Текст книги "Дикая Донна"

Заметался пожар голубой…

В душевой кабинке клубился пар, но даже это не помогало замерзшему после январского мороза телу согреться. Темные волосы, становясь мокрыми, липли к спине, тяжелея и норовя попасть в глаза. Он еще не успел вернуться с работы, но я ждала его с минуты на минуты, желая перед приготовлением вкусного и сытного горячего ужина привести себя в порядок. Мне нравилось быть для мужа больше, чем женой, любовницей и другом, мне хотелось быть его музой, его искусством и тем островком, который защитит от любого стихийного бедствия.

Порой я и сама становилась этой самой непогодой, но мой муж лишь покорно выжидал, когда этот ливень закончится, чтобы еще крепче взять мою руку в свою ладонь, точно зная, что ничто не способно разомкнуть наши слившиеся воедино души. Он, мудрый, надежный и решительный, спокойный и полный нежности ко мне, безукоризненно знал, что женщины непонятные, но вместе с тем невообразимые существа, сердца которых наполнены любовью и бесконечным состраданием, поэтому выбрал самую эмоциональную и сложную из всех. Отыскал к сердцу пароль, ту необходимую комбинацию, которая позволила растопить лед. Он касался моего тела и моей души так, что это было лучшим из всего, что я могла познать в своей жизни, задевая важные струны моих чувств и самые чувственные участки моего сознания, заполоняя каждую клеточку моего тела собой.

Прямо сейчас его руки, внезапно возникшие из ниоткуда, повторяли со мной то же самое, заставляя мягкую улыбку поселиться на губах, покрытых красной помадой – ведь я так и не успела смыть макияж, прочно погрузившись в свои мягкие, подобно нашей уютной постели, мысли. Вкрадчивый шепот коснулся моей шеи и вместе с тем чего-то запредельно важного внутри, словно в солнечном сплетении загорелся пожар:

– Я скучал по тебе, – невесомыми движениями губ он закрепил каждую букву на моей шее, а затем коснулся своей грудью моей хрупкой спины, вынуждая пламя внутри превратиться в воистину адское огнище.

Руки преодолели расстояние от моих плеч к бедрам, мягко, но настойчиво сжимая тазовые косточки, отчего сердце с еще большим трепетом загрохотало в груди, а самообладание и сдержанность, как и умение все держать под контролем, готовы были рухнуть в любой миг, подобно карточному домику. Стены душевой запотели, вода продолжала разбиваться, падая к нашим ногам, пока умелые пальцы мужчины отыскали мою грудь – его самое любимое место на моем теле, которое он едва ли не возводил в степень искусства, готовый смотреть на меня, обнаженную до пояса, часам, словно в попытках запечатлеть каждый плавный изгиб, чтобы после перенести акварелью или собственной кровью на бумагу.

– Почему ты молчишь?

– Пытаюсь понять: ты мой прекрасный сон или действительность, – голос хриплый, выдающий мое возбуждение, которым он упивается, как чем-то запретным, что вызывает зависимость и дрожь в руках.

– Я твои фантазии. И мне так нравится быть главным на этой арене среди Ремарка, стихов Маяковского, названий улиц, которые ты так боишься забыть, и строк, которым ты обязана подарить жизнь, что я готов навсегда остаться в твоей голове.

– Ты поселился там. Прописался на бессрочно.

Его руки ласкали мою грудь, оглаживали тело и красивые, чувственные, воистину женские изгибы, пока родной голос с такой же хирургической точностью подталкивал к еще большему экстазу, проникая подкожно.

– Не люблю, когда ты снимаешь кольцо, прежде чем скрыться за дверью ванной комнаты. Складывается чувство, словно каждый день мы разводимся на час.

– Со мной ты стал романтиком. Тебя это не пугает?

Правая рука мягко скользнула по животу вниз, а затем влажные пальцы проникли в меня, срывая с губ первый стон. Мои веки по-прежнему были плотно закрыты, и ощущение нереальности происходящего еще больше возносило на вершины эйфории. Он убрал мои мокрые чёрные волосы, которые постоянно любил перебирать перед сном, и чувственно укусил за плечо, словно напоминая, каким он может быть безумным со мной, не в состоянии насытиться моим телом даже спустя столь внушительный промежуток нашей совместной жизни.

– Сейчас я по-прежнему романтик? – спросил он и качнул бедрами мне навстречу, имитируя толчок. Пальцы стали двигаться еще более ритмично, вынуждая прижаться к его груди в поисках опоры.

Слова повисли на языке, но мы оба заведомо знали, что даже в минуты животной страсти, в мгновения испепеляющего голода, стирающего наши души в порошок, когда дорогое кружево белья, подаренное им же, трещит на моем теле, и мы не успеваем дойти до кровати, он заботится обо мне. Порой, после тяжелого дня, он желал доставить лишь мне удовольствие, располагаясь между моих ног, разминая уставшие после долгого хождения на высоких каблуках икры и ступни, прежде чем приступить к самому главному. А затем, довольный и удовлетворенный тем, с какой силой я потерялась в ритме оргазма, шел и заваривал наш любимый травяной чай. Мой муж любил говорить, что его полезные свойства помогут мне восстановиться, но он не знал, что для меня это не больше, чем эффект плацебо, потому что по-настоящему меня лечило только его присутствие.

Мой муж не был большим ценителем поэзии. До меня он практически не интересовался плавными и острыми рифмами, но, когда я плохо засыпала, он читал мне стихотворения Пастернака и Блока, Цветаевой и Ахматовой. Он даже подарил мне лимитированные томики произведений Бродского, которые гордо занимают главное место на моем столе среди прочего писательского хаоса, и перенял мою привычку читать наизусть строки «Одиночества», готовя завтрак.

И вот, спустя три года, я задыхалась от чувств в нашей душевой, словно впервые он ворвался в мою жизнь, не снимая обуви, разрушая узаконившиеся устои, перечеркивая свод моих новых правил, где одиночество – мой главный спутник, моя неотъемлемая часть. Он помнит, какой непреклонной я была, словно не существовало этого электрического разряда, когда он смотрел в мои глаза и под окнами ждал меня с моим любимым кофе с большим количеством молока, корицы, ванили и обязательно ореховым сиропом. Сдавшись, в последующем он спроецировал на нашей просторной светлой кухне мини-кофейню: островок моего счастья и писательского уединения. И, когда ночами я сидела всего над одним абзацем, который казался мне несуразным, когда мне казалось, что вера моя угасает, он, терпеливый и любящий, приходил ко мне, накидывал на мои плечи наш клетчатый плед и готовил кофе, рисуя корицей на пышном облаке пенки сердце. После этого и строки писались сами собой, и становилось так незаконно счастливо и спокойно на душе, что хотелось плакать. Да, я была благодарна своему мужу за терпение. Ведь мужчина – та неотъемлемая часть нашей силы и стойкости, нашей веры и непоколебимости, когда женская чувственность и эмоциональность отнимает это у нас. Он тот якорь, который не позволяет сдвинуться с четко поставленной точки.

– Пожалуйста… – сквозь стон произношу я, не в силах сдерживаться.

– Скажи мне. Чего ты хочешь?

Пальцы его проникают глубже, мучительно затрагивая что-то очень важное во мне, заставляя дрожать и теряться в этом пространстве, среди густого пара и пряного аромата геля для душа.

– Подари мне оргазм.

Несколько умелых настойчивых толчков и чувственных поцелуев хватает для осуществления моего желания: на непослушных ногах он разворачивает меня к себе, впитывая мой оргазм, наблюдая с какой силой наслаждение захлестывает меня, отключая от этого мира на несколько долгих минут, потому что, даже когда оргазм сходит на нет, я все еще чувствую себя за гранью человеческих эмоций и чувств, которые поглощают меня и отражаются в серых радужках мужчины, который бережно подталкивает меня к стене и опускается передо мной на колени. Его рыжеватые волосы, став влажными, напоминают своим цветом октябрьскую листву, попавшую под ливень, он улыбается и целует меня в живот.

– Знаешь, считаю, что теперь нужно хорошенько вымыть тебя. Только с тебя потом вкусный ужин, жена. И сегодня, ты уж прости, я заставлю тебя как следует забыть о работе. Будем делать то, чего раньше не делали.

– Слушать радио и играть в морской бой?

– В морском бое ты не очень сильна. Я сумел пробить твою железобетонную стену. Пусть и не с первой попытки.

– Не обольщайся. Ведь под ней выявилась моя главная сила.

– Какая же? – он все еще стоял передо мной на коленях, и вода стекала по его плечам.

– Любовь.

Раньше я считала, что любовь живет три года. Но сейчас, смотря в его глаза, слыша его смех и чувствуя родной аромат на своих темных локонах, я вижу вечность. Наша вечность.

Письма сердца

Сейчас январь, но снега по-прежнему нет – он всегда приходит запоздало, покрывая землю белым полотном тогда, когда до прихода весны остается ничтожный миг. Ты ворвался в мою жизнь столь безумно однажды, вынуждая почувствовать, как жизнь обретает непостижимый раннее смысл. Новый мир – обширный, дышащий, бурлящий эмоциями и чувствами, как самый крепкий кофе в серебристой турке, обжигающий губы равносильно твоим поцелуям, вынуждая сердце пылать и давиться собственной же кровью от того, как невыносимо и сладостно дышать, когда ты рядом.

Когда ты рядом все, так или иначе, абсолютно противоположно жизни без тебя, которая холодна, сера, практически графитовая, как те наборы карандашей у faber-castell, которые мы постоянно смотрели вместе. Тогда, летом, помнишь? Моему восхищению не было предела и тогда я всерьёз столь глупо считала, что потолок достигнут и человек не может испытывать столько восторга от одного существования кого-то, ровно до тех пор, пока не узнала, на что способны твои руки и ты сам. И это бесконечные попытки понять, что ты действительно существуешь – не вымысел, не проделки воспаленного сознания, не потерянная связь с реальностью, не моя личная шизофрения, но словно созданный мною же, самыми потаенными желаниями, приторными грезами, наделённые одной душой на двоих, которую ты бережно хранил все эти годы, чтобы после вернуть её обратно, домой, заставить меня дышать полной грудью, смотреть на мир широко раскрытыми глазами так, как раньше я не умела, под другим углом, впервые не искаженно, а так, как нужно было всё это время. Смотреть, видеть, чувствовать, мечтать, заново учиться тому, что раньше я так старательно пыталась избегать, боясь взглянуть правде в глаза.

Мужчина, рядом с которым мир замирает, а время останавливается, все затихает от одного его присутствия, исчезает внешняя и внутренняя суета, остается лишь счастье – удивительное, уверенное, оглушающее счастье, переворачивающее моё сознание вновь и вновь, вынуждая порой ловить себя на мысли, что незаконно быть настолько счастливой, имея весь мир, состоящий из одного человека.

Мужчина, который научил меня чувствовать, любить так, что сердце готово проломить хрупкие рёбра от столь запредельного ритма. Показавший мне тот мир, о существовании которого я не догадывалась, либо просто горячо отрицала, будучи слишком поглощенной своим цинизмом и изувеченным восприятием. Тот, кто освободил меня из замка из чистого льда, в котором я сама себя заточила.

Умеешь смеяться невпопад, улыбаться в поцелуй, кусаться, кричать, говорить, что практически ненавидишь, чтобы после ещё крепче обнимать, прижимая мою толково-бестолковую голову к себе. И сколько бы не было в мире спокойных и лучших мест, как бы уничтожающе-громко порой не было рядом друг с другом, во всех измерениях и мирах, во всех жизнях я буду выбирать только тебя, чтобы после касаться лбом твоего плеча, ощущая, как счастье заполняет душу до краев, подобно вину, уничтожающему пустоту бокала.

Ты – мой pharisaer, кофе с ромом и взбитыми сливками, название которого окутано легендами. Потому что ты всегда вызываешь головокружение и приятное тепло, пронизывающее, затягивающее в пучину уюта и наслаждения, слишком далеких от меня раннее. Потому что ты для меня – самый теплый дом, сказки с хорошим концом и доказательство вечности, которую не выжечь, не преодолеть и не разбить, подобно хрусталю.

Мужчина, в котором десять солнц – их хватило бы, чтобы согреть каждое живое существо на этой планете и за её пределами. Научивший меня относиться к этому миру с куда большим трепетом, делающий меня лучше одним своим существованием. Моё восьмое чудо света, которое я раскрыла для себя, готовая ревностно запереть его, спрятать от всех людей, не умеющих бережно обращаться с тем, что куда глубже искусства – сплав чувственности, аристократизма, необычайного пламени, которому я не позволю погаснуть. Никогда.

Тот, кто заставил меня вспомнить о всевышнем, до которого раньше мне не было никакого дела, ставший моей душой, кровью, моим сердцем – всей моей сутью, берущей начало в нём же. С необычайной силой внутри, способной вновь уничтожить Вавилон, позволить самым высоким башням мира упасть к его ногам. Потенциал, не имеющий границ, – ты стал не просто моим мужем, любовником, но и наставником. Моё вдохновение и самый весомый пример стойкости, упорства и умения достигать любой цели, когда желание завладеть чем-то ослепляет, сметая все преграды на твоём пути.

Эйнштейн сказал, что гравитация не отвечает за тех, кого любовь сшибает с ног, и в сотый раз оказался прав, потому что с твоим появлением мне пришлось вычеркнуть её значение из своей жизни, когда комнаты, стены, пейзажи, твердая почва под ногами медленно, но верно исчезают, теряя свою привычную форму и суть. Нужно пройти через пропасть, чтобы оказаться на другом берегу. Так начинается все новое. И если бы я знала, что на другом берегу меня будешь ждать ты, то согласилась бы вновь и вновь преодолевать её. Без страховки и боязни взглянуть смерти в глаза, зная лишь одно – пока ты любишь меня, я останусь невредима. Мне нет никакого дела до моего ангела хранителя, но единственно я знаю точно: у него твоё имя и твоё лицо, координаты, город и тепло.

Всё, что мои глаза видят, всё, чего я сама касаюсь, с любого расстояния, – это ты. Кажется, мне не нужно иметь безграничную память, потому что я способна заучить каждое твое слово, как бы много их не было. Это не в голове – в душе. И я не хочу забывать ни тех слов, которые ты говорил мне день назад, ни тех, что я слышу сейчас, когда твои красивые пальцы над буквами порхают, безупречные предложения извлекая. Единственный мой человек, который способен заставить улыбаться, как бы трудно не было, плакать от счастья и ощущать твое состояние без малости тактильно даже тогда, когда ты за три версты находишься.

И осталась одна вещь, которую я хочу сказать: своей любовью ты пробудил меня, вытащил из глубоко сна, смертельного холода и беспринципного безразличия ко всему, что окружало меня. Я хочу сказать, как сильно ты меня зацепил. Как изменил меня. Как сделал из меня совершенно другого человека. Так бессовестно, так виртуозно, с хирургической точностью, не спрашивая разрешения, просто делая из меня женщину, которая может гордиться своей целостностью и больше не сомневаться в своих силах. Как и не позволять усомниться в самой себе. Ты раскрыл и показал мне мир, существующий во мне, осветил его своим необъятным светом, который невозможно погасить, указал мне верный путь. За это я тебе бесконечно благодарна. И если бы мне пришлось брать с тебя единственную клятву, всего одну вещь, которую ты смог бы пообещать мне, я попросила бы тебя всегда смотреть на себя моими любящими глазами. Когда ты будешь опечален, расстроен, утратишь веру в весь мир и самого себя, если меня не будет рядом, просто вспоминай меня и то, как луна смотрит на солнце.

Всегда.

31 весна

– Это же Бальмонт!

– Нет! Это Шекспир! Только у него такая глубочайшая чувственность. В ней тонешь.

Мы сидим на нашем балкончике, и я ощущаю тепло ее колена, соприкасавшегося с моим. Мои мысли далеки от Бальмонта, Пушкина и ее любимого Кроули, создателя карт Тота, с которыми она умели обращалась, когда мне это было необходимо. Эта женщина умела все: от написания книг, танцев, будоражащих сознание, и до способности видеть, что произойдет через час, или вовсе через месяц. Я просто смотрел на ее нос с горбинкой, пухлую нижнюю губу, пряди темных волос, которые падали на аккуратный лоб, и думал о том, каким счастливцем нужно бить, чтобы получить столь щедрый подарок судьбы. Я мог думать лишь о том, как сладко ее волосы пахнут летом, первым бокалом вина, выпитым на даче в июньскую жару, выдержанным и благородным, из ягод, выращенных в собственном винограднике, где тугие толстые лозы всегда образуют тень. Когда-то она спросила: «А дети моют ноги перед тем, как приступить к работе?». Тогда я впервые не ощутил привычных нот раздражения – только тепло, бьющееся пойманной птицей в груди.

Я любил, когда она ладонями касалась моих щек, и щетина колола ее чувствительную кожу, на которой всегда оставались следы от малейшего прикосновения к ней. Мне казалось, что если бы моя душа умела извлекать слова, то звучала бы она ее красивым, приглушенно-мягким, плавным и тягучим, как патока, голосом. Я любил просыпаться раньше, чтобы просто еще раз посмотреть на нее: россыпь родинок на бледной коже, водопад волос цвета черного турмалина, которые щекотали мое лицо, когда я целовал ее, и которые иногда, совершенно случайно, извлекал из чашки супа, ничуть не брезгая, потому что присутствие женщины в моей некогда пустой квартире стало таким привычным, таким постоянным, что, отними это у меня, быть может, я больше не смог бы быть прежним.

– Помнишь, как мы сидели в саду и считали звезды? После выпитого вина твоего деда.

– Я не считал звезды.

– Что?

– Зачем поднимать голову вверх, чтобы посмотреть на обыкновенные холодные глыбы, когда рядом – центр твоего мира?

Она любила ходить по квартире в одной моей рубашке, которая была моей любимой, но этой женщине я был готов отдать все, что у меня было. Она была безумной, неугомонной, напористой. Повсюду были ее книги, которые она сметала с прилавков витрин, желая насытиться, испить строки каждой, как мужчина на рассвете сил желает постичь свободу со всеми женщинами, совершая уйму глупостей. Я убирал их с нашего кухонного стола, порой они падали на голову с полок, а ночью мои ноги больно натыкались на их углы, но каждый том, каждая глянцевая или ветхая обложка напоминали мне о ее присутствии. И впервые я ее испытывал зудящего под ногтями раздражения.

Она была безумной. За ней невозможно было угнаться, ее почерк шагов был неповторим. Она появлялась тогда, когда ее не ждёшь, была револьвером, заряженным одним патроном, которым решаешь сыграть в русскую рулетку, зная точно – он выстрелит. Эта женщина не была прилежной семьянинкой, она никогда не стремилась попасть в эти оковы, отчего мне пришлось практически выкрасть ее у судьбы, заперев под своим крылом. Она гадала на картах, курила крепкие со вкусом кофе, читала Цветаеву и иногда писала по четвергам, когда вдохновение настигнет. Она красила губы красным, ее черные цыганские волосы ниспадали на ее обнаженную грудь, когда она скользила по комнате босиком, расставляя свечи. Она была больше, чем Маргарита для Мастера. Она и сама была сатаной в обличии женщины. Сводила с ума, брыкалась в моих объятиях, но мне нравилось, когда на ней не оставалось ничего, кроме кельтского креста меж округлой грудью.

– Ты бы искала меня, как Маргарита Мастера?

– Пошла бы я у самому дьяволу?

– Можно и так сказать.

– О, родной мой, я и без этого с ним.

Она кусалась в поцелуе, пахла медом, клубникой и полевыми цветами, пыльца которых остаётся на пальцах бархатом. Она была загадочной, таинственно-притягательной, что порой я не понимал, откуда эта женщина взялась в моей жизни. Когда она готовила блинчики – я млел от одного ее вида в лучах восходящего солнца, когда с громким стоном начинала дышать чаще, ногтями сжимая мои плечи, я постигал вершины рая. Она была билетом в никуда, невесомостью, первой кровью, пролитой в уличной драке, сорока ножевыми и пятнадцатым арканом в колоде Уэйта. Искушение, саморазрушение, горечь абсента, стирающего мир под кончиками пальцев – кладбище разума, в котором я хотел бы остаться навсегда.

– Наверное, я бы позволила утопить себя, чтобы почувствовать твои руки на себе в последний раз. Эта мысль промелькнула в голове с молниеносной скоростью, практически оглушая. Захотелось у самой себя переспросить, что это значит.

– Любовь?

– Главное, чтобы две буквы не удалились из общего ряда.

Это была та истина, которая каждый раз вынуждала комнату терять очертания, потому что мысли, мастерски скрытые за масками невиданного сарказма и язвительности, меркли под весомым пониманием одного – я давно был в плену у женщины, пальцы которой слишком резко исчезли с моей шеи, прежде чем вырвать из ее груди какой-то неопределенный стон, стоило губам столкнуться в поцелуе. Скучающем. Потому что с каждым выверенным движением губ и языка я более остро понимал, что по-прежнему продолжаю скучать. И она тоже. В моей футболке. Обнаженная. Влажная после душа и пахнущая майскими травами.

– Не отпускай меня. Н и к о г д а. Потому что мне придётся убить тебя. Но знай, что если бы мне пришлось выбирать между смертью от твоих рук и разбитым тобой же сердцем, я бы предпочла первое.

Позволив себе коснуться подушечкой большого пальца уголка моих губ, она с нажимом, но мягко стёрла помаду с моей кожи, не удерживая короткой улыбки и продолжая смотреть в глаза.

– Нужно быть полнейший идиоткой, чтобы лишить себя этого.

Я блуждал по своему кладбищу разума. Я стоял по колено в абсенте. Он плавил кожу и мир превращался в полотна Ван Гога, теряясь во взгляде напротив. Я был погребён заживо, я задыхался и крепче держал ее запястья. Я боялся любви, а она учила чувствовать вновь. Я был загнанным зверем, я порой хотел ее растерзать. Я чувствовал себя уязвимым и слабым, но знал, что в эту двухместную могилу она пошла бы со мной. Ее теплые губы коснулись моего бьющегося пульса на шее. Смерть улыбалась ее губами, держа у груди нож, а я учился заново доверять.