Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

В одну из апрельских суббот, после уроков, всем классом мы пошли в лес на берег Ангары, которая, как спящая красавица, лежала под нагромождением торосов, притворившись тихой и покорной. Вокруг простиралось необычайное спокойствие и ледяное безмолвие. Однако весеннее солнце делало свое дело: лёд подтаивал и местами забереги были уже непроходимыми.

Мы развели костер, сварили ведро каши с тушёнкой, ведро чая. И закатили знатный пир. Дети были невероятно довольны и потом еще долго говорили: «Помните, какую вкусную кашу с дымком мы ели на Ангаре?»

Ангара оказалась совсем не такой безобидной, как представлялась. Однажды ночью я проснулся от страшного гула, очень похожего на орудийный. Сильно дрожала, как перед стихийным бедствием, земля. Не раздумывая, наскоро натянув штаны, я бросился на улицу, где уже находились многие односельчане. Вдребезги пьяный Толик, хозяйский зять, вытаращив безумные глаза, бормотал, держась за забор:

– Это что – атомная война?

Ему никто не отвечал. Гул снова повторился.

Было страшновато.

Опять задрожала, почти зашевелилась под ногами земля.

Похоже на землетрясение.

Люди стояли испуганные, не понимая, что происходит и что надо делать.

– Ангара. Это Ангара! – сказал, наконец, один из соседей, старый «бурундук». – Пошла, матушка. Лёд, значить, тронулси.

Старик не торопясь перекрестился и пошел домой.

Всё встало на места. Война пока отменялась …

Почему-то на Ангаре ледоход проходил по ночам. За одну ночь река, обладавшая невероятной силищей и быстрым течением, полностью освобождалась ото льда.

Вскоре началась навигация, и по просьбе директора школы я на катере поехал в город на межрайбазу. Катер вел сам капитан Сухарев, с которым мы были хорошо знакомы, поскольку Инна, его дочь, тихая девочка с кроткими голубиными глазами, училась в моём классе. Сухарев помог мне получить и привезти на леспромхозовской машине два большущих рулона линолеума. Мы с мужиками погрузили линолеум на катер, ещё какие-то ящики с запчастями, и отвалили. Дома с трудом затащили рулоны в вестибюль школы.

Линолеум был предназначен для покрытия классных досок. Во всех классах доски были старые, деревянные; в течение года их нужно было красить черной краской несколько раз. А покрытие из линолеума покраски не требовало.

Собрались мы с трудовиком Александром Георгиевичем вдвоём и стали совет держать: как устроить это покрытие? Почитали литературу. Рекомендация была одна: линолеум нужно сажать на клей. Раздобыли полбочёнка белого порошка – клея. Набили мешки песком для балласта. И работа пошла.

Нашлись и добровольцы из числа ребят старших классов, которые готовы были до поздней ночи работать с нами. Сама собой возникла ремонтная бригада, которая и после моего уезда летом, вместе с учителями и родителями, продолжала заниматься ремонтными делами.

Впоследствии, работая в других учебных заведениях, Павел всегда привлекал учащихся разных возрастов и к ремонтным работам, и другим общественно полезным делам. И всегда удивлялся тому, какое рвение к работе при этом проявляла ребятня. Причем в большинстве случаев подобный труд либо был бесплатным, либо плата была символической.

* * *

Наконец, в мае пришел ответ: Люба писала, что обстоятельства складываются таким образом, что ей, вероятно, придется переезжать к родителям в наш город. Что это были за «обстоятельства», которые понуждали к изменению образа жизни, было неясно.

Но я воспрянул духом: раз она приедет на мою территорию, то есть шансы … Есть!

Я начинал понимать, что мне нужно будет пошустрее двигаться, и не ждать, что всё само образуется.

Позднее, уже при встрече кое-что прояснилось. Оказалось, баба Нина продолжительное время внушала внучке, что той пора замуж. Ну, внушала и ладно, – кто же не желает добра родному дитяти. Однако настойчивость бабушки превзошла всякие границы: она присмотрела внучке жениха, местного грузинского мужчину по имени Ясон. Правда, ему было под сорок, но зато он служил в местном военкомате на хорошей должности и уже был майором. Дважды майор являлся с визитом и цветами и во время церемонии чаепития давал понять, что Люба ему нравится. По времени это совпало с последними днями пребывания Павла в Сухуми. Но Люба отвечала демонстративным невниманием к майору и дерзостью к бабушке и дедушке. Сватовство майора не состоялось. Это было первое «обстоятельство».

Тогда баба Нина неожиданно применила насилие: заперла Любу на целый день в квартире. В результате нервного срыва Люба свалилась: заболела бронхитом и провалялась почти месяц … Это было второе «обстоятельство».

Все эти подробности, к сожалению, стали Павлу известны много позднее.

Однако было еще и третье – гораздо более важное обстоятельство, о чем Люба почему-то не решилась написать сразу …

* * *

В конце мая проходил праздник последнего звонка. В этот день школа прощалась не только с привычными урочными занятиями, от которых, по правде говоря, все порядком устали, но и с выпускниками – восьмиклассниками. После выпускных экзаменов они могли продолжить обучение либо в Озёрнинской десятилетке, либо в городе.

Пришли родители, официальные гости.

Мы построились во дворе. Восьмиклассники были героями праздника. Их было всего восемь человек: четверо парней в непривычных строгих костюмах с галстуками, которые почему-то постоянно сбивались набок, и четверо совсем взрослых девушек в традиционных белых фартуках и с пышными бантами на головах.

Было много здравиц и напутствий. Были и награждения отличников и ударников. Кроме директрисы Валентины Ивановны, речь держал председатель родительского комитета, крупный мосластый мужчина, леспромхозовский тракторист, которой поблагодарил педагогов и, называя фамилии, выразил благодарность также и «молодому учителю истории и немецкого языка Крёстному». Я был польщен. Выпускники преподнесли учителям жарки – таёжные цветы, которые в эту пору стали появляться на лесных полянах вокруг поселка.

Но самым интересным оказалось выступление председателя поселкового совета товарища Ухова. Этому уникальному человеку было лет около восьмидесяти, но он был ещё крепок и головой, и телом. Известен был тем, что в гражданскую войну партизанил и в составе дивизии знаменитого Дворянова освобождал Приангарье от колчаковцев, потом руководил передовым в районе колхозом. Совершенно неграмотный, он, тем не менее, был в курсе всех событий в своей вотчине, поселках Брусничном, Степановском, Приморском и в селах Чама и Гилоть, и неплохо управлялся с хозяйственными и финансовыми делами. На банковских чеках и платежных поручениях он старательно выводил «И. Ухов», и ни один начальник никогда не подвергал сомнению подлинность подписанных им документов.

Старый партизан был не шибко речистым, но зато человеком деловым:

– Товарышшы! Савецька власть должна помечать своих стахановцев и ударников. За эницативу (инициативу), путёвый труд ради обчества и школы наш сельсовет решил пометить геройских бойцов трудового фронту и их командеров товарышшев Михеева и Крёстнова и наградить денежным довольствием. И вот я имя щас выдам награды.

И дальше под бурнейшие аплодисменты награды получили мальчишки и девчонки, «бойцы», – по 10 рублей, а их «командеры» – по 25.

В заключение праздника крепыш восьмиклассник Коля Бизитов взгромоздил на свое плечо кроху-первоклашку Машу Распутину, которая изо всех сил затрезвонила ручным колокольчиком, подавая последний звонок.

Последний …

У меня защемило в груди: это был последний звонок первого года моего так случайно сложившегося учительства. Я не знал, что будет со мной дальше, но в одном был уверен: судьба приоткрыла мне тропинку, по которой можно было двигаться.

После праздника был накрыт в учительской стол. Мы, маленький коллектив таёжной школы, затерянной в сибирской глуши, чувствовали себя такими счастливыми и удачливыми, какими, вероятно, могли чувствовать себя бойцы из одного взвода, победно завершившие атаку на врага и все выжившие.

За столом все враз заговорили и говорили о разных делах и пустяках и, казалось, не будет конца той радости, которая переполняла каждого.

– Я всё хотел вас спросить … – тихонько обратился я к мудрейшей Лине Константиновне. – Вот вы часто говорите ученикам, что любите их … Не боитесь, что они сядут вам на шею?

Старая учительница засмеялась:

– А они на самом деле не раз садились и садятся мне на шею … Что поделать? Видно, такой меня Бог слепил. Но … вы не поверите: я чувствую себя хорошо.

– Но должны же быть и строгость … и требовательность, – пробовал я возразить.

– Конечно, должны, разве я против. Но сначала и впереди всего должна быть любовь. Потому что любовь – единственный способ реального самоутверждения человека. Учителя – тоже. Потому что только любя, можно добиться повиновения без применения насилия.

Лина Константиновна развернулась ко мне своим грузным корпусом и, сняв очки, спросила, глядя на меня выпуклыми безоружными глазами:

– Вам приходилось читать Евангелие?

– Конечно. В детстве меня часто водили в церковь, и я слышал много притчей из Евангелия. А потом и сам читал.

– Самый главный завет, которому следуют христиане – это заповедь о любви. Помните в Евангелие от Иоанна Иисус говорит: «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас». Нельзя работать с детьми, не любя. Только любящий учитель имеет право входить к ученикам … Не любить невозможно. Не получится.

В который раз я, комсомолец, слушал подобные речи и думал: пора и мне выбирать свой путь.

1961

Москва – Бельцы

Наступил июнь, и я снова оказался в Москве. За месяц, упираясь изо всех сил, я сдал экзамены и зачеты за пятый курс. Снова написал письмо Любе, в котором пытался сказать, как сильно скучаю по ней, и с ясными намеками на то, что в нашем городе мы сможем снова встретиться, и всё будет так же хорошо, как было в Сухуми.

В июле я съездил на побывку к родным в Молдавию: повидал мать, отца, братишку, дедушку Николая, бабу Маню, тетю Сеню, поел горячей мамалыги с брынзой, любимого супчика с курицей и самодельной лапшой, попил домашнего винца. И вдруг посреди всех этих радостей я получаю от Любы короткое письмо, которое перевернуло всё на свете: «У нас будет ребенок. Его отец – ты, Павел». Это и было то, самое загадочное третье обстоятельство, которое так напрягало Любу.

Всё произошло так неожиданно, что Павел вконец растерялся. А когда начал соображать, первое, что сделал, послал в Сухуми телеграмму: «Люблю тысячу раз целую прошу стать моей женой Павел».

Через день получил ответ: «Согласна Люба».

Он рванулся было лететь в Сухуми. Но решил сначала переговорить со своей возлюбленной. Вызвал Любу на переговорный пункт.

– Не надо тебе ехать в Сухуми, – мягко отговаривала его Люба. Голос её был таким далёким, будто она находилась где-то в Австралии или пустыне Калахари.

– Почему? – волновался Павел.

– Через неделю поездом я выезжаю в ваш город.

– Замечательно. Но по какому адресу я смогу тебя найти?

– Я буду у родителей. Пиши адрес: улица Парковая, 106.

– Я скоро найду тебя, Любушка. И всё у нас будет хорошо. Я сильно люблю тебя.

– Я тебя тоже.

Боже мой, постоянно теперь стучало у меня в висках, неужели я снова встречусь с ней, с Любой? С моей ЛЮБОВЬЮ? Как я хотел этого! Как мечтал об этом!

Я вдруг почувствовал, что меня подхватил какой-то поток. И меня НЕСЕТ! И я уже ничего не могу сделать. Вроде всё понимаю, но изменять ничего не могу. И не хочу.

1961

Братск

Летом Люба сдала в своем институте экзамены и зачеты за третий курс и, как собиралась, переехала к родителям в Братск. В конце августа ей помогли устроиться на работу в новой школе учителем математики.

Я тоже собрался было выезжать, и вдруг получаю телеграмму от директора школы Валентины Ивановны: «Вылетайте буду ждать в гостинице турбазы 20–22 августа Широких».

Я терялся в догадках: что так срочно понадобилось от меня начальству? Привычными путями – поездом до Москвы, самолетом до Братска – полетел …

После прибытия в город я первым делом отправился в гостиницу на встречу с Валентиной Ивановной. Оказывается, для меня забронировали койку. Это было весьма кстати: маета с переездами и перелетами меня сильно ухайдакала.

В городе второй день шла августовская учительская конференция. Мне сказали, что сегодня все делегаты разъехались по разным школам. Я решил подождать.

Вышел на высокий мыс, возвышающийся над Ангарой. Слева километрах в двух поднималась серая громада плотины гидростанции. Страшные пороги больше не ревели: воды Ангары накрыли их. Всё пространство на много километров вокруг было затянуто дымом и сильно пахло гарью: то горели покинутые жителями старые прибрежные села и поселки Лучихино, Парилово, Святино, Черная речка, Долоново, Заярск, Громы, Большая Мамырь и старый районный центр – Братск. Немногие люди останавливались на дороге и плотно завязывали рты и носы платками и шарфами, потому что гарь была едкая: трудно было дышать, слезились глаза.

У меня возникло ощущение потерянности, заброшенности и тоски. Словно навсегда прощался с той красотой, которую я видел и полюбил здесь, на берегах Ангары.

Что-то будет завтра, когда начнётся заполнение водохранилища, и потом? Что станет с этим краем? С нами?

Вскоре после обеда появились учителя нашей школы и с ними директор. Мы бросились друг к другу, как родные.

Валентина Ивановна отвела меня в сторону и, сильно волнуясь, огорошила новостью:

– Я подала заявление с просьбой о моем освобождении от обязанностей директора школы и переводе на работу в должности учительницы.

– Зачем вы это делаете, Валентина Ивановна? – горячо стал я возражать. – Ведь вас так все любят и уважают.

– Нет, нет, не говорите так. Причина простая – я устала. В конце концов, имею право на отдых: я третий год – на пенсии.

– Вы ещё так молодо выглядите и …

– Нет, нет и нет, – упрямо твердила Валентина Ивановна. – Однако у меня к вам есть особое предложение. Я специально вызвала вас, Павел Васильевич, пораньше, чтобы успеть передать вам школу.

– Что значит – передать?

– Нашему заведующему Заярскому я рекомендовала вас как лучшего кандидата на моё место …

– Но …

– Алексей Александрович принял мою рекомендацию, так что теперь дело за вами. Прошу вас дать согласие принять школу, а также – знаки власти: гербовую печать и книгу приказов.

Я молчал, пребывая в полной растерянности. Я не знал, как сложится моя дальнейшая жизнь. Я не знал, что скажет Люба, девушка, которая согласилась стать моей женой: захочет ли она поехать в Брусничный? Сможем ли мы в тех условиях, в которых я жил в поселке, воспитывать ребенка, который еще не родился? Согласятся ли на это её родители?

Вопросов было непривычно много. Для меня становилось трудноразрешимым то, о чем ещё месяц назад и мыслей не было. Теперь без совета с Любой я не мог ничего решать.

– Простите меня, Валентина Ивановна. Спасибо за доверие, но я, вероятно, откажусь от вашего предложения. В ближайшие дни должны в моей жизни произойти серьёзные изменения, и, скорее всего, я в Брусничный вернуться не смогу …

На следующий день с утра пораньше я кинулся в гороно. Мудрый Алексей Александрович Заярский внимательно выслушал мои сумбурные объяснения и задумался.

– Значит, решил жениться? – спросил он, строго глядя на меня поверх очков.

– Решил, – ответил я. – И скоро у нас должен родиться ребенок.

– А невеста кто по специальности?

– Учительница математики.

– Где собираешься работать?

– Пока не знаю. Не всё от меня зависит.

– Понятно.

– Может, кроме Брусничного, вы ещё что-нибудь предложите?

– Может, и предложу …

Заярский поднял телефонную трубку и набрал какой-то номер.

– Владимир Михайлович? – произнес он в трубку. Далее шли приветствия, дежурные любезности, приветы какой-то Лидии Гавриловне и, наконец, то, что представляло интерес для меня: – Может ли ваше управление в счет десяти процентов для горисполкома выделить в ближайшее время однокомнатную квартиру молодым учителям-молодоженам?.. Может… Когда?.. В декабре?.. Спасибо. В ближайшее время мы направим вам ходатайство по всей форме.

Тут же заведующий набрал следующий номер:

– Александр Иванович? Здравствуйте, Заярский! Я по поводу исполкомовского резерва жилья для учителей. В ближайшие дни я приведу к вам двух молодых специалистов-молодоженов. Прошу для них однокомнатную квартиру… Спасибо!

Потом, уже мне, Алексей Александрович сказал:

– Приводи к нам свою невесту и оформляйтесь. Тебе предлагаю директорство на выбор в трех городских школах: 7-й, 15-й и новой 9-й. Сходи, посмотри. Познакомься со школами, выбери ту, которая понравится.

– Спасибо за предложение. А как с жильём?

– Пока поживи в рабочем общежитии, а через четыре месяца дадим вашей молодой семье квартиру в новом доме.

– Это точно?

– Ты же слышал заверения заместителя начальника управления строительства и зама предгорисполкома.

– Хорошо.

Меня поселили в общежитии, в одной из деревянных двухэтажек на улице Пионерской, в комнате, где жили трое приезжих инженеров, строящих новый лесопромышленный комплекс. Я получил постельное бельё у коменданта и, затолкав свой чемоданишко под кровать, побежал смотреть школы.

О Любе – где она? что с ней? – я почти ничего не знал. Предполагал, что она уже приехала в город, и мы с ней встретимся.

Самое забавное, когда я пришел в новую школу и в сопровождении пожилой женщины-завхоза начал осмотр, то увидел в первой же классной комнате нескольких сидящих за партами ребятишек – вероятно, тех, кто был оставлен «на осень» – и с ними двух молодых особ – учительниц. Одна из них была Люба …

* * *

На следующий день Павел дал начальству согласие работать директором новой школы; а вечером был представлен Любиным родителям – Евгении Григорьевне и Семену Иосифовичу, у которых жених официально попросил руки дочери. Согласие было дано и на семейном совете было решено свадьбу сыграть после получения квартиры, и сразу же готовиться к рождению ребенка.

Так всё обговаривалось и планировалось, однако жизнь внесла поправки: дочка Ируська родилась раньше, в декабре, а квартиру дали немного позже и не одно-, а двухкомнатную – в семье теперь их стало трое. Пришлось свадьбу перенести на самый конец декабря.

Любовь, дядя Юра и вишни

1969, июнь – август

Бельцы

Обычно мы приезжали в отпуск к маме в конце июня и, отключаясь от повседневных хлопот, суеты и печалей, расслаблялись по полной программе и беззаботно наслаждались мелкими бытовыми радостями. Мама, она же баба Дуся, весело поглядывала на нас с Любаней и посмеивалась:

– Скажи кому, что вы женаты восемь лет, – не поверят. Чистые молодожены.

– Что вы, мама, какие молодожены? – полыхая всем лицом от смущения, пыталась объясниться невестка. Свекровь она звала «мамой». – У нас с Пашей дочь нынче в школу пойдет. Невеста. И Алешке скоро будет четыре.

– Ну, дай Бог, чтоб и дальше у вас всё было ладно.

Конечно, мать хотела бы пожелать сыну и невестке семейного согласия и любви, но она такими словами не пользовалась: её семейная жизнь была недолгой – годик перед войной и после возвращения мужа Васи с фронта. А любовь была ещё короче, хотя иногда казалось, что её вовсе не было. Нет, что-то, наверно, всё же было. Она, правда, не помнила, чтобы муж говорил ей про любовь, но в редкие минуты он говорил с ней по-хорошему, называл её «цветочек полевой». А чтоб про любовь – этого не было. Вот и отвыкла она от таких слов.

Жили отпускники у мамы вольготно. Дети, Ириша и Лёша, чумазые, в одних трусишках, перезнакомились с соседскими ребятишками и проводили время в непрерывных играх то в соседних дворах, то в бабушкином. Только на ночь, вконец умаявшиеся, они доползали до постелей и мгновенно засыпали. Место у них было своё – большая бабушкина скрыня, называемая «софкой», покрытая просторным матрацем, набитым сеном.

А Павел с Любой в сухую погоду в дом почти не заходили: их местом был старый топчан под большим орехом. Топчан был узковатый, но в те времена им было не тесно: оба были не толстые. С наступлением ночи из-под ореха то и дело доносилось:

– Люба, Любанечка! Любовь моя!

– Панечка, милый!

Мама, лёжа на своей печке, через неплотно притворенную дверь слушала эти охи и ахи и тихо вздыхала.

Вначале лета на нижнем базаре появлялись свежая молдавская брынза и черешня. Брынза особенно хороша была с горячей мамалыгой и толчёным с солью чесноком. Черешня продавалась – у матери в саду её не было – двух сортов: чёрная, некрупная, очень сладкая, но с горчинкой, и крупная, желтовато-белая или бело-розовая, сочная и такая вкусная, что есть её хотелось постоянно. Мы, сибиряки, так и делали: ели с утра до ночи. Такая была цель – отъедаться.

Черешня быстро отходила и начинала поспевать ранняя вишня. Её не надо было покупать: у матери и у дедушки Николая с бабушкой Маней было несколько вишневых деревьев. Мы накинулись было на вишню и сразу же заработали расстройство желудков и такую оскомину, от которой рты скукоживались и не принимали никакой пищи. Варили из этой вишни компоты и ждали, когда поспеет поздняя. К этому событию готовились основательно: предстояла большая кампания по варке варенья. Для этого на верхнем базаре были куплены два роскошных двухведерных глазурованных глечика, изделия украинских гончаров.

Поскольку к моменту созревания поздней вишни поспевали и другие фрукты – сливы, абрикосы, яблоки, – то среди местного населения начиналась горячая страда повидло – и компотоварения и закруток в банки. Плановая госторговля реагировали на это очень своеобразно: первыми из продажи исчезали банки и крышки, несмотря на то, что в городе на полную мощь работали приличный стекольный завод и завод металлоизделий союзного значения, которые при необходимости могли бы за неделю обеспечить годовую потребность всей Молдавии в банках и крышках. Но самое интересное происходило с сахаром: несмотря на то, что в городе был свой сахарный завод ещё с румынских времен, и в ближних селах работали еще два новых, таких же, завода, ажиотажный спрос на сей продукт в летнее время рождал из года в год совсем неадекватное предложение. «В одни руки – не больше двух килограммов», – кричали с утра мордастые продавщицы в неопрятных синих халатах, обращаясь к толпе стоящих в очереди, вплотную друг к другу, граждан. Люди поначалу шумели, но одно и то же повторялось каждый день, – и все научились помалкивать. Народ, однако, у нас изобретательный: мать мобилизовала всех домочадцев. С ранья она брала с собой меня или моего брата Ивана, шла занимать очередь, а занимая, говорила: «Впереди нас еще шесть человек. Они скоро подойдут». Всё было по правилам, по местным понятиям. К нужному моменту подавался сигнал, и подтягивались остальные: Люба с детьми, баба Маня, дед Николай, тётя Сеня. Иногда, если привоз сахара был большой, занимали очередь дважды, и вся наша орда снова устремлялась к заветному окошку. Так делало не только наше семейство, но и вся остальная магала, прилегающая к магазину. Что было хорошо – это то, что распродажа шла быстро, так как сахар заранее был расфасован. Любопытно, что когда я с семьёй в течение следующих лет приезжал на лето к матери, то всегда было одно и то же: дефицит стеклотары с крышками и сахара. Постоянство и идиотизм этого явления были загадочны и не поддавались разгадке при помощи традиционных способов мышления.

Когда тебе постоянно вдувают в уши, что достойные люди, облеченные высокой властью денно и нощно пекутся о благе общества и твоем, тебе как-то не хочется думать, что многие из них просто не способны справляться со своими обязанностями.

Но однажды я приблизился к разгадке феномена. Выяснилось – это неопровержимо доказал какой-то итальянский ученый, – что человек всегда недооценивает количество глупых людей, которые его окружают. Причем глупцы, и просто идиоты, имеются как среди так называемых простых людей, так и среди нобелевских лауреатов, академиков и высоких государственных мужей, облеченных властью. Поэтому если глупому начальнику поручено снабжать город, республику или деревню сахаром или стеклотарой, то без постороннего вмешательства сверху он не сможет создать гибкий график соответствия предложений спросу. И дефицит будет хроническим. Таков закон.

По пятницам мой брат Ваня укладывал в рюкзак рыболовные закидушки со свинцовыми грузилами, буханку мамалыги, макух, палатку, котелок, сажал меня на железный багажник своего мопеда и мы ехали в сторону ближнего озера у деревни Стрымба или куда-нибудь дальше. Мопед был слабенький, в горку двоих не тянул. Мне приходилось соскакивать с жесткого сидения и бежать рядом. По приезде на место я начинал в лесополосе обустраивать бивак, ставил палатку и готовил место под костер, а Ваня налегке ехал за Любой и следующим рейсом привозил её, а также ингредиенты, необходимые для будущей ухи: картошку, лавровый лист, перец, соль и что-то ещё.

Ване было восемнадцать лет, он был еще парубком, не женатым и не служившим. Работал слесарем в автоколонне и мечтал стать лётчиком. По воскресеньям ездил на аэродром, где занимался парашютным спортом.

Рыбалка начиналась с вечера. У каждого были свои снасти. Люба долго выбирала место, наживляла на крючки приманку из мамалыги и жеваного макуха, и, широко размахнувшись, забрасывала одну закидушку, потом другую. Далеко у неё не получалось.

Мы с братом располагались чуть дальше и бросали свои закидушки почти на середину озера. Крючки с душистой приманкой при таком способе рыбной ловли удерживались поплавками чуть выше илистого дна, где их должна была найти рыба. Такой рыбой были карпы и караси.

Обычно первый ликующий крик исходил от Любани.

– Е-е-е-есть! – на весь белый свет кричала моя женушка и, быстро-быстро перебирая руками леску, тащила трепещущую добычу.

Через полчаса в десятилитровой консервной банке беспокойно били серебряными хвостами полтора десятка рыбин.

– Хватит на уху, – говорил Ваня, и все отправлялись к палатке.

К тому времени уже начинали лютовать комары. Мы собирали вдоль берега лепешки подсохшего коровьего навоза – топливо для костра. Густой дым от кизякового костра ел глаза, но немного отгонял комаров.

Сначала чистили рыбу, картошку, взбадривали костер, ставили таган с котелком, и за дело бралась Люба. Через полчаса варево в котелке закипало, повариха подсыпала туда известные только ей колдовские специи и, наконец, запускала потрошеную рыбу. И тогда над нашим стойбищем распространялись волшебные запахи, от которых кружилась голова и начиналось преждевременное соковыделение.

После обильной ухи, вкуснее которой ничего на свете быть не могло, и нескольких стопок домашнего вина, быстро наступала черная южная ночь, в костер подкладывались кизяковые лепешки, и все залезали в палатку. Но сон не шел, и еще часа два мы говорили обо всем на свете: о Ваниных девушках, которые почти каждый день появлялись на нашем подворье, о том, как попасть на службу в лётную часть, о красоте Сибири, особенно Ангары, о трудностях и радостях профессии учитель, к коей принадлежали мы с Любой.

Рано утром, с восходом солнца, начиналась большая рыбалка. Часа за два-три, мы налавливали полную ведерную банку рыбы и, задолго до обеда, донельзя довольные, отправлялись домой.

Часть рыбы отдавалась дедушке Николаю, бабе Мане и тете Сене, живущих в другой половине дома.

Самое замечательное происходило вечером, когда под большим орехом собиралось всё семейство, и Люба подавала на стол огромный дымящийся противень с золотистой рыбой, обваленной в кукурузной крупе и жареной на запашистом подсолнечном масле, а мама вываливала из чугунка полушарие мамалыги и выкладывала розовато-белые бруски нежной овечьей брынзы. Ваня разливал по стаканам пахнущее полевыми цветами домашнее вино, и начиналось умопомрачительное пиршество. Нежное мясо крупных карпов хорошо отделялось от больших костей, – оно таяло во рту, а мелкие, хорошо прожаренные карасики поедались целиком с головой и косточками. Всё было так вкусно, что удержаться от обжорства было невозможно…

Люба купалась в славе: все домочадцы нахваливали её кулинарный талант и благодарили.

В то лето радостей было много. Продолжалась наша беззаботная жизнь вплоть до приезда из Ленинграда Любиного дядьки – дяди Юры.

Дядя Юрас дочкой Лизой приехал в конце июля. С их приездом многое стало меняться.

Дядька, отставной подполковник автомобильных войск, несмотря на преклонные года, малый рост, общую округлость в ширину и в высоту, как многие бывшие фронтовики, обладал громким командирским голосом, собственным мнением по любому вопросу и был подвижен, энергичен и уверен в себе, как воинственный библейский пастух Давид перед битвой с великаном Голиафом. Лиза, девочка, слишком полная для своих тринадцати лет, была выращена на еврейских традициях ленинградской бабушкой Юлей, которая считала, что главное в воспитании – питание: ребёнок должен быть накормлен. Лиза была послушным, заметно перекормленным и ни к чему не приспособленным ребенком; она даже картошку не умела чистить: баба Юля не разрешала. В нашем саду целыми днями она лежала в гамаке между вишневыми деревьями и читала детективы.

Отец и дочь заняли дальнюю комнату, в которой давно никто не жил.

Дядя Юра вставал очень рано. Первым проходил по тропинке к дальнему, сбитому из досок, щелястому нужнику. Долго мостился на корточках над очком и шумно, со стонами кряхтел так громко, что куры в сарае начинали с перепугу бить крыльями и кудахтать. Покинув место уединения, наливал воду в рукомойник, снимал майку, и, громко вскрикивая, сморкаясь и фыркая, умывался, шлёпая себя по густоволосатой спине, груди, предплечьям, татуированным женскими ликами с довоенными локонами, и обширному полушарию живота, тоже в кольцах шатеновой шерсти. Старый, любимый мною с детства, пёс Джек вылезал из будки и от удивления начинал лаять на неспокойного ленинградского гостя. Мы с Любой тоже вынуждены были вставать с нашего ложа под орехом, понимая, что наш дядька спать больше никому не даст.

Главным утренним делом был поход на рынок.

Дядя Юра укладывал в авоську трехлитровую банку, мы шли по улице Маяковского до пересечения с проспектом Артёма и на углу терпеливо скучали в ожидании автобуса. Потом на громыхающем «лазе» – почему-то все городские автобусы были очень старые – ехали до главпочтамта. Шли до центра – площади Победы – и, пройдя её, входили в ворота нижнего базара.

Там начиналось самое интересное. Прямо от входа шел ряд каруц. В будние дни их было с десяток, в базарные – могло быть и два, и три десятка. Это были не обычные телеги. На каждой стояла пузатая дубовая бочка литров на триста, иногда и побольше. Бочки были с вином, изготовленным старинными молдавскими способами в домашних условиях. Лучшими считались вина из молдавских сёл, но нередко среди виноделов попадались и рыжебородые кацапы – так звали русскоговорящих старообрядцев, – которые тоже знали толк в винах.