Текст книги "Дикая Донна"

С бутылкой виски и поцелуем

День 123

Ее обнаженная кожа блестит от пота в приглушенном свете свечей, расставленных по периметру тесной комнаты. В наших венах текила, а разум затуманен выкуренной самокруткой, в которую мы не один год прячем марокканский гашиш. Я прокладываю дорожку из соли по ее солнечному сплетению к груди, слизывая белоснежные кристаллики, чтобы спустя секунду гортань вновь обожгла горючая смесь из текилы, любви, усиленной травкой, и наслаждения. С ее губ слетает потерянный тихий вздох, и я улыбаюсь, видя это будто со стороны. Она вся сейчас кажется мне недосягаемой галлюцинацией, которую вырисовал мой воспаленный мозг, собрав все самые лучшие образы из аниме воедино.

– Обещай напиться к моему приезду, – говорит она, выпуская облако мутного дыма. Зрачки расширены и голос ее звучит, напоминая отдаленное эхо.

– Зачем? – хрипло спрашивая, я кусаю ее чуть выше колена, зная, что на месте глубоких следов останется кровоподтек. Я будто желал оставить на ее теле как можно больше вмятин и следов, чтобы с этим клеймом отдать кому-то другому и навсегда выжечь в памяти и понимании чья она на самом деле. Как товар б/у, только сравнивать ее с этим непозволительно и отвратно. Но сейчас мне все равно.

– Чтобы отрицать неизбежность.

– Мы можем хоть раз потрахаться без этого дерьма?

– Нет, глупенький. Ты не понимаешь.

– Так объясни.

– Ты мне еще спасибо скажешь. Так ты не сможешь привязаться ко мне. Я всего лишь иллюзия. Меня нет, – ее шепот тонет в соприкосновении наших губ, языка, болезненном столкновении зубов, и на мгновение я верю, что ее не существует.

Она красивая, точенная, мягкая, плавная, с острыми коленями и длинными ногами, которые обхватывают меня, когда я остервенело двигаюсь в ней, находясь сверху. Когда ее ногти вспарывают кожу моей спины, когда ее губы искусаны в кровь и мне хочется сделать ей еще больнее, добавляя в эту грязь шепотку соли. Она выгибается подо мной, пока я крепче удерживаю ее не месте. Секс под действием наркотиков небезопасен, но мы слишком безумные, чтобы отказаться от такой привилегии, пока кровь закипает, вынуждая сердце вариться и ужиматься до тех пор, пока не прекращает ощущаться в груди.

Я целую ее. Глубоко, жадно. Я целую ее, практически надрывая нижнюю в кусающем поцелуе. Мне нравится, как много следов нашего греха остается на ее коже, подобно холсту, видя который хочется начать творить самые безумные, самые темные и ужасные вещи.

Я ощущаю аромат влажной почвы и полыни, зарываясь в ее пышные густые волосы, мокрые от пролитого вина и пота, точно зная, что пахнут они иначе: смородиной, летом после дождя и миндальной косточкой. Я чувствую жар ее кожи, пока отголоски здравого смысла кричат на задворках разума о том, что она всегда холодная, как лезвие катаны. Зрачки расширены, дыхание тяжелое и обжигающее шею и плечи, я касаюсь большим пальцем ее нижней губы, размазывая кровь по подбородку, она стонет подо мной, и я переворачиваюсь на спину, позволяя ей оказаться сверху, чтобы увидеть силу чужого оргазма. Ее кожа кажется сладкой – это галлюцинация, которая преследует меня каждый раз, стоит мне оказаться рядом с ней и поглубже вдохнуть горьковатый дым. Я теряюсь в этом, впервые желая пойти ко дну.

День 456

Я читаю ей какой-то стих наизусть, который увидел на кожаном сидении в метро, даже зная, что она спит, повернувшись ко мне спиной. Для нее это не любовь, а влечение и попытки сбежать от реальности, мне же постоянно кажется, что она требует от меня слишком невозможное, слишком многое, слишком упорно, ломая пальцы об мои закрытые двери. Эта приставка «слишком» отравляет наши отношения, если их можно назвать таковыми. Мы встречаемся редко, чтобы запереться в нашей съемной однушке, которая все это время без нас пустует. Мы зашториваем окна, выключаем свет, закрываем двери на все обороты ключа и отключаем телефоны, чтобы никто не посмел сорвать наш побег в абсолютно другую реальность, в которой мы счастливы.

В комнате хаос. Я встретил ее в пыльном аэропорту, в котором пахло чистящими средствами, потом и чужим парфюмом, смешавшимся в адский коктейль. Она стояла в свободных джинсах, коротком топе и в моем пиджаке на два размера больше: забрала в последний раз, когда я был с ней. Это заставило меня улыбнуться. Во мне снова был алкоголь, как и всегда, когда мы встречались на этом месте. Она обняла меня руками так крепко, как только могла, и я в тот самый момент понял, что это было ничто иное, как немая просьба украсть ее.

Мы провели весь день вместе. Снова запирали дверь на все обороты ключа, не успевали дойти до кровати, срывая ненужные нам вещи. Без лишних прелюдий, слов, преисполненные эмоциями и первобытным желанием коснуться друг друга как можно глубже.

А сейчас она лежала в моей (нашей?) Кровати, закинув ногу на одеяло и подложив руку под голову. Майка сбилась к груди, волосы разметались по подушке, и сон ее был умиротворенным и спокойным. Я понимал, что это конец. Я хотел разорвать с ней любую связь, я хотел перестать курить гашиш, бросить пить и ее, если следовать всем законам дурных привычек. Я хотел избавиться от назойливой потребности в женщине, которая относилась к нашей связи, как к чему-то неопределенному, ненужному, лишнему. Я хотел избавиться от женщины, которая кусала нижнюю губу, любила макать корку хлеба в жидкий желток поджаренной яичницы в своей тарелке, которая под действием наркотиков становилась раскрепощенной, безумной, нужной. Женщины, которая была нужна мне, и которая мне не верила.

День 501

Мы так сильно любили, что теперь страшно представить, как мы будем ненавидеть. Эти мысли крутятся в голове, пока я сижу на стуле в нашей кухне, зажав зубами сигарету. Я боюсь смотреть правде в глаза. Мне страшно думать о том, что это последний раз, когда я вижу ее взбешенную, в моей футболке, с выбившимися прядями из небрежного пучка и окровавленными руками от битья посуды. Очередная ссора, понимание, как сильно я люблю и ненавижу ее. Конец всегда такой, каким больше всего не хотел бы его видеть.

– Это все? – спрашиваю я, затягиваясь косяком.

– Да, все. Конец, – отвечает она, делая жирный акцент на последнем слове. Окровавленные руки оставляют следы на моей футболке. Она склоняется и старается обнять меня за шею.

Я не позволяю ей сделать это. Мир сужается под прикосновением ее пальцев. Я перехватываю ее руки и, сметая со стола тарелки и столовые приборы, позволяю им разлететься на мелкие осколки, чтобы усадить ее на влажную от пролитого кофе поверхность. Действие гашиша и алкоголя усиливается, поэтому я спешу взять ее, будто это способно помочь мне забыть ее навсегда.

– Через год. Я буду ждать тебя. С бутылкой виски и поцелуем. И если ты не приедешь, все будет кончено.

Жмурясь, она крепче прижимается ко мне и направляет мою ладонь себе под футболку.

Я знаю, что она не приедет.

Apres moi

Твои тёмные локоны, мои слишком бледные руки, мои острые фразы, твоя ломанная нежность, которую приходится взращивать в себе месяцами, чтобы после она смогла поглотить меня. Единожды, редко, но так въедливо. Прямиком в память, не оставляя выбора. Конфетти на детском празднике, стики сахара, один из которых порвался и засыпал карманы пальто. Пальцы липли и были приторно-сладкими, как сказки, которые я шептал тебе в ночи, но ты ни одной не верила.

Мы стоим на перроне – так близко, но так далеко. Я смотрю на твой затылок, словно способен прочесть весь обширный список твоих мыслей, будто в попытках вгрызться в каждую и вырвать с мясом, не позволяя им галопом добежать до понимания. Но это невозможно. Как и невозможно согреть твои постоянно холодные пальцы. Ты вся была холодной. Каждой родинкой, веной, белоснежной линией зубов (красивых, таких ненавистных, сталкивающихся с моими, в поцелуях кусающихся), каждым волосом на твоём теле, взглядом и присутствием. Согреть сложно, растопить – невозможно. Моя снежная королева, потерянная в зазеркалье, видящая в каждом лишь искаженное отражение себя по неровным частям, ошмёткам самого прекрасного и ненавистного в тебе.

– Помнишь, как холодное море пробиралось в узкие туфли?

– Только ты способна сбежать к причалу так, словно на нем целый бал Сатаны и свидание с принцем, о котором грезит каждая женщина.

– У меня было свидание с морем. На балу у Сатаны свой дресс-код – обнаженный.

Циничная. Убийственно проницательная, сводящая с ума – почти что ведьма, не умеющая гадать на кофейной гуще, но по взгляду понимающая куда больше, чем женщины, смотрящие в хрустальные шары с туманной дымкой. Твои всегда пьяные глаза, потерянный взгляд – тебе это не нравилось, я же находил эту особенность возбуждающей. Это заводило и волновало, как море волнуется от шума ветра, образуя шторм, забирающий сотни жизней. Похоронить тебя в солёной глади воды и вместе с тем желать сделать так, чтобы у тебя никогда не было зимы.

– Глаза – отражение души. В твоих, например, нет дна, когда смотришь в них, кажется, словно падаешь, но не знаешь куда.

– Если глаза – отражение души, тогда у меня внутри пусто, все ушли, а когда вернулись, то обнаружили, что ключи не подходят к замку.

– Именно поэтому они такие чёрные?

– Еще от безумия. Потому что у меня по-прежнему есть зима.

Я смотрю в твои глаза, когда Данте решается взойти к Богу, встречая на своём пути ненасытную волчицу. Ты знаешь, что это значит? Ты осталась своими длинными пальцы, которые ногтями впивались в мою кожу, оставляя кровавые реки неровных дорог, шрамы на теле. Ты была той самой похотью – самым грязным из грехов, в остальном ты была святая. Скажи мне, как можно быть такой грязной, но при этом оставаться столь чистой и проникновенной? Смеялась на мои вопросы, называла маленьким мальчиком, вызывала тепло в солнечном сплетении и вновь оставляла сотни загадок, словно ответы были способны открыть врата в преисподнюю. Сейчас все было иначе – толпы людей с чемоданами и мы, впервые разделённые этим скопищем.

– Почему люди умирают?

– Потому что они слишком трусливы, чтобы бороться с этой жизнью?

– Нет, глупенький, потому что они не бояться пойти наперекор самому Богу.

– Значит, я тоже не побоялся, подойдя к тебе, в тот холодный день?

– Но я ведь не бог.

– Тогда почему я мёртв?

Наш поезд задерживается. Как и мое нежелание смиряться с подобной участью. Ты сильнее кутаешься в шарф, как в первую нашу встречу. Женственность, закаленная стойкостью, и безупречность во всем, даже во взгляде. Я не справился со своей задачей и не сдержал обещание – зима у тебя есть, и впервые минус сорок. Я хочу согреть, но мне не позволяет гордость – гремучая змея, впускающая яд под кожу каждый раз, когда пытаешься сделать шаг навстречу, но оказываешься парализованным. Наши крупные ссоры всегда были такими. На грани жизни и смерти, с желанием все крепко обнять и бросить, сжечь дотла, чтобы отстраивать вновь.

Твой взгляд блуждает по рельсам, потемневшим от соприкосновения с тяжестью поезда. Вспоминаешь тот самый роман – книга мешала нам целоваться, я практически успел его возненавидеть, пока ты начинала любить меня, даже не догадываясь об этом. После я тоже полюбил его, он напоминал мне нас, только разница в том, что у тебя не было мужа, которого ты прятала, а у меня – мёртвой любви всей жизни. Лгу. До тебя. Сейчас есть, но не так буквально. Она все ещё дышит.

– Что ты вспомнишь, если у тебя спросят о море?

Твои обнаженные и красивые ноги, влажные волосы, смех, как на повторе, практически истерический, сбивающий с ног любое понимание «до» и заменяющее его на «после». Песок, липнущий к твоему животу, наши поцелуи со вкусом розового игристого. Как мужчина в глумливой шляпе с оторванной брошью, изображающей полноценный маяк, улыбаясь во все тридцать два, сказал: «Надеюсь, вы поженитесь». С тех пор маяк погас, на твоём пальце по-прежнему не было кольца, и мы сбились с пути, теряясь в этой безбрежной пучине океана. Если в твоих глазах не было дна, то в нем – тем более. Я помню, какими горячими могут быть твои руки, и как глаза светлеют, потому что бесконечно тёмные радужки впитывают солнечный свет. Как красиво ты танцуешь и какой ласковой умеешь быть, дыша подо мной все чаще.

– Как чайки кричали тогда, предвещая шторм.

– Нас он тоже коснулся. И промочил до нитки. Разбросал по разным сторонам света. Что страшнее: расстояние в десять этажей или же в тысячи километров?

– Страшнее то, что на твоём пальце по-прежнему нет кольца, что ты намеренно уезжаешь, пытаясь его удвоить, и даже не смотришь в мои глаза.

– Боюсь замерзнуть.

– Я не обещаю, что у тебя никогда не будет зимы, но я не позволю замерзнуть.

Люди проскальзывают мимо, подобно безликим теням, бесформенным кляксам, и пока все спешат на поезд, мои пальцы спешат к твоим, по изгибам рук, в карманы твоего пальто, как раньше, когда тебе было одиноко без моих прикосновений даже в карманах собственной куртки.

– Станешь моим югом?

– Всем миром. И тебе больше не понадобятся карты и путеводители.

Виселица и верёвка

Однажды маленький мальчик, пока я стояла в очереди душной аптеки, спросил у бабушки, смотря на брошюру, где было изображено сердце, поврежденное табаком:

– Что случилось с сердцем, бабушка? У меня оно тоже будет таким?

Она потрепала его по светлым волосам морщинистой сухой рукой и, улыбнулась как-то по-особенному мягко, словно знала ответ, но хотела смягчить его.

– Просто нельзя иметь вредных привычек, Ванюша. Тогда твое сердце будет здоровым. Занимайся спортом, вовремя ходи в больницу и люби жизнь. А вместо сигареты выбирай какой-то фрукт. Вредные привычки способны убить жизнь даже в самом здоровом организме.

Тогда я уже выкурила четыре тонкие ванильные за утро, надеясь на что-то. Тогда тебе уже не было в моей жизни… Третий день? Неделю? Месяц? Я не помню, потому что без тебя все мои дни слились в одну нескончаемую кляксу. Тогда я крепче сжала деньги в ладони, ощущая, какими влажными становятся руки. Нечем было дышать без тебя. Пришло уведомление, хаотично попыталась найти телефон, роняя деньги к ногам. Знакомая в очереди взглянула на меня как-то странно и покачала головой. В этом взгляде было так много сожаления и сочувствия, словно она понимала, что я чувствую, будто это ее мир рушился, а она не могла ничего сделать: только смотреть, как некогда любимый дом, согревающий все это время, в которого было вложено так много сил, падает к ногам.

Уведомление не от тебя. Снова Минздрав о вредности курения и здоровом образе жизни. Мне стало мало воздуха и, будто человек, забывший, кто он такой, я поспешила уйти из удушающего помещения, в котором запах медикаментов разъедал внутренности. Захватила брошюру, стоя на крыльце и сжимая жалкую рекламу с таким отчаянием, словно это было спасательным кругом.

Ты моя вредная привычка?

Нет, ты мое все.

Почему она не рассказала, что всему виной не курение, а любовь, которая делает с сердцем вещи пострашнее инсульта? Только курю я тоже много. В те редкие моменты наших ссор, когда мне кажется, что это конец.

Я боюсь конца. Всегда боялась этого. Словно ты можешь вырвать мое сердце из груди и подарить его кому-то другому, либо же оставить на обочине, как никому ненужную собаку. Будто ты заберешь и мою жизнь с собой.

Мне снилась твоя улыбка, твой голос, смех. Твои руки. Я не видела твоего лица. Я искала тебя наощупь, ориентируясь в пространстве, и воздух вибрировал от твоего присутствия. Каждую ночь, закрывая глаза, опьяненная не твоей любовью, а двумя бутылками вина и пачками сигарет, из которых я вечерами складывала крепости, а затем, просыпаясь ночью, крушила рукой от потери равновесия, я просила всевышнего дать нашей любви еще один шанс. Как дети просят Санту простить им большую оплошность и позволить доказать, что они достойны рождественского подарка.

Я помню, как ты любил заносить меня в комнату из парадной на руках, крепче держа сильными руками, будто я была самым ценным из всего, к чему ты когда-либо прикасался. Помню, как ты любил с маниакальным пристрастием забирать все стики кофе из кофейни, зубочистки в белой обертке с фирменными знаками заведения, как в самый неожиданный момент они однажды сбежали из кармана твоего рюкзака, падая к ногам перед официантами, как мои щеки от смущения стали красными, как панцирь отварного рака, а ты, хохоча, подобно ребенку, с видом проказника собирал их, подгребая большими ладонями. Как мы целовались под проливным августовским дождем, не в силах оторваться друг от друга, будто желая стереть губы в порошок, кусая их мягкость, зализывая соленую кровь, пока пальцы путались в мокрых тяжелых локонах, пахнущих кофе и полынью. Ты любил карбонару, горечь крепких сигарет, отдающих дорогим табаком, радио, транслирующие старый джаз, и долгие разговоры по душам, на которые меня до утра не хватало. Ты во всем находил свет и оправдание, не любил шоколад, и я чувствовала себя неуютно, когда ты сравнивал цвет моих глаз с плитками благородного бельгийского, как обычно говорят: «твои глаза манящего цвета виски, но один его аромат мне ненавистен». Ты, конечно, ничего этого не замечал. Для тебя слова всегда были просто словами, а не пулями крупнокалиберного, способными нанести увечья. Я все это, конечно же, помню. Быть может, в отличие от тебя. Мое имя начинается с «е» или с «я»?

А еще я помню, каким жалким подбитым взглядом ты смотрел на меня, когда я узнала о твоей оплошности. О том, как общая знакомая перестала быть общей, а стала просто твоей и моей в прошлом, как бывает в глупых песнях, над которыми мы вместе смеялись (жирный акцент на «песнях» резал слух, но ты не признавал этого простого рубленного «треках», а я никогда не спрашивала почему. Проще было забыть о существовании этого слова). Но вышло все так, как и предсказывают в этих певчих сюжетах: до одури глупо и непредсказуемо. Только моя реакция для тебя была до боли обратной. Односторонней. Воистину шокирующей.

Я просто села в кресло, наслаждаясь тем, как кожаная белоснежная обивка холодит разгоряченную кожу, потому что в венах вместо крови теперь была вязкая магма проснувшегося от тысячелетнего сна вулкана. Сигарета, зажатая зубами, холодила мятой кончик языка. Закурить было приятно, это было необходимо, пока в голове крутились излюбленные строчки Бродского, успокаивающие сознание.

«Прощай, позабудь и не обессудь, а письма сожги, как мост…»

Ты наматывал хаотичные круги по комнате, продолжая свой многострадальческий монолог игры одного актера, а я будто смотрела фильм, который не вызывал в моей душе ни сочувствия, ни интереса. Сигарета тлела в пальцах, вызывая на душе осадки, омывающие с нее прошлое и настоящее, оставляя место туманному будущему. А ты все говорил, говорил, говорил, не унимаясь, словно я была виновницей этой печальной кульминации, будто я внезапно решила стать тебе чужой.

«Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост».

Однажды я считала, что тебя обязательно должны предать с женщиной умнее тебя, красивее, сексуальнее, успешнее. Однажды я думала, что подобное убивает в тебе тебя, но вместо ожидаемого расклада я ощутила себя выше: не такая тривиальная, как дурнушка, желающая соблазнить занятого мужчину, не такая глупая, как женщина, способная снизойти до такого осквернения себя, не серая мышь в непонятных костюмах а-ля учительница средних классов, которая пытается выглядеть вычурно, но вместо этого лишь подчеркивает отсутствие желанной особенности, и не та, что тенью прячется в овечьей шкуре, желая для всех быть хорошей.

И в один миг я просто рассмеялась. Так искренне и громко, как никогда не смеялась уже очень много лет, представляя его в объятиях другой и будто ощущая облегчение от одной мысли, что он больше не принадлежит мне. Словно она тоже должна была стать свидетелем дурного характера, невыносимых споров, повторения все тех же ошибок.

– Тебе настолько все равно? – спросил ты, когда я, стоя с чемоданом, в который собрала только будущее, оставляя настоящее и прошлое в нашей квартире, стояла в душном аэропорту Домодедово.

Ты отвлекал меня собственных мыслей, зудящих в голове под тихое звучание песни Imagine Dragons, поэтому пришлось раздраженно поморщиться и взглянуть на тебя.

– Просто не понимаю, как из миллиона красивых женщин ты выбрал ту, на которую не глянул бы ни один мужчина нашего города.

– Ты так считаешь?

– Так считаю не только я, но и многие мужчины нашего города. Но ты даже здесь отличился.

Ты посмотрел на меня как-то странно, будто вновь стал мальчишкой, чувство которого оказались разорванными в клочья. В любой другой ситуации мне бы захотелось обнять тебя и пожалеть, но сейчас в груди было тихо, как никогда раньше.

Тогда я сжимала дешевую глянцевую брошюру, вспарывающую пальцы острыми углами, думая, что моей боли нет конца. Теперь у нас разные пути: у тебя Москва, а у меня – Варшава.

Однажды маленький мальчик спросил: «Что такое любовь?», и старушка с теплыми руками ответила: «Это чувство, испепеляющее твое сердце, но впервые тебе не страшно. Впервые тебе хорошо».