Текст книги "Дикая Донна"

Психастения

Я ненавижу себя за то, что все еще помню твои красивые, блядские, невыносимые, несуразные, безумные руки: пересечение канатов-вен, длинные пальцы, которые вызывают по телу дрожь, мужественные руки человека, способного постичь бога. Я все еще помню, как ты касался моих плеч так, словно разглаживал пальцами непокорность буйных волн в океане, усмиряя шторм, который способен был уничтожить все признаки жизни на своем пути. Ты словно скальпелем водил по моим изгибам, с хирургической точностью подтачивал под себя, словно я была твоим самым опасным экспериментом, который мог стоить жизни (мне жаль, что я, как и любой продукт творения чужих рук, сбежала, но одна моя часть навсегда осталась верна тебе). Ты любил поправлять мои непослушные своенравные локоны, ты любил говорить: «Ты вся, словно проволока, острая и невыносима, непостижимая для всех, кроме меня». Я все еще ненавижу себя за то, что ночами ощущаю эти жалящие прикосновения, вынуждающие кожу трещать по швам, разрушая эту примитивную конструкцию тела. Я по-прежнему чувствую твое дыхание за спиной – по позвоночнику дрожь, а внутри – боязнь повернуться и увидеть твои глаза. И ты даже не знаешь, на крат не догадываешься, как сильно я ненавижу твой взгляд. Твои глаза цвета мутной реки осенью, в которой отражается гладь безжизненного серого неба. Твоя искрометность, осознанность, ломанность битого хрусталя; твоя насмешка, безразличие, отсутствие чего-либо святого в них – твой ад, существующий в солнечном сплетении, поднялся вверх и поселился в твоих радужках: сталь, медь, металл на кончике языка, метания между богом и дьяволом.

Я презираю твой запах. Ты пахнешь сожженным в кострище «навсегда», разрушенными мечтами, падающими мостами, первым глотком алкоголя и морозными лесами, в которых теряешься, желая постичь свободу. Ты ваниль, мята, мускус, пачули, что удушьем обвивают шею, полынью проникают в кровь и делают ее горькой: хороший, плохой, злой – как в том фильме, сотканном по непостижимой извращенной правде, только ты стал моим личным маньяком, выискивающим меня за каждым поворотом, чтобы, подобно Ганнибалу приготовить из моего сердца изысканное блюдо: я не Уилл Грэм, но этот кусок разделила бы с тобой, впуская сатану себе под кожу.

Я казню свою память за то, как сильно твой последний поцелуй врезался в мой мозг: губы со вкусом имбиря и вишни, мятной жвачки от mentos, твое тепло, ласкающее кожу и дыхание, разделенное на двух разных людей, ставших одним целым. Если бы каждое воспоминание с тобой стало осязаемым, я бы топтала его, чтобы больше никогда не вспомнить о том, что ты был, что где-то есть, словно между нами отныне разные полушария, планеты, словно я на марсе, а тебя просто никогда не было и нет: ты плод моих бурных фантазий, воспламеняющихся под действием пары бокалов мартини, который я готовлю на своей просторной кухне, наслаждаясь одиночеством. Я привыкла существовать одна и это не кажется мне больше чем-то абсурдным, как в детстве. Теперь это мое наслаждение, моя реальность, с которой я делю постель. И, быть может, я все же до дрожи люблю твои губы, ресницы, скулы и кожу, но я эту историю подытожила, подводя кривую черту.

Хиросима

⠀Наша любовь – проклятие Хиросимы, выжженные поля, ненависть и боль в одном флаконе, что преподносят в утонченной бутылке, подобно Château Montrose: красное, насыщенное, выдержанное в дубе. Блестящий рубиновый цвет, соблазнительный аромат смородины, ежевики, табачного листа, горького шоколада и лакрицы. Невероятно долгий шлейф послевкусия, как наслаждение с тобой, волнами окутывающее тело, чтобы после вонзить в него сотни раскаленных игл – мой палач и моя мишень, потому что в этих кровавых игрищах нет победителей. Ты – нож, что лезвием холодным ласкает плоть: прокрутить рукоять три раза, ломая хрупкие тонкие ребра в порошок, чтобы они первым декабрьским снегом упали на промерзшую землю, пытаясь ее согреть ледяным покрывалом.

Концентрационный лагерь, третий холокост, схождение планет с орбит, когда губы шепчут о ненависти, вбивая слова в воспаленную кожу, а пальцы целуют своими касаниями плечи, словно мы два подростка, которые открывают для себя все грани любви, изучая ее звучание по нотам. В тебе слишком много моего, изобилие постороннего, чужого, острого, ненавистного, горького, подобно сицилийскому перцу, горечь которого мне астмой и удушьем.

Мы разные: я прячу линии татуировок под плотными черными свитерами, становящимися моей второй кожей, подобно змеиной, которую я сбрасываю под покровом ночи, проникая пальцами тебе в сердце, чтобы украсть еще одну важную часть себе, ты же целуешь их каждый ломаный изгиб, читая меня, как верующие читают Иезекииль. Ты не любишь кофе, когда оно мне вместо воды в июльский жар; я не верую в любовь, считая тебя зависимостью и ядом, который постепенно отравляет организм, а я самовольно иду на эшафот, в объятия своей смерти. Ты возносишь меня на пьедестал, а затем уничтожаешь; признаешься в любви, чтобы после кричать мне на всех язык о ненависти. Ты мои контрасты и противоречия, которые бесконечно из крайности в крайность, затягивая и меня в это кругосветное путешествие лабиринтами безумия, вынуждая потеряться там навечно.

Мы сидим в нашей гостиной, которая раньше была для меня самым уютным местом во всем мире: от Парижа до Риги, стены которых теперь рушились в твоих глазах, а мне оставалось доламывать их каблуками туфель, которые стали для меня чем-то сродни защитной реакции, попытками удержаться в реальности и показать, что я в порядке. «Ты моя дикость, смертельная лихорадка и петли смирительной рубашки. Я ненавижу в тебе все, но больше всего мне ненавистен твой запах: ты пахнешь дымом лесных пожаров, чистотой снегопадов, холодной промерзшей до дна рекой и какао. Как это в принципе в список попало, если ты весь из стен и замков?».

Ты улыбаешься, пока за окнами танцует вальс зима, а ветер ей жениться предлагает, ты гладишь мои пальцы первобытно-нежно, целуя сухими губами каждую костяшку, и я знаю, что за минутами выверенного тепла последуют часы боли, потому что это единственное, что было настолько близко тебе, единственное, на что ты был способен.

«Поцелуй меня», – шепчешь ты, и я целую, ощущая, как последние бабочки во мне, захлебываясь кровью, умирают. Расскажи мне, Кай, это и есть та самая любовь, о который ты говорил в начале?

История нелюбви

Я сижу на скамье, в городе, который я не хочу обнажать перед вами, потому что этот рассказ не о нем. Впервые за душный день все затихло: лишь редкие голоса и смех влюблённых пар нарушали этот сонный покой, повисший в воздухе. Когда-то, три года назад, когда я ступил на его территорию абсолютно нищий и покинутый всеми, в тот первый вечер, когда моя нога впервые коснулась этой священной земли, я сидел на этом самом месте и не понимал, что мне делать дальше. В тот самый вечер я познакомился с мужчиной, который предоставил мне временное убежище, помог с деньгами, а взамен попросил лишь мое внимание и мои уши, которые будут слушать его внимательно и чутко. В тот самый вечер я был хорошим собеседником. Он поведал мне о женщинах. О трёх несчастных, изломанных, избитых жизнью женщинах, которые запомнились ему столь выраженной борьбой с жизнью, что их хотелось застрелить, избавляя от мучения. Все они, несомненно, отличались друг от друга, подобно небу и земле, но их объединяло одно: пустота. Прошло ровно три года. Долгих три года я хранил молчание, чтобы сегодня поведать вам о них. О том примере жалости, скорби, текущей в их венах, не имеющей границ. История о том, как женщина может пасть в своей гордости, данной ей природой. Помните знаменитую фразу: «Мне будет больно, но меня спасёт гордость»? Таких не спасает, поэтому они три шкуры с себя сдирают, пытаясь выплыть, но тонут в собственном упадке, не находя разложившуюся меж рёбер душу. Это история о том, какой женщиной быть не нужно, и я прошу тебя устроиться поудобнее и запастись терпением и состраданием, ведь каждый вправе ошибаться.

Первая из них была самой избитой жизнью. Когда он говорил о ней, то подносил сигариллу к губам значительно чаще, выпуская облака дыма, усмехался и качал головой, устремляя на меня взор пронзительно-синих глаз. Он называл ее «мисс полярность», «мисс пустота», «женщина, которая умрет, так и не узнав, что такое любовь». Покинутая и брошенная всеми, напоминающая маленькую собачонку, которую выгнали в минус сорок, поэтому ей ничего не оставалось, как призывно вилять хвостиком, заискивая и видя в каждом того, кто может ее приютить. Женщина, у которой каждый что-то забирал, потому что она сама отдавала это, со временем оставаясь пустой. Это был мимолётный роман, встреча на одну ночь, потому что это все, что она могла ему дать. Ей нравились женатые мужчины. Холёные. Из прилежных семей, в которых царит покой и уют. Ей нравилось строить глазки, навязываться, всячески пытаться выжать хотя бы капельку внимания у этого мира. Искать сплетни, провокации, шантажировать и не замечать, как со временем она все больше теряет свой лик. Несчастная девочка, напоминающая «бедную Лизу», которую тоже никто не спас, с которой никто не хотел оставаться, потому что все предпочитали не ее – ту, другую. Черноволосую, со жгучими глазами, которую узнают по стуку каблуков, которые она снимает вечером и превращается в тёплую девочку, готовую позволить зарыться в своих коленях. Мое сердце тогда металась в груди от преисполнившейся жалости. От несправедливости этого мира. Я твердил себя неустанно «спасите же ее, прошу!», но никто не слышал этих молитв, потому что девочка с искалеченным сердцем, не умеющая любить, а лишь зависеть, сама шла на эшафот, в объятия своей смерти.

Ее бросил тот, кого она так любила. Она стала неинтересна мужчине, которому отдавала все, выворачивала свою душу наизнанку, подобно дырявым карманам, но со временем оказалась просто недостаточно интересной, недостаточно сексуальной, заботливой, стервозной, недостаточно красивой. И какого было горе, когда тот, кому она отдавала все, сам вручал ей лезвие, призывая пройтись по нему босиком, чтобы тонуть в своей крови и алкоголе, ища публику для своей трагикомедии в три ночи. Как металась, подобно раненному зверю, желая вернуть то, что у неё отняли: ею иногда пользовались, черноволосая об этом знала, она ей это позволяла, ловя птичку в клетку. А он смешивал ее с грязью и рассказывал своей черноволосой, как сильно ему не везло до неё. Черноволосая молчала, кусая губы, зная, что она и к ней вновь приползёт в этом пьяном угаре, потому что ставки были сделаны, но вновь не на неё. Потому что даже черноволосую он любил иначе, чище и искреннее.

Ее никто не желал. Никто не хотел приютить маленькую девочку и согреть ее. Никто не мог находиться с ней слишком долго, потому что плохой мёд начинает горчить на языке и вызывает аллергию. Поэтому она бежала к каждому порогу, поэтому позволяла вытирать собой дорогие туфли, она тонула в своей желчи и злобе, в своей ненависти, которая тянула ее на дно и тяжестью отдавалась в сердцах всех, кто находился рядом с ней, потому что это все, что у неё было. Все, что у неё есть. Она была удобна для каких-то целей и дешевых интриг, но потом ее срок годности заканчивался и ее заменяли на нечто новое, что будет интереснее и целостнее. Женщина-хамелеон, подстраивающаяся под настроение и поведение каждого, с кем имеет дело. Лицемерная, неприкаянная, даже не кукла, потому что до неё не дотягивает. Просто девочка, глаза которой мне по-прежнему снятся по ночам, потому что никто и никогда не воспринимал ее всерьёз – она была прекрасное ничто, скрывающееся за завесой лжи и боли, потому что однажды ее предали из-за женщины, которая во всем была лучше. И она это, несомненно, знала. Прошло так много времени, но эта боль по-прежнему сотней раскалённых игл терзает ее изнутри, потому что не успевшую зажить рану снова и снова надрывают. Но она в этом никогда не признается.

Вторая – синоним слова «бездна», у которой нет дна и начала, потому что она хочет понравиться всем и каждому. О ней он говорил более спокойно, протирая вспотевшие ладошки тканью подклада тяжелого пиджака от Кутюр. «Почему же их всех бросали?» – думал я, пока мой собеседник озарял пламенем спички своё красивое лицо, которого успели коснуться морщины. «Понимаешь, Франц, – говорил он, – эта женщина так умело хваталась за все, что у меня голова кругом шла. И писала, и танцевала, и постоянно пыталась достичь своего идеала, но все никак не могла заполнить эту сквозную дыру в себе. Вообрази?». Она так любила кричать о своей значимости и важности, что даже не заметила, как растворилась в этом. Была такой маленькой и хрупкой, мечтательной и незаметной, что приходилось всячески привлекать внимание. Она дописывала себе несуществующие ценности, перечитав красивых историй, веру в чистую любовь, но уже была очернена: извращенным восприятием этого мира, незрелыми шутками, молоком, пролитым на одежду, потому что ей было важно не нести сексуальность и женственность в себе, а просто вторить об этом каждому; связями с разными мужчинами без обязательств – не мужчины желали ее, а она их, спрашивая у черноволосой советы по соблазнению общего покойного знакомого (понимаете, до чего могут снизойти женщины, слепо верующие в свои силы?). Черноволосая курила вишневую и ничего не могла ответить, потому что не она соблазняла, а ее, пытаясь завоевать. Ей было незнакомо это чувство больного азарта, она никогда не становилась на колени, потому что ее сердце было рождено любить с той самой чистотой и святостью, о которой так мечтала девочка-осень. Она правда была осенью, в ней вязли ноги, как в грязи после ливня, сокрушившего город, она замедляла все метаморфозы одним своим существованием. Девочка в свитере, которую тоже променивали не один раз, от которой все сбегали, а она продолжала искать причину в других, но только не в себе. Все, что скрывалось под ним – потерянные ценности, бесконечно простуженная душа и комната, в которой она была заперта, подобно пленнице, из которой так умело вещала о своих великих достижениях, которые в пределах ее же и оставались. Утраченная брезгливость, которая не мешала распускать ей лживые сплетни о тех, с кем когда-то она была так близка и не одну ночь плакала у них на плече, отсутствие индивидуальности и хрупкость некогда разбитой любимой кружки, из которой она пытается состроить свою силу. Девочка, так и не успевшая стать женщиной, но так стремящаяся к этому – ее преступление или наказание?

Под конец я попросил у своего визави простую отечественную, которую он учтиво мне протянул. Я все думал: «Разве так бывает? Может ли одному мужчине так сильно не везти на всех женщин? И правда ли существуют те, душа которых так прочно засыпана известкой, а вместо неё на арене лишь тяжёлый кусок холодного камня? Что самое чудовищное: на таких не злятся, таких жалеют, сострадая в душе. А что может быть страшнее жалости?». Он мне, конечно же, не ответил. Только покачал головой и поделился огнём, желая поскорее рассказать о третьей.

женщина-Париж, омытая Сеной, которая плещется в ее венах, заменяя кровь. Та, которая так умело собирала вокруг себя врагов, считая себя королевой бала исключительно в окружении близких себе людей, потому что другие просто не замечали ее, проплывая мимо. Не способная на любовь, о которой так сильно любила вещать – в этом они были сёстрами-близнецами с мисс полярностью. Она любила примерять чужие маски, пряча своё истинное стертое «Я» за французскими песнями, разговорами о великом, за флиртом с каждым, кто встречался на ее пути, за смехом в метро и дорогими вещами, под которыми все та же пустота. Мой странный спутник все говорил о том, что она была старше всех его женщин, но вела себя так, словно ещё была девочкой, ничем не обученной, поэтому ее поведение было невежественно и несуразно, скрывая за образом опасной дамы сотню личностей, живущих в ней.

Она любила устраивать грязные спектакли, собирая вокруг себя публику, без наличия которой ничего в ее жизни не получалось, потому что она боялась одиночества, бежала от него, как от прокаженного, но вместе с тем ее кровоточащее сердце все ещё не способно было на любовь.

Я хотел спросить у него, что от неё осталось бы, лишь ее всей этой мишуры, отними у неё все то, что принадлежит другим, но что так упорно она вобрала в себя, не имея ничего своего, но не стал, потому что ответ был мне доподлинно известен. Она любила шоу, любила цирки, хоть и говорила, что больше предпочитает Лувр, но вместо искусства организовывала бесплатные представления, стоя во главе всех колунов, каждого из которых любила и «крепко целовала», но в любой миг могла растоптать, пытаясь обратить после него весь мир, но все время спотыкалась, потому что ее сценарии были заучены наизусть, предсказуемы – до конца оставаться не хотелось, желая поскорее выбраться из этого липкого бреда, мелькающего перед глазами. Такая взрослая, но такая маленькая внутри, обросшая ложью и грязью, которую собирала, чтобы уничтожить других, но не заметила, как уничтожила себя, потому что, если забрать Париж, одобрения людей и тексты, в которых нет ничего стоящего, она попросту растворится.

Когда он закончил, то дышал тяжело и часто, словно после долгого бега – так сильно заходилось сердце в его груди. Мы сидели одни, в ночи, и последний фонарь, висевший над нами, погас. Он ещё немного помолчал и добавил, прежде чем сунуть мне ключи с клочком бумаги, на котором был адрес: «Всех этих женщин объединяет одно – пустота, отсутствие всех тех качеств, которые есть в женщине правильной и чистой, разложение души и сердце, которое мертво, но они продолжают носить его в своей груди, пытаясь других заставить поверить в то, что они чего-то стоят. Но разве стоящие люди будут бросаться во всю эту бутафорию и мишуру? Будут ли они тратить на это время, Франц? Именно поэтому таких женщин бросают. Потому что они сами летят в пропасть и тебя потянут за собой, никому ненужные, так сильно желающие стать всем, что просто становятся ничем».

Он покинул меня столь же внезапно, как и окликнул, стрелки наручных часов перевалили за полночь, а мой карман приятно грел ключ, подаренный мне самой судьбой. Я курил, слушал моторы машин, гул которых уносил меня в новый день и не понимал: «Почему черноволосая другая?». Потому что ее не бросают, она сама делает так, чтобы ушли, когда приходит время. Она не прячется за масками и мнимыми ролями – предпочитает искренность и мартини со льдом, чай с бергамотом в ноябре, кутаясь в своё большое пальто. Существование таких отравляет не одно женское сознание, а она продолжает двигаться по жизни плавно, не оглядываясь назад, потому что грязь сплетен и драм не делает тяжелее каждый ее шаг – черноволосую узнают по стуку каблуков по влажному после дождя асфальту.

Смотреть в его глаза, когда перед тобой не он

Я беру листок бумаги и пишу чернилами, словно кровью: «Мужчины боятся роковых женщин, но летят к ним, подобно мотыльки на свет, желая обжечь крылья». Она сидит напротив. Женщина-беда и мой личный рок. Мое счастье и моя гибель. На манящих пухлых губах – всегда полуулыбка, длинные пальцы оглаживают тонкий ободок бокала, в плену которого Amarone Della Valpolicella. Слегка увядшие виноградники, ярко выраженный вкус, миндальное послевкусие. На просвет – гранат, а аромат является смешением сухофруктов, горького шоколада и лесных ягод – так пахнут ее тяжёлые иссиня-чёрные локоны, падающие на обнаженную грудь, когда она движется в полутьме комнаты, чтобы попасть в капкан моих рук.

В свои двадцать пять я хотел взять ее – «вдвоём или одну с Парижем», когда мы встретились впервые в том забитом людьми пабе: разгар осени, середина октября, вином заполненные бокалы, аромат чёрного горького кофе и ее глаза, подобно горячему шоколаду, пролитому на мои внутренности. Так сильно он обжег меня. Мазнул по моим щекам и вновь спрятался за глянцевыми страницами какого-то журнала. Тогда она была другой: ранимой, хрупкой, подобно фарфоровой чашке, которую покупаешь в фабричном магазине и запираешь в сервизе, боясь пить из неё; но я не запирал, а, напротив, проводил эксперимент – как быстро эта чашка треснет и расколется, чтобы с новой быть осторожнее (новой, конечно же, не было).

– О чем ты пишешь?

– О женщине, которой удалось обмануть самого бога.

– Ты не бог.

– А ты не героиня моих романов.

– Я всегда она, потому что я вся твоя жизнь.

Пока она закуривает свою немецкую вишневую и пламя спички на секунду озаряет комнату, соревнуясь с огнём свечи, я смотрю, как ресницы ее подрагивают, теряя мысль, которая ускользает от меня в распахнутое настежь окно, прямиком в ноябрьскую ночь. Аромат ее сигарет смешивается с сладковато-пряным парфюмом – так пахнут ведьмы на шабаше, приручая огонь и делая его своим пленником. А я думаю о том, что мужчины слишком часто путают таких женщин с вылизанным до миллиметра образом: узкие сексуальные платья, каблуки, вульгарно обведённые карандашом губы. За всем этим – образ обыкновенной дурнушки. Но нет, она другая.

Мужчина боятся роковых женщин, потому что они – drugaí. Как яд змеи, которым она медленно накачивает вены, вызывая привыкание на уровне помешательства, и потом, без неё, ты готов три шкуры с себя спустить, только бы снова услышать ее чуть севший от дыма сигарет голос и пробирающий смех. От таких женщин не сбежать: будешь кричать в лицо, как сильно ненавидишь, бить по рулю руками, хлопать дверями, обещать себе, что завяжешь (не завяжешь, и ты это знаешь), потому что такие, как она, умеют сводить с ума, дозируя это разъедающее сумасшествие. Чистый сгусток эмоций, как кровь, свернувшаяся в венах и образующая тромб. Она выдерет сердце длинными ногтями и уйдёт, не показывая боли. И с каждой женщиной я вспоминал ее. С каждой женщиной кругами ходил, мечтая встретить ее за поворотом, по касательной, в толпе. Это называется spleáchas. Только от опиума и метадона вылечить могут, а от неё нет, понимаете?

– Почему тогда ты была другой?

– Меня не роняли с угла стола, наблюдая, как красиво будут лететь осколки к ногам, и не склеивали, чтобы вновь, как прежде, пытаться пить итальянский кофе, в процессе отмечая непригодность. Ты враг для моего сердца – таким и останешься.

 
Жесткая.
Холодная.
Непробиваемая.
Моя (зачеркнуть).
 

Она топит тлеющую сигарету в алом озере бокала, за окном начинается ливень, бросающий порывы ветра и листву в наше окно. Я хочу уложить ее на свои колени у камина и позволить уснуть, но она больше не та мечтательная девочка, которой была десять дет назад.

– Я пойду. Поздно уже. К тому же, эта встреча была ошибкой. Дома меня ждёт муж.

– Он знает, с кем ты?

– У меня от мужа нет секретов. Пиши роман, достигай высот, а меня забудь.

Точенная спина, нити цепей на запястьях. Тонкие острия каблуков. Есть такая легенда – о птице: «Птица с шипом терновника в груди повинуется непреложному закону природы; она сама не ведает, что за сила заставляет её кинуться на остриё и умереть с песней. В тот миг, когда шип пронзает её сердце, она не думает о близкой смерти, она просто поёт, поёт до тех пор, пока не иссякнет голос и не оборвётся дыхание. Но мы, когда бросаемся грудью на тернии, – мы знаем. Мы понимаем. И всё равно грудью на тернии. Так будет всегда». Она тоже была этими шипами, терзающими сердце.

 
Женщина-рок.
Не моя (зачеркнуто).