктором откровенно. Я слышала разговор медиков между собой: они считают, что положение безнадежное.

Я пригласил врача в свой кабинет и задал вопрос прямо:

– Скажите, доктор, сколько больной осталось жить?

– Трудно сказать, думаю – немного.

– И всё-таки?

– Может, часа три-четыре или чуть больше.

– Если так, то зачем её мучить и везти в больницу?

– Наша обязанность – предложить вам стационарное медицинское обслуживание.

– Можем ли мы отказаться от госпитализации?

– Можете.

– В таком случае наше решение – оставляем больную дома.

– Имеете право, – сказал пожилой врач. Немного погодя, он добавил:

– Пожалуй, такое решение будет правильным.

Медики стали укладываться. Прежде чем уйти, медсестра дала совет:

– Если будет совсем плохо, вызывайте скорую. Немедленно.

На том порешили и попрощались.

Мы остались наедине друг с другом и с нашей бедой, в ожидании наихудшего из всего, что можно было ожидать.

31 мая

Люба по-прежнему лежала неподвижно и, казалось, не дышала. Я наклонился и приложил ухо к груди. Нет, она была ещё жива, моя бедная, моя родная Любанечка: её измученное болями сердце тихо-тихо с перебоями, но всё же стучало.

У них диабет в роду, – теперь этот семейный факт был известен. Наследственная предрасположенность по женской линии. И Любина сестра Алёна страдала диабетической полнотой, и мать их, Евгения Григорьевна, баба Женя, тоже долго болела и умерла от диабета, и её сухумская бабушка Нина дожила до очень преклонного возраста, но от диабета ослепла и была совсем беспомощна. Об этом рассказывал дядя Юра.

Периодически каждые полчаса я измерял артериальное давление больной: оно по-прежнему было опасно низким, пульс еле прощупывался. Жизнь едва-едва билась слабым ключиком. Дыхание было тихое, незаметное, казалось, она вовсе не дышит, но иногда Любины веки чуть вздрагивали, губы приоткрывались, и она начинала негромко слабосильно хрипеть. Несколько раз вырывались какие-то бессвязные звуки. Однажды в этих звуках, произнесенных нараспев, мне показалось, я услышал: «Па-а-а-ша-а-а». Я слушал и слушал в надежде, может, она очнётся и скажет ещё что-нибудь. Но больше ничего не было.

* * *

Люба лежала на кровати, и дыханье её было почти неслышным. Я приладил на её руку манжету тонометра и стал качать грушу. Люба не шелохнулась. Давление было 50 на 30. Всё угасало и стремилось к нулю, к тому пределу, после которого всё останавливается.

Что ты можешь сделать для человека, который за полвека жизни с тобой стал самым родным и дорогим тебе существом? Спасти её ты не можешь. Облегчить её страдания не можешь. Продлить её жизнь не можешь. Ты ничего не можешь.

Единственное, что тебе доступно, – быть рядом с ней в эти тяжкие минуты. И ободрять её. Но Люба не приходила в себя.

Я опустился на колени перед её кроватью и, обняв мою любимую, стал молиться:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Помоги жене моей. Сделай то, что в силах Твоих – облегчи её страдания. Помоги ей, Господи. Молю Тебя, помоги!

Я ещё раз повторил слова молитвы. Потом ещё.

Около 7 часов утра резко зазвонил телефон. Это был Миша. Он звонил из Москвы:

– Ну, как мама?

– Плохо. Срочно прилетай, сынок.

Потом позвонил старший, Алексей тоже из Москвы. Я сказал ему то же…

Я снова надел на Любину руку манжету, пытаясь измерить давление. Но сколько я ни качал грушу, стрелка тонометра проскальзывала, не задерживаясь ни на одном делении. Я снова и снова качал, и не мог понять, почему дурацкий аппарат ничего не показывает: ни давление, ни пульс. Сломался он, что ли? Тогда Ира взяла маму за белую, вяло недвижимую, безжизненную руку, мельком посмотрела на меня и вдруг сказала:

– Она не дышит, папа.

Коллективная синергия и единодействие

Горе учит доброте.

Виктор Астафьев

2010, июнь

Братск

После похорон жены жизнь вроде бы понемногу стала возвращаться в обычные берега. Так казалось поначалу.

Сыновья Миша и Алексей улетели в свою Москву: их отпустили с работы ненадолго. Дочь Ира оставалась пока со мной. С мужем Сергеем у неё давно не ладилось: жили они в Канске на два дома, вроде бы не в разводе, но и не вместе. «Не могу я с ним», – коротко говорила она, без каких-либо комментариев, а в чем беда, не объясняла; об этом знала только мама, с которой дочь делилась своими секретами. Но мамы больше не было. Иринины дети, два сына, после окончания вузов, остались в Красноярске. Женились и только-только начали устраивать свою жизнь. «Пускай радуются тому, чего сами добьются, не буду им мешать», – считала дочь. Я был с ней согласен.

Да и в помощи я теперь сильно нуждался. После ухода Любы стало совсем пусто в доме. И очень тоскливо. Одиночество ещё не ощущалось, потому что рядом пока была дочь. Но пустота была. И было ощущение, что чем дальше, тем больше будет прибавляться этой пустоты.

Начиналась другая жизнь. Совсем другая. Без Любы…

Июль-сентябрь

Работа держала пока в напряжении, не позволяла расслабляться. Поэтому, несмотря на пережитое, я старался отгонять дурные мысли, быть на людях, больше двигался, допоздна задерживался в техникуме. Особенно бодрили обычные учебные занятия, встречи и возня с учениками.

Неожиданно я почувствовал новые волны поддержки, которые исходили от многих сотрудников. Большое несчастье, оказывается, может сплачивать людей. В коллективе установилось необычное спокойствие. Коллеги стали более внимательны ко мне, друг к другу, более предупредительны. Раньше, бывало, мне, директору, неделями приходилось добиваться исполнения какого-нибудь поручения, сейчас достаточно было намекнуть: неплохо, мол, сделать бы так-то и так-то, и всё делалось без лишних слов. Не нужно было приказывать, напрягаться: люди перешли на язык полутонов и бессловесного общения. Оказалось, что такое чувствительное внимание каждого к каждому рождает особую близость и хорошее взаимное понимание.

Синергия! Я и раньше встречался с этим феноменом. Это похоже на то, как если бы члены сообщества настраивались на единую волну или работали в едином магнитном поле взаимного притяжения. В таком поле могут рождаться слова общей молитвы, возносящие молящихся в горние миры. Может родиться общий подъем, и тогда происходит что-то вроде группового единодействия. Влюбленные друг в друга мужчины и женщины какое-то время тоже пребывают в таком едином поле. Большое счастье любить и быть любимым, находиться в едином поле с чувствующими тебя людьми, понимать и быть понятым, радоваться тому, что ты способен давать, давать, давать, не ожидая отдачи.

Но рано или поздно это благополучие может кончиться. И тогда единство нарушается. Имевшиеся раньше противоречия, как ржавые пружины старого дивана, начинают снова обнажаться, торчать в ненужных местах и колоть бока. Старые товарищи из-за пустяковых разногласий снова сталкиваются лбами друг с другом, единомыслие порицается и отвергается, а инакомыслие рождается само собой. Общие дела и общее движение постепенно становятся не всеобщими. Начинают разрушительно действовать центробежные силы. И вот тогда, чтобы сохранить жизне– и дееспособность, приходиться всё начинать сначала. Иногда – применять дипломатию, хитрость, иногда силу. Важно не пропустить критический момент, когда противоречия настолько обострены, что могут вдребезги разнести сложившуюся общность людей.

Только пережив несколько раз взлеты и падения вместе со своим коллективом, вы можете со временем понять, что противоречия необходимы – без них не может быть развития, – но еще нужнее единство всех коллег в движении к общим целям. Время от времени – нечасто – нужно, чтоб единство было абсолютным. Синергетическим.

Сентябрь-октябрь

На основе общего притяжения случаются и необычные прозрения.

Летом, в июле, произошло несчастье – умер ученик третьего курса по фамилии Балкин с редким именем Модест. Да не просто умер, а был убит. Жестоко. С применением пыток. С изощренными издевательствами.

За – что? Никто не знал. Говорили, что за свою порядочность. Среди однокурсников юноша был известен своей общительностью, простодушием, верностью данному слову и светлой добротой.

Не знаю, кто это придумал, но в ученических группах вдруг появились ходоки, которые стали собирать подписи за ужесточение наказания убийцам Балкина.

Дальше – больше. Среди студентов родилась идея провести вечер памяти Модеста. Самопроизвольно появилась группа девушек и парней, которые попросили педагогов помочь им подготовить такой вечер. Выбрали девиз: «Для того чтобы жить в этой жизни, нужно научиться выражать свое мнение и пытаться что-то изменить».

Так неожиданно их бывший товарищ, обыкновенный парнишка, зверски замученный подонками, стал героем. Именно таким, каким должен быть тот, кто достоин, по мнению ребят, «жить в этой жизни».

С каждым днем число желающих участвовать в подготовке памятного вечера росло. И тогда в низах родилась ещё одна идея: преподаватели Екатерина Валентиновна, Наталья Александровна и Надежда Александровна предложили параллельно подготовить спектакль о Добре и Зле, Любви и Ответственности. Решено было избрать сценарий по мотивам мало известной современным детям сказки Антуана де Сент-Экзюпери «Маленький принц».

Начались репетиции. Было преодолено немало трудностей, ведь постановщиками были не профессионалы, а преподаватели юриспруденции, психологии, информатики. Нужны были художники для оформления сцены, специалисты по видеоэффектам, звукооператоры – и тут же нашлись мастера и студенты, которые предложили свои услуги.

Не было никаких зазывных реклам, но в день спектакля актовый зал оказался заполненным до отказа.

Это был день, который можно назвать днем Памяти. А можно и – днем Раздумий о Главном. Потому что то, что было показано, ошеломило и заставило зрителей – и студентов, и нас, их наставников – приостановить дыхание и открыть свои глаза, умы и сердца для восприятия того, о чем со сцены говорили юные артисты. И для понимания того, как надо жить на собственной планете. Как жить в том мире, где хозяин ты сам.

Перед спектаклем было показан литературно-художественный монтаж. Под музыку Бетховена, Шопена и Чайковского читались стихи и тексты о совести, чести, долге, равнодушии. В конце – были кадры о Модесте Балкине. Своеобразный реквием. Монтаж был как бы прологом спектакля.

Но вот без всякого перехода появился Маленький принц, хозяин маленькой Планеты. Он разговаривает с беззащитной Розой, потом встречается с Летчиком, самолет которого сломался и упал в пустыне, с умным Лисом, Змеёй, другими персонажами. И их разговоры и действия почему-то завораживают, хотя они негромко и ненастойчиво говорят об одном и том же: как жить, как не умереть от жажды, как не быть съеденным кем попало, как любить, как дружить?

Время от времени на экране вспыхивали слова, которые были правилами Маленького принца и его друзей:

– встал поутру, умылся, привел себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою Планету;

– ты навсегда в ответе за тех, кого приручил;

– родник надо искать не в Африке, а в себе.

О том, что дети восприимчивы к сказкам, мы знали не понаслышке и, конечно, пользовались этим в своей работе. Но то, как наши дети – подростки, юноши и девушки – восприняли сложные поэтические аллегории и непростые откровения сказки Экзюпери, потрясло. Это был единый порыв, одна волна, которая накрыла всех.

В зале в течение 75 минут стояла мертвая тишина. Многие плакали.

И снова было это чудо – сродство участников некоего Единства, когда каждый может почувствовать свою сопричастность с чем-то светлым, чистым, мудрым. И большим.

Октябрь

Было ещё несколько стрессовых ситуаций. В начале октября на базе нашего техникума проходил областной конкурс профессионального мастерства учащихся и мастеров училищ и техникумов по профессии автомеханик. Мы были устроителями конкурса. Готовились с осени прошлого года и потратили много сил. Подготовка нас сильно вымотала, но конкурс удался. Успех был выше наших ожиданий.

По признанию участников, областного министерства, местных гзет и телеканала наши действия были безупречными, сотрудники техникума работали блистательно. Наш техникумсверкал чистотой и красотой, его хозяева, то есть мы, были хорошо организованы, безмерно щедры и хлебосольны.

Я наблюдал в работе коллектива редкостное явление – синергетический эффект. Все действовали слаженно с невероятной, удивительно высокой отдачей, не свойственной обычной совместной работе.

Были и особо отличившиеся. Педагог Елена Басалаева, ответственная за организацию производственной практики студентов, целыми днями пропадала на предприятиях города в поисках каких-то редких, но одинаковых редукторов, поскольку все конкурсанты должны быть поставлены в равные условия. И редукторы были поставлены. Василий Галицкий, старший мастер, в сотый раз проверял с мастерами испытательные стенды.

Суровый, не знающий сомнений, как еврейский бог, преподаватель автодисциплин С. В. Кудряшов, дополнительную солидность и осанку которому придавала окладистая сивая борода, безраздельно царствовал на нашем автодроме в роли главного судьи соревнований водителей грузовиков. В результате к судейской бригаде не было ни претензий, ни замечаний. Судейство Сергея Владимировича было признано образцовым не только всеми членами команд, но и присутствующим на соревнованиях представителем нашего министерства Митрохиным.

Легкая на подъем Наталия Проклова, мой заместитель по воспитательной рпаботе, со своей командой каким-то чудесным образом сумела организовать для гостей экскурсию в машинный зал ГЭС – который давно и наглухо был закрыт для посторонних, – а потом ещё и дискотеку под живую музыку с танцами до упаду. Радостям не было конца.

Общие радости мало-помалу вытесняли тоску и печаль.

Областное начальство снова нас зауважало. Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!

3 ноября

Неожиданно позвонил младший сын Иры из Канска: у отца, Сергея, – инфаркт. Он в реанимации. Кризис уже прошел, но требуется длительное лечение.

Дочь засобиралась. Она сознает, что какой бы Сергей ни был, он всё же – муж и отец её детей. Он в тяжелом состоянии и нуждается в помощи. Нужно быть с ним.

Ира уехала. Вероятно, надолго, скорее всего – навсегда.

Я остался один.

Теперь все мои дети, внуки, немногие родные – далеко от меня.

10 ноября

Солнышка не видно, но его свет где-то там вверху угадывается. От края до края неба город закрыт толстым слоем стерильно белой ваты, из которой сыплются мелкие искры снега. С тихим шорохом они падают вниз, покрывая крыши домов, дороги, тропинки, газоны, кусты и ветки деревьев белым пухом. И всё жилое становится светлым, праздничным, нарядным. Не видно ни одного изъяна – всё изукрашено белым и чистым. Воздух наполнен прозрачной дымкой. Хорошо дышится, на душе легко.

Зима началась…

Шкандыбая, припадая на левую нездоровую ногу, спускаюсь из зала большого магазина электротоваров по внешней, пристроенной, крутой железной лестнице.

Спустился и вижу – что такое? – стоят внизу два немаленьких кобеля.

Откуда они тут взялись? Из ближних усадеб?

Меня, что ли, дожидаются?

Один – черный, цыган, вопросительно уставился на меня с навостренными ушами, другой, повыше, серый с белым пятном на широком лбу, скаля зубы, подступил ко мне с одним поднятым ухом, второе – опущено.

– Ну, что, ребята, чего надо? – говорю я, обращаясь к псам, которых вижу впервые, и показываю им свою открытую ладонь.

Серый коснулся прохладным носом моей ладони и тут же засунул свою кудлатую морду мне в меховой рукав куртки.

– Что, кушать тебе хочется? – спрашиваю я. – Угостить нечем.

Мой новый знакомый посмотрел на меня умными желтыми глазами, мотнул головой, как бы говоря: «Да, ладно», легко вскинул своё мощное туловище и положил передние лапы мне на плечо. Голова серого сравнялась с моей, и он попытался лизнуть меня в нос.

– Ну, брат, это ни к чему.

Серый спрыгнул и снова засунул морду в мой рукав. Дружелюбие его было беспредельно.

Что же мне с вами делать? – подумал я, поняв, что собаки, судя по упитанности и ухоженности, не бездомные. Они наверняка – домовые псы, но сбежавшие в самоволку по случаю празднования прихода белой зимы. Они, должно быть, немного ошалели от возбуждающих запахов и ощущения полной свободы. И впервые обнаружили, что там, где свобода, не всегда есть еда. Но радость продолжала пьянить их собачьи головы.

Мы втроем идем по снежной дороге: цыган впереди, серый рядом со мной, держась за мой рукав, слегка сжимая его своими зубами.

Новые товарищи проводили меня до остановки троллейбуса и, видно, поняв, что здесь наши пути, увы, расходятся, вильнули кольцами хвостов и дружно повернули в ближайший проулок. Наверное – домой.