Текст книги "Дикая Донна"

В моей крови

и в этом мире

никто не вечен,

кроме нас.

Все началось с книги Ремарка – «Ночь в Лиссабоне». Обычная книга, с которой я познакомилась, когда мне было шестнадцать, а к тому времени вся она была зачитана до дыр. Мне нравилась та атмосфера, в которую он переносил читающего: Париж, плещется грязная сена, и где-то, в дорогих пабах, падшие женщины предлагают купить себя подороже, садясь на колени к страдающим хронической усталостью немецким солдатам.

Я знала, что такое мир, охваченный войной, которая проникает в подсознание и устраивает там хаос, выстраивая свои границы, когда ты остаешься замкнутой в большом городе, который впервые кажется тебе размером с коньячный стакан, под куполом которого находишься. Война ворвалась в мою жизнь, когда мне было четырнадцать лет: недостаточно взрослая, чтобы суть противиться этому, и вместе с тем слишком взрослая не по годам. Она словно стала второй матерью, дала руку и, гладя по волосам, в кромешной тишине и зябкий темноте, где единственным маяком было дрожащее пламя свечи, прошептала: «Теперь ты в моих руках, ты станешь продуктом моего творения, дорогая, как прекрасный драгоценный камень, вышедший из руки опытного ювелира».

Спустя год мне больше не хотелось бежать от нее. Я ждала, когда раздастся ее шаги за спиной, как тяжелым грохотом коснется кожи ее дыхание. Коснется и заложит уши силой своей сокрушающей действительности. Да, пару раз уезжала к морю: мочила ноги за месяц пару раз в воде, ступни разъезжались в стороны от грязи, которую многие называли целебной, но на тот момент мне уже не хотелось прикладывать вязкие куски на свою душу. И курить начала осознанно. Не как в детстве, когда родители запрещают, а ты прячешься за ближайшим поворотом или в саду. Мои родители, видимо, понимали сладость запретного плода, разрешали все, видимо, поэтому не хотелось бросаться во все тяжкие.

Просто зашла все на том же самом неудачном одиночном отдыхе в ближайший магазин, играющий сине-зелеными глазами-огнями вокруг внушительной выцветшей вывески «круглосуточному обслуживание», и купила свою первую пачку. Самых дорогих. Вот как бабушка учила: лучше ничего, чем что попало. Паспорт не просили, год рождения не спросили, просто улыбнулись приветливо и отдали ядовитую дозу каждого второго человека, ходящего рядом. Мокрое платье липло к лодыжкам, дети носились по выжаренному солнцем песку, который постепенно начинал остывать, чувствуя дыхание приближающейся ночи, в которой уже присутствовал наступающий на пятки сентябрь. Голоса войны не хватало.

Потом встретила его. Через девять месяцев, как ждешь первого ребенка, которого необходимо подарить этому миру. С такими же муками взращивала, наверное, в себе эту готовность. Он – из другого города: между нами сотни железнодорожных станций, он север, я юг, но, кажется, одно сердце на двоих. Столики в кофейне заняты. Июль, жара, асфальт плавится за окнами, где безостановочно гудит кондиционер, обдавая кожу причинам холодком. Сначала это доставляло легкий дискомфорт, потом организм привыкает. Пришлось подсаживаться ко мне: разместился напротив, откинулся на спинку стула и руки завел куда-то за шею, вглядываясь в меня.

Первое впечатление было смешанно-неприятным. Типичный мужчина, который воспитан улицей и, кажется, совершенно ничего не смыслит в хорошем тоне: бабник, хулиган и с честью на «вы», но рыжеватые волосы, пронзительно-серые глаза и большое количество татуировок на руках, которыми пестрило его тело, вынудили оторваться от книги.

– Ремарк. Школьная программа.

– Ремарк – нестареющая классика. Даже если так, можно было просто прочесть его книгу, а не приезжать сюда.

– О чем это вы?

– Это я о вас. Вы выглядите слишком счастливым для этого города. Сразу видно – приезжий. Только будьте осторожны, сейчас этот город в объятиях плохих вестей и мрака, поэтому готов погасить любое солнышко.

– Вас же не погасил. Смотрите, как здорово вы сияете.

– Я вам не солнышко.

– Но и не снежная королева.

Позже выяснилось, что он художник. Старше меня. Состоявшийся, чувственный, в меру серьезный, но не утративший ребяческого огня внутри, который я еще больше разожгла в его груди: он умел быть мужчиной, решающим важные дела, и мальчиком, любящим рисовать мне открытки от руки и писать письма на клочке бумаги, пока меня не было рядом. Ему нравилось вместе готовить пасту, ходить за продуктами, заставлять нашу квартиру цветами, слушать радио по четвергам и уметь усмирять ураган поцелуем. Он с фанатическим безумием любил покупать мне платья, целовать ключицы и засыпать только в моих объятиях.

Когда на улице было холодно, а он всегда пытался согреть мои руки своими, но от постоянно холодных пальцев, крадущих тепло, о котором другие не догадывались, его становились только холоднее. В такие моменты приходилось хмуриться и подносить его руку к своим губам, поцелуями каждой костяшки касаясь, пытаясь согреть своим живым дыханием и вынуждая его едва замедлить шаг. Практически остановиться и жадно вобрать каждое невесомое, но обжигающее касание взглядом. Прежде чем собственническим жестом притянуть мое тело к себе и сокрушить губы настойчивым, но одновременно мягким поцелуем, чувствуя, как холодный воздух въедается в успевшие стать влажными губы, вынуждая прохожих обходить замершую в самом неудачном месте парочку.

Вдохи под ним, когда он крепче вжимал трепещущее тело в кровать, ловя каждый тихий стон, вперемешку со своим именем, жаркими поцелуями, пробуя на вкус мои эмоции в такие мгновения и млея от той власти, которую мы имели друг над другом.

Иногда мы устраивали совместные ужины вне стен дома в местном ресторане, уже в машине он отмечал мое черное платье слишком открытым и мысленно ругал себя за то, что позволил переступить порог в таком виде, чтобы потом, в просторном зале, заполненном многочисленными столами, перехватывая взгляд каждого мужчины, решившего с вызовом зацепиться за открытый участок моей кожи. Тогда он ловил разъедающее каждый сустав раздражение, готовый в любой момент подняться, но моя ладонь, накрывающая его руку через стол, каждый раз вынуждала замирать, оставаясь на месте и вместе с тем желая лишь одного – увести меня подальше от всех этих людей и звона столовых приборов, в очередной раз напоминая и доказывая, что я принадлежу ему.

– Странно, что я настолько сильно люблю твою еду, что в ресторанах она кажется мне безвкусной?

– Не странно, родной. Может, в ней чего-то не хватает?

– Да. Главного ингредиента. Твоей любви.

С ним я научилась заливисто смеяться от счастья, уткнувшись в его шею и щекоча дыханием кожу. Мне нравились его поцелуи в плечи, прогоняющие тревоги за порог и вынуждающие все вокруг стихнуть, срывая с губ судорожный вдох. Я любила вставать рано, чтобы успеть приготовить ему завтрак, коря себя за то, что вновь уснули вмести лишь под утро. Порой я оставляла на спинке стула его наглаженную рубашку вместе с запиской на зеркале, если нужно уйти раньше, боясь потревожить его сон своими утренними сборами в выходной. Попытки дождаться его после работы – я никогда не позволяла себе уснуть без него, бросая взгляды на настенные часы и на входную. Сон без него не шел, оставаясь за порогом.

Наше «я соскучился» и «я люблю тебя», переплетающимися пальцами, телами, поцелуями, нарушающими рубежи, успокаивающими уставшее сознание. Мелкие ссоры, вызванные моим собственническим характером. Его невозмутимое раздражение. Мои попытки вернуться в родные объятия спустя пять минут, не позволяя ему произносить ни слова – лишь крепче жаться к его груди и выдыхать с облегчением, ощущая, как его руки всё же касаются талии.

– Поцелуй меня.

– Прости, я целую только хороших девочек.

– Я хорошая девочка.

– Нет, ты самая большая вредина из всех, кого я когда-либо знал. Но люблю я тебя до умопомрачения. И до тебя ни одна женщина не слышала этих слов раньше.

– Значит, до меня их было много?

– А до тебя разве что-то было?

Его руки проникают под футболку, щекоча, и я смеюсь, впервые за долгое время не чувствуя тревог. Даже война берет паузу, чтобы закончиться перемирием.

Высота

В нашей гостиной как всегда тепло и уютно, пахнет твоим парфюмом, который я одобрила, практически влюбляясь в этот аромат, который трепетно, по незримым частицам, непостижимым рецепторам многих, собирали воедино люди, лишенные зрения. Я помню твой практически детский восторг, когда ты, влетая на нашу кухоньку в одних черных джинсах и отрывая меня от работы над новой книгой, пересадил меня на свои колени и с театральной интонацией принялся читать об истории создания бренда. Ты любил все, что имело свою историю, особенность, отличие от многих привычных вещей, существующих в этом мире, тебе нравилась уникальность и глубина, а не то, что можно купить на полках ближайшего магазина, – именно поэтому ты выбрал меня.

– Я долгое время наблюдал за тобой, прежде чем решил ворваться в твой мир. Я даже не успел снять обуви – так быстро спешил в него, не желая останавливаться. Ты любила сидеть с книгой у окна в кофейне, расположенной на самой северной стороне города. Ты была как не от мира сего: пока все вокруг сидели, уткнувшись носом в свои Макбуки и планшеты, ты, покачивая ножкой, взятой в плен аккуратных туфелек на высоком каблуке, выстукивала какой-то ритм, читая не глянцевый женский журнал, а Ницше. Тогда-то я и понял, что необратимо попал.

– Его теории и мысли просто превосходны. Но в руках обиженного ребенка, ставшего мужчиной, это может стать практически оружием массового поражения.

– Ты тоже стала поражением.

– Что, прости?

– Моей гордости. Ты единственная женщина, которую мне хочется короновать.

Ты любил отбирать у меня тонкую вишневую Richmond и целовать в губы, при этом кусая сначала нижнюю, а затем верхнюю губу, прежде чем вовлечь в глубокий поцелуй, пока мы стояли на нашем маленьком балкончике, а за его пределами в десятке окон-светлячков постепенно начинал гаснуть свет. Так и стояли: я в твоей футболке с выцветшим рисунком, а ты с пледом на плечах и, кажется, счастливый.

До меня ты терпеть как не мог курящих женщин, а потом, впервые целуя меня, словил себя на мысли, что аромат моих тяжелых черных локонов, пахнущих опиумом и табаком, сводят тебя с ума с хирургической точностью, словно что-то забрасывает тебя за черту реальности. Ты называл меня Маяковским или Бродским в женском обличии, разделяя это «или» задумчивым молчанием, словно мечась между первым и вторым, хотя тебе до жути не нравились сравнения, и ты считал меня неповторим сокровищем. Не то чтобы я курила много, но мне, как и любому писателю, порой было просто необходимо услышать этот приятный щелчок зажигалки и ощутить на языке горячащий привкус вишни – писательская реабилитация, не более.

– Как в одной женщине может вмещаться так много прекрасного? Мне нравится твой мягкий приглушенный голос, твои длинные пальцы, ровные ноги, это родимое пятно в форме сердца на твоем бедре… черт, да от него крышу сносит всенепременно. Твои неторопливые движения, этот твой легкий налет стервозности. В моей жизни не было много женщин, потому что я не падок и, быть может, чуточку старомоден, но эта чистота в тебе освещает все вокруг. Ты единственная женщина, которой я готов отдать весь свой мир.

– В моей жизни был всего один мужчина – и это ты. Я, как Луна, в какой бы фазе не находилась, всегда буду любить только солнце.

– Почему никто до меня не мог завладеть каждой частью тебя, пробираясь так глубоко?

– Слишком много романов читала. А всего-то нужно было перейти на Ницше, – дразнила я тебя, пока готовила блинчики.

Ты любишь сидеть за столом, прижавшись спиной к нашему слишком шумному холодильнику и делясь впечатлениями от фильма из нашего списка, который мы просмотрели вместе: ты всегда замечал те мелочи, которые многие упустили бы из вида, но только не ты. Тебе нравилось поглаживать мои колени во время просмотра и изредка целовать мои пальцы. Чаще всего, было совершенно не до фильма, потому что твои прикосновения вынуждали кострища разгораться внутри, но потом мы исправлялись и пересматривали все вновь, доходя до титров. Я помню, как мы смотрели пиратов Карибского моря, потому что почти за тридцать лет ты никогда не видел эту известную картину трех режиссеров, и как сильно тебя поразила доброта Джека в конце третьего фильма. Я не хотела признаваться даже самой себе, но до тебя никогда не замечала глубины этого момента.

– Ждать мужчину десять лет ради одного дня на суше. Смогла бы ты?

– Это глупо и опрометчиво. Ждать сможет каждая женщина, а кто готов переправиться на другой берег ради одного мужчины и стать пленницей корабля вместе с ним?

– Только ты?

– Милый, я могла бы ждать тебя и двести лет, но «тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит» – Булгаков знал в этом толк.

Наша любовь – это союз двух людей, повенчанных в звездах на бессрочно. Это то, что не выжечь ни огнем, ни оловом, не искоренить ни одним из возможных оружий, она непостижима ни богу, ни дьяволу, потому что сила двух сердец, соединенных любовью, не знает границ, ей чужды рамки, ее невозможно заковать в клетку и оковы, потому что она свободной птицей опоясывает Вселенную. Это импульс, перерастающий в действия, подкрепленные чувственностью. Это великая Китайская стена, за рождение которое было отдано тысячи жизней. Это когда просыпаешься ночью, смотришь на его обнаженную спину и чувствуешь жгучую необходимость отдать ему все свое тепло, это когда «пожалуйста, оденься теплее и твой обед в контейнере на столе, улыбнись на работе», а в ответ «я купил тебе твой любимый круассан с шоколадным муссом, там очередь была километровая, ноги гудят». Когда ищешь компромисс даже тогда, когда привык выходить победителем, когда знаешь его любимые песни наизусть, а он читает каждое твое новое произведение. Это когда может быть больно, громко, безжалостно, остервенело, невыносимо, когда в поцелуй слезы и руки, отталкивающие, но желающие притянуть как можно ближе. Когда тебя больше нет – есть только «мы», и когда до него – пустота, необъятная невесомость. Когда не спится – он греет молоко с медом: «Рано вставать же, родной» и, отмахнувшись, «я не пойду без тебя, наша кровать без тебя чья-то». Когда руки опускаются – держит, целует, вдохновляет. Когда нет необходимости впускать кого-то третьего, потому что вы друг для друга друзья, любовники, супруги и глоток свежего воздуха, порыв вдохновения. Когда растрепанная, больная, плачущая в его футболку от грустного фильма – «красивая, любимая, лучшая девочка», когда: «За что ты меня любишь?» и одно простое «за то, что ты просто есть».

В нашей гостиной пахнет уютом, теплом, любовью. Ты целуешь мои плечи, а затем щекочешь носом шею, улыбаясь по-детски беззаботно. На часах час тридцать ночи, на столе остывший мытный чай. Твои руки все еще в засохшей краске – ты долго рисовал меня, прежде чем взять перерыв. Тепло, даже когда за окном слишком сильный ветер.

– Я люблю тебя рисовать. Так я словно дарю тебе бессмертие.

– Когда ты рисуешь, то смотришь на меня совершенно другими глазами

– Как же?

– Ты возносишь меня.

Скажи, что же ты со мной сотворил?

За окном три дня идет дождь. Он обрушивается на крыши домов и берет в плен всю внушительную территорию нашего крошечного города, который я мог бы с закрытыми глазами обойти, не споткнувшись ни об одну кочку, не налетев ни на один острый угол дома: я знал его с закрытыми глазами, как знал все дороги вен на твоем теле, родинок, которые сливались в магистрали, стоило соединить каждую линиями, взяв твою самую любимую помаду цвета выдержанного бордо. Из открытого окна, через которое в комнату проникал августовский воздух, доносилось лаянье бездомных собак, детские веселые крики и редкие порывы летнего ветра, в котором уже столь невесомо, еще так осторожно, прячась в ветвях, ощущалось дыхание приближающегося сентября. Капли ломились в комнату, заливая подоконник и образовывая лужицу на паркете цвета бельгийского шоколада. Однажды, в нашу первую встречу, ты пролила какао, случайно задев чашку своими ногами, которых стеснялась, но для меня они были сродни искусству. Смутилась, конечно же, попыталась исправить случившееся, но я лишь, мягко и осторожно, перехватив запястья, отстранил твои бледные руки, попросив не беспокоиться. Вот и мой паркет был такой же, словно ты внезапно ворвалась в нашу спальню и, громко смеясь, утопила всю комнату в этом воистину зимнем согревающем напитке.

Чем бы мы сейчас занимались? Наверное, я бы до боли в каждом суставе хотел коснуться твоих красивых пальцев, провести своими по фалангам твоих, совершить мягкий поворот, а затем осыпать кожу поцелуями. Ты бы смущалась, улыбалась, и твои щеки пылали, пока счастье разливалось в груди. Удивительно, что со мной ты начала испытывать такое женское, нежное, трогательное, трепещущее чувство, как смущение. Ты была бы в моей толстовке: черной, педантичное «love» слева на груди, очень большой на тебя, но так подчеркивающей твою красоту, что хотелось отдать тебе все свои вещи. И сейчас хочется, видя, как ты утыкаешься в нее своим аккуратным носом, вдыхая аромат моего парфюма, и чёрные локоны твои падают на переносицу, щекоча ее и вынуждая морщиться.

Я хотел бы читать тебе Асадова, Пастернака, Бронте или Бродского «письмо Але Друзиной», помнишь? Ты еще так горячо возмутилась, что оно мне не понравилось, не тронуло, не пробралось в левое подреберье, как тебе: на мгновение поджала губы, улыбнулась сдержанно, без теплоты, и, забирая сборник в потрепанной обложечке, изрекла короткое: «Ладно». Просто, на самом деле, мне нравилась только ты, а не израненные строки ушедших поэтов. Я не любил всю эту бутафорию, суету, сложность простых понятий, я больше любил наблюдать, как ты готовишь ужин, нарезая томаты, как облизываешь пальцы и погружаешься в отдельный от меня мир. Иногда, когда мы три дня подряд ели пасту, приготовленную тобой, а впереди нас ждал такой же промежуток дегустации итальянской кухни, я так и замер с вилкой в руке:

– Ты ведь не очень макароны любишь.

– Макароны – это просто хлебобулочное изделие, заправленное маслом. У нас, дорогой, паста. Разве тебе не нравится?

– Нравится. Ведь я люблю пасту. Вероятно, как и любой другой мужчина.

– А я люблю тебя.

И этот коротенький ответ послужил для меня не просто пониманием многих вещей – он стал для меня уроком. Ведь любовь – это готовность разделят участь с человеком, которого любишь, желание идти на компромисс искренне, без фальши и наигранного желания понравиться, произвести впечатление. Настоящая любовь богата только потому, что двое сердец бьются в унисон, она является зеркалом, самым честным отражением двух душ и двух людей, соединенных в одно тело. И я бы никому и никогда не смог с точностью описать, что чувствую, смотря на эту женщину, потому что кажется, что никто не поверит в умение человека ощущать так много в один миг. Просто мне нравится, как она постоянно забирает стик кофе из кофейни на удачу, как красиво подводит свои выразительные губы красным, а затем целует мою руку, когда я нахожусь за рулем. Как внезапно она может попросить меня съехать на обочину только потому, что ей хочется меня поцеловать. Мне нравится ее трогательность, непохожесть на других, ее особенность, ее умение всегда быть разной, но такой родной. Мне нравится даже то, как предвзято она относится к выбору цветов: моя женщина любит исключительно полевые и ненавидит розы, удивить ее сложно, но каждый раз, видя искренний восторг в ее практическом черных радужках, мне хочется делать для нее больше.

Моя женщина из тех, чье сердце в силу возраста и юношеского максимализма однажды было сожжено в прах. Когда мы познакомились, она держалась отдаленно и бесстрастно, но мне хватили сил растопить ее льды. Я все еще помню, как прошлое ломилось на ее порог, но она из тех, кто, выпивая за его упокой бокал брюта, всегда оставляет мертвое мертвому, где ему и место. Ведь она, как никто другой, знает женщин, которые прощают своим мужьям столь непозволительную оплошность, как возвращение в жизнь той, от которой однажды ушел, и мужчин, которых не способно изменить время, потому что они рождаются с привычкой изменять своему выбору и при любом остром угле в новых отношениях бежать к давно позабытому старому. Она называла таких «падальщиками», усмехалась, кусала губу и добавляла: «Как хорошо, что мы всегда все сразу решаем, и ты злишься где-то рядом, какой бы сильной не была наша зародившаяся война». Да, моя женщина была достойна этой безукоризненной преданности, о которой писал Маяковский, верности и святости созданного союза, основанного на уважении и зрелости.

– Помнишь, как он пришел к тебе, когда мы только начали встречаться, а ты просто вела себя тактично?

– Тактичность люди часто путают с другим, беря на себя слишком много.

– Скажи честно, ты любила его?

– Нет, это был опыт.

Непогода набирает обороты. Я лениво покидаю нашу кровать, чтобы закрыть окно. Ветер приятно касается поцелуями кожи. Я закрываю глаза и ощущаю, как твои руки, всегда холодные и нежные, обнимают меня сзади, а губы движутся по шее к границе моих волос. Ты боишься грозы, темноты и, кажется, войны, пережившая ее в своем подсознании, и когда за окном раздается первый раскат, ласкающий мой слух, я сжимая твои пальцы.

– Ты вернулась. Не поверишь, в своей голове я написал рассказ о том, как ты ушла от меня. Самая настоящая исповедь.

– А теперь я вернулась.

– Легким ветром за моим окном…

Ты смеешься, когда я поворачиваюсь к тебе, обнаженная и совершенно не стесняющаяся своей наготы, как и любая женщина, умеющая вдохновиться своим отражением в зеркале. Тянешь меня за руку к кровати и опускаешься сверху. Сердце грохочет в груди, перекрывая шум крови, пока я жадно ловлю аромат твоей кожи и волос, губы находят твою грудь, и ты выгибаешься в моих руках, улыбаясь. За окном все стихает, и внешняя суета перестает существовать, оставляя нас наедине с чувствами, которые, подробно оголенным проводам, посылают по коже ток, и невесомостью. Даже сердце успокаивается, замедляя ритм.

– Если бы можно было попросить завернуть мне всего одну вещь с собой на работу, я бы попросил твои поцелуи.

– Неделя поцелуев, значит?

– Протестую. Я требую вечность.