Текст книги "Дикая Донна"

Холокост

Руки в красной гуаши, пальцы гнутся в нескончаемом желании выразить невысказанное, когда твой взгляд касается моих обнаженных изгибов, не оглашая постыдного желания вцепиться в мое тело, заменяя горячую кровь на акварель. Часто водил по моей коже пальцами, влажными от вина, рисовал созвездия, рассказывал сказки, которые так умело придумывал на ходу, варьируя фантазией и познаниями каждого моего слабого места, способного стать ахиллесовой пятой. Но рядом с тобой я была единой болевой точкой, не имеющей начала и конца.

Ты грел свои постоянно холодные пальцы под моей рубашкой, вынуждая их таять, подобно мартовскому снегу. Ты проникал в меня этой талой водой, что заполняла и насыщала каждую клетку собой. Ты пах шоколадом и терпким ирисом, и это почти извращённая смесь, что влезла ко мне под кожу. Ты вынуждал в моих легких расти цветы, их же и срывая. Я порой случайно облизывала пальцы в акварели, вынуждая в твоей груди что-то шевелиться, пробуждаясь ото сна. Ты вонзал в меня ножи, целовал кинжалами, кровожадно прокручивал рукоять, чтобы после неровной гладью накладывать швы. Ты топил меня в вине и стакане с виски, ты говорил, что любить меня – открывать огонь по своим же, купить на последние деньги билет и обнаружить, что твоего рейса нет. Как одеться не по погоде, заболеть под Новый год, как умереть весной, обретая покой, который рядом со мной всегда был непостижим.

Ты стоишь в этом порочном кругу, в самом его центре, у тебя в руках револьвер, а в голове – обрывки наших бесцельных диалогов и страстей. Картины смотрят на тебя. Ты восхищался мной, как художник, как человек – ты меня ненавидел. Мои тёмные волосы, как и практически чёрные глаза. Картины повсюду. Я смотрю на тебя с десяти громоздких полотен, оставляя между собой выбеленность стен и недосказанность. Мои недоцелованные губы, сухие, ломанные изгибы бёдер и острота колен, как и характера, сочащегося из надменного взгляда с примесью цинизма. Клокочущее желание вышвырнуть меня из окна, когда на твои красивые слова алых губ касалась усмешка, дразнящие твои нервы комментарии, мрак и горечь антибиотиков на моих губах.

Касаешься пальцами своего шедевра, ощущая маслянистую гладкость и запредельную сухость, несвойственную моим губам. Пальцами по скулам, шее и груди, способный ощутить, как бешено колотилось бы мое сердце, стой я перед тобой сейчас. Водопад иссиня-чёрных локонов, который ты постоянно изображал, какой бы короткой не была моя стрижка. Кровь с чернилами, пачкая все вокруг оттенками синего и чёрного. Капля за каплей. Пропитывая моим существом каждую деталь. Тёмные глаза цвета антрацита и насмешливое безразличие, застывшее в них. Мой создатель, подаривший мне бессмертие, я на вкус как предательство и холод погасших звёзд, упавших на землю.

Спи

Твои тёмные волосы пахли полынью и чем-то запретно-пряным – в них утыкаться, ощущая безбрежность самых мрачных и темных лесов. Я смотрю на тебя и вижу все то, до чего раньше мне не было никакого дела: столкновение богов, гибель городов и то, что зовётся любовью в глазах смотрящего.

Снег жёсткой крошкой летит в лицо, царапает кожу щёк, напоминая колючий плед из детства, который часто мешал спать ночами. Мы бредём по заснеженной улице, на часах 20:00, дома, подобно одиноким стражам, сливаются своей белизной с таким же холодным покрывалом под ногами, становящимся практически серым от смога воздуха, который мы вдыхаем, – город живет и дышит, местами задыхается от избытка копоти, но продолжает стоять. В наших венах алкоголь от выпитого рома в местном пабе, в который ты впервые отвёл меня год назад, в твоих глазах хаотично отражаются огни ночных прилавков и витрин, мы молоды и счастливы.

Мне нравиться представлять, каким ты был в юношестве, без меня, как бросал вызов, как от отчаяния выл, готовый уничтожить весь мир, но продолжая идти дальше, изматывая бинтами все раны и побои, чтобы сейчас я имела возможность целовать каждый шрам и рубец на твоём теле. Твои глаза, черты, скулы, изгибы пальцев и глубина ключиц, с которых срываешься и летишь вниз, окунаясь в бурлящую реку, что стремительно несёт за черту осознанности. Это диссонанс. Говорю тебе вслух я, когда ты заходишься хохотом, пугая дворовых котов, и убийственно медленно целуя мою руку. У тебя что-то от аристократа и дьявола, ты пишешь на моих рёбрах свои личные стигмы. Как чернила пропитывают листы бумаги, так я вбираю тебя в себя, пуская в вены и делая частью своей крови.

Снегопад усиливается и скрепит под ногами, ломанные линии улиц, сигналы машин, когда эпицентр всеобщего шума остаётся позади, напоминая запись в старом проигрывателе, который остаётся незамеченным. Звук фортепиано, доносящийся из стен музыкальной школы, в которую ты сбегал, помнишь? Я знаю, что в такие моменты в твоей груди тепло и гудящая тоска, черты твоего лица становятся тоньше, ты смотришь на меня и не догадываешься, что в своих мыслях я написала около сотни твоих портретов, желая запечатлеть в своей памяти каждую твою эмоцию, вышивая ее в своих чертогах гладью.

Снег невесомо падает на твои плечи, пеплом оседает на ресницах, пока я продолжаю тонуть в твоих радужках, сужая пространство и триллион железнодорожных станций до питерской серости твоих глаз. Снежинки погибают на твоих руках, превращаясь в талую воду, а я ловлю себя на мысли, что погибну также. Без тебя.

Я больше не напишу о тебе ни строчки.

Спи.

Not all over, my love

⠀В твоих глазах отражалось январское утро, поглощая и без того серую радужку металлических озёр, ты нервно одёргивал рукава своего пальто, практически не смотря в мою сторону, чтобы не вынуждать мою душу леденеть еще больше под твоим взглядом, что, подобно рентгеновскому лучу в местной полуразбитой больнице, проникал подкожно, через легкие и сплетение вен, выжигая изнутри. Мы ходили туда вместе: твоё утреннее недовольство, вперемешку с горячими поцелуями в шею, искусанные губы, моя рука в твоей, пока город не успел встретиться с рассветом, а назойливые и пронзительные снежинки таяли на наших сплетенных пальцах, превращаясь в воду, что противно затекала под ногти, вызывая неприятные мурашки. Твои нелепые истории, видя незнакомых людей, додумывая события и факты, грязные интриги и мелкие недоразумения, вызывая во мне приступы иронии и цинизма, что текли по венам, превращаясь в тепло, что проникало в душу и отбивало корку льда молотом, отдаваясь противным жужжанием, каждым ударом, в висках.

В твоих карманах всегда были смятые листы, карандаши, которые противно ранили пальцы заточенным до игл графитом, разрывая кожу, проникая под ногти, – грязно бранился, пока серый город, напоминающий твой теплый свитер, проскальзывал перед глазами в окне пыльного и скрипучего автобуса; приковывал к себе взгляды, не боялся быть странным, сцеплял челюсть, больно хватал за запястья, а после зализывал каждый шрам на моём теле, прося прощения и уничтожая одним лишь вдохом-выдохом. Перманентно, тяжело, мучительно медленно.

Орфей погибает из-за Эвридики, опускаясь за ней на самое дно преисподней. Думаю об этом я, пока ты невесомо ведешь по трамвайному билетику стержнем карандаша, вырисовывая сплетения рук; мои мысли напоминают игру в пейнтбол, я позволяю им разыграться, даю волю, вырисовывая на стенках черепной коробки гибель великой любви, потому что я не дриада, – от меня совсем ничего не осталось, я выжата, подобно губке, которой протирают столы в грязном пабе, готового, умей он кашлять, давиться сигаретным дымом, харкая кровью. От меня – горячая плоть и кости, тяжелая душа, что весит триста сорок футов, сухость глаз, несравнимая с пустынями, в песках которых тонешь, расслабляясь и давая волю стихии. Ведешь четкую линию: пальцы растворяются друг в друге, смазываясь графитовой бурей, перекрывая уже имеющийся безвкусный рисунок на одноразовом проездном; твои руки дрожат, а твоя любовь выгрызает из меня куски, выбрасывает за буйки, оставляя истекать кровью, глотая эту соль вместе с битыми словами-стеклами, застрявшими в гортани.

За окном начинается снегопад, в автобусе практически пусто, мужчина в глумливой шляпе с оторванной брошью находится в полудреме, прижавшись виском к запотевшему от живого дыхания стеклу. Доказательство, что человек может быть мертвым, не утрачивая умения дышать, наполняя легкие талой водой. Гудение мотора и успокаивающий шелест карандаша, Орфей оглядывается у самого выхода из ада, чтобы узреть Эвридику, ты поднимаешь голову, и я сталкиваюсь с тобой взглядом, возвращаясь в ад вместо неё.

Дофаминовая теория

Ты – моя дофаминовая теория. Сверхвысокий уровень нейромедиатора дофамина, стойко удерживающийся длительное время, когда тьма цепкими пальцами хватает меня за плечи, утягивая за границу осознанности. В ней черный, отдающий всеми оттенками и полутонами, существующими палитрами, в которых я растворяюсь, утягивая тебя на дно, следом за собой, камнем на шее, связывая по рукам и ногам жестким канатом – шибари, становящееся последним актом искусства, в котором тебе нет равных. Мой апостол, дозирующий наслаждение, страсть и боль укусом кобры, впускающей под кожу яд. Бесконечные метания, потерянная связь с реальностью, диссонанс эмоций и чувств, когда я вижу тебя, не имея возможности коснуться, пока понимание, что тебя нет, серебряными пулями из кольта ласкает виски. Обжигающие прикосновения губ, ожогами по коже, оставляя клеймящие следы – твои личные символы и низшая тамга, потому что ты для меня не больше, чем воспалённый рассудок и зависимость, которая не поддаётся медикаментам, не лечится сном и тетрациклическими. Говорят, что слово «любовь» происходит от санскритского «жажда», и твой голод невозможно утолить и насытить мной, потому что все, что мне о тебе известно, так это то, что ты – мой бред с красивыми глазами и властными руками, у которых я в плену. Твой голос доводит до исступления и желания спрятаться за все существующие стены и двери, доводя до экстаза и эйфории легкой хрипотцой, пока бабочки умирают внутри, испепеляя свои крылья о свод раскалённых костей, когда врач мне твердит, что ты год как погиб, разбиваясь о жёсткие скалы. И пока домофин повышается, я смотрю в твои глаза и вижу то, что до конца не смогла тебе сказать.

Антиутопия

Любить тебя всегда было гангреной моего сердца и язвой подсознания, когда каждый вдох рядом с тобой был равен ножевому ранению в правое подреберье – прокрутить рукоятку из чистого нефрита несколько раз, закрепляя акт возвышенной любви губами по ключице, словно дикий зверь, готовый в любое мгновение впиться зубами в плоть. Вырывая кусок и оставляя рваную рану, которая во имя любви покажется наслаждением и самой болезненной нежностью – так дьявол возносит тебя на вершины рая, готовый держать в золотой клетке, приходя за исповедью каждую ночь. Руки в жестких оковах, посылая напряжение в каждый позвонок, чтобы после зализывать раны на моих запястьях, шепча о великой любви и о первобытном желании не отдавать меня богу, потому что тот рай, который я познала с ним, более возвышен и глубок, он сродни укрытия для адских псов и извращенных калек, у которых душа разорвана в клочья, подобно тому, как изголодавшиеся волки вынуждают в колючих снегах кожу трещать по швам.

Ты не Бог, не дьявол, не антихрист, ты не крест, клеймящий кожу на груди, вбирающий варварски её тепло, выдающий себя за проповедника, но под покровом ночи в порыве похоти и сладострастия срывающий его с тонкой шеи, по которой расползается синева – твоя личная стигма, дублирующая карту моего тела неровными и острыми гранями. Ты где-то между ними, моя тюремная иерархия и самые непереводимые строматы, написанные собственной кровью. Где-то между Богом и дьяволом, вынуждая жалкую сердечную мышцу не просто стремительно гнать кровь по венам, а захлебываться этой горькой солью, порождая зависимость и интоксикацию организма, как под действием цианида, которым ты для меня и являлся. Дозирующий мою смерть по чайной ложке, вылитой из чистого серебра, кормящий меня со своих рук и стремительнее натягивающий жесткий ремень на моей шее, чтобы помнила, как молитву, и шептала, подобно мантре, что место мое – у твоих ног.

Ты – любовь, заполняющая венозную синеву горячей карамелью, которая, застынув, станет битым стеклом, пронизывающим плоть, тающий воск, стекающий хаотичными реками-зигзагами по обнаженным бёдрам, кровь вперемешку с ромом, вынуждающий всю святость рушиться, подобно карточному домику. Поцелуй смерти, мой палач и самый честный судья, дарующий свободу. Зацелованная клинками и залеченная тобой же, чтобы не позволить этим ранам затянуться – этот круг замкнут своей порочностью, его не пересечь и не разорвать, подобно дорожкам соли, исчезающим от неровного дыхания.

Ненавидеть тебя и любить, стирать кости в порошок, метаться, подобно птице, пойманной в силки, бьющейся вскачь, ломающей крылья для тебя же, чтобы больше никогда не взлететь. Драть из себя куски, из кожи вон лезть, но продолжать бесконечно тянуться к необходимым рукам и безумному взгляду, пожирающему изнутри, подобно висцеральной галлюцинации – ты под моей кожей, и я не могу достать тебя оттуда. Моя паническая атака, заставляющая искать спасение, но вновь и вновь возвращаться к тебе.

Повенчанные на втором круге преисподней, связанные одной цепью, проникающие друг в друга больной зависимостью, оставляющей после себя выжженную землю, потому что ты ножи, летящие в спину, и руки, ограждающие от раскаленных лезвий – острота характера и жестокость, граничащая с показательным трепетом и напыщенной чувственностью, растворяющейся, подобно пеплу в каберне савиньон, стоит погладить против шерсти.

Не нужно рассказывать мне о любви, привязанности, жертвенности и эпикурействе – если бы у лжецов был вестник, ты был бы их главный глашатай. В тебе нет ничего моего, кроме тьмы, разделенной на двоих, что чернилами поглощает существо, вытесняя все прочее. И если однажды я возжелаю сгинуть в пламене кострищ или стать растерзанной, то вручу свою руку, слепо следую за тобой, а сейчас – прощай, мой шестой концлагерь и вырванное сердце из груди.

Полынь

Ревность – полынью на корне языка, любовь и страсть, сплетённые утонченной красной нитью ненависти и искусной агрессии, когда каждое слово равно выстрелу из кольта, горячими серебряными пулями, пропитанными ядом и опьяняющей дозой опиума. Горько? Но практически вкусно, когда выпущенное зверьё превращает акт возвышенной ярости в сладость отступления на искусанных губах. Тягучий садизм, отзывающийся жаром в груди, когда в чужих глазах плещется приторное безумие, вынуждающее кровь сворачиваться, превращая её в чистый рубин, вспарывающий вены острыми и несуразными углами. Эмоциональная зависимость – ты маньяк и ты же мишень, когда петля, которую ты бережно сотворил, удушающей змеей опутывается вокруг шеи, готовая надломить каждый хрупкий позвонок. Звон битого хрусталя, ледяная крошка под ногтями, разъедающая плоть, – позволь этому огню с примесью студёных аккордов сделать тебя живым.

Помутнение

В одну минуту весь мир твой, а в другую мира и вовсе нет. Револьвер перманентно заряжен – целостность момента, сливающегося в единую картину, нарисованную на желтоватой бумаге пеплом и пальцами рук – проще заменить холст, используя бледную кожу ног и предплечий, рисунок не столь долговечный, но времени, как такового, когда вы рядом, нет. Стать опиумом, который всегда помогал, затягивал в реку бессвязных мыслей, вызывал зависимость, но держал на плаву уничтоженную психику и расшатанные нервы.

Подкидывал выбор – подчинение ему, либо войне, бушующей уничтожающим вражеским огнем в подсознании, когда фронт резко меняется получаешь дезориентацию и головную боль в качестве нелепого бонуса. У каждого свои пристрастия. Еë – он и красная помада по четвергам, как отвлекающий маневр и вопиющий намек на то, что, кажется, ей в одиночку с этим сумасшествием не справиться. Тело – храм боли, всё остальное выдумка или красивая метафора. Слова полушепотом о том, что всё когда-то закончится, разделенные вдохами вместо точек, и негласным пониманием, что ничего не заканчивается, когда вы друг у друга внутри – это просто антракт. Ошибочные утверждения, осечки, сплетения рук, поцелуями оставляя на коже то, что невозможно выразить словами. Шесть пуль – по одной на каждое чувство, воспоминаниями и образами под плотно стиснутыми веками. Если однажды я восстану пред тобой кошмаром – потрать на меня последнюю.

В моём сердце ты занимаешь то место,

Которое не сможет занять никто другой.

Берлинский синдром

Известно ли вам, что такое «берлинский синдром»? Когда инстинкт твоего самосохранения равен нулю, и ты позволяешь себе идти ко дну. Каждый атом твоего тела сужается до кварков, и ты попросту перестаешь существовать. Это сравнимо с прикосновение скальпеля к обнаженной коже, разделяющим тебя на частоты.

– Что-то каждый раз вынуждает меня возвращаться к тебе.

– Время.

– Время нам неподвластно.

– Как и я тебе.

Руки, сжимающиеся на шее и пыль старых мотелей на окраине города, вобравшего в себя серость семи смертных грехов. Зов, берущий начало из вечности и идущий в никуда, ласкающим сознание шепотом на задворках воспаленного рассудка. Когда в тебе оттенки всех существующих цветов с примесью красного, бегущими по венам чистой солью – сгустками и полутолчками. Признания в любви, сотканные нитями из чистейшей ненависти. Полутьма комнаты и плотные портьеры. Аромат сочной вишни и темного атласа. Распахнутые двери, в один миг закрывающиеся пред тобой, не позволяющие сделать шаг за порог.

– Что ты видишь, когда смотришь на это полотно?

– Несколько сколов, смазанные линии, шарм агрессии – так выглядит ревность.

– Ты лишена чувства прекрасного.

– Без «прекрасного».

Можно ли любить и ненавидеть человека равносильно? Разбиваться вдребезги, чтобы вновь складывать себя несуразным пазлом, каждый раз замечая все больше недостающих фрагментов. Замыкая этот порочный круг до тех пор, пока твой образ не сотрется, подобно линии, нарисованной мелом на асфальте.

– Что для тебя любовь?

– Обратная сторона ненависти. Ее старшая дочь, которую не выжечь медикаментами. Говорят, что рак затрагивает каждый орган, но обходит стороной сердце. Любовь – это рак, разъедающий сердечную мышцу постепенно.

Метастазами и спорами в каждый сустав, проростками неизведанной болезни в легких, растущей горькой полынью, не позволяющей дышать. Когда все твое существо балансирует на грани удушья и нестерпимого наслаждения – вязкость облепихи, несколько капель рома и вересковый мëд, впуская себе подкожно.

Шепотом

Он выдохнул сигаретный дым, наблюдая отдаленно, как Стокгольм растворяется в этой легкости и туманности, которая давно была ему не присуща, словно сам Господь, проектируя его, отключил эту бесполезную функцию радоваться всему, что дышит, шевелится, обрушивается с неба на голову, живет, принимая каждый день с благодарностью и покорностью. Это перманентно вызывает приступ невольной усмешки и укол непокорности где-то в области ребер, будто кто-то несуществующий решает вырезать из него кусок тупым скальпелем.

Стокгольм не Париж. Здесь женщины другие. Более серьезные и скрупулезные, педантичные, лишенные той всепоглощающей доли романтизма, что окутывает с безжалостной скоростью, стоит оказаться рядом. С ними ты в постоянной реальности – бонус, который не дает намека что под конец ты упадешь, больно ударившись, натыкаясь на колья повседневности и всех тех черт, которые люди столь усердно пытаются избежать, но тщетно.

Освобождение от мыслей только в те моменты, когда занимаешься сексом, позволяя себе сливаться с человеком не только на физическом, но и на ментальном уровне, не думая о том, что будет после – ничего не теряешь, порой приобретаешь и признаешь только такой способ взаимного разрушения.

Софи была совершенно другой, вобрав в себя манеры и вкусы всех городов и стран, на тропу которых он только собирался ступить: безукоризненная французская яркость в поступках и действиях, грубый немецкий акцент в английских оборотах, чрезмерная мягкость и полнейшее отторжение холода, который не переносила, но он отменно кормил её ледяной крошкой изо дня в день, вырабатывая стойкий иммунитет – они с ним в бесконечных контрастах, которые никак не усмирить.

– Ты в последнее время на совершенном уровне игнорируешь мои взгляды. Чужие привычки заразительны, или же я столь превосходный учитель, что устоять практически невозможно?

– Скорее, причина лежит на поверхности. Не погружайся настолько глубоко, иначе воздух закончится быстрее, чем понимание пожалует.

– Поторопись, он практически закончился.

– Взгляд холодный. Боюсь простудиться.

До раздражения принципиальная. Единственная женщина, которая из двух зол выберет то, что будет значительно хуже. Никогда не просит, не держит, не оставляет в своей постели, чтобы приготовить утром крепкий кофе, заглушая вкус поцелуев – самому хочется остаться и сварить бодрящий напиток, добавляя как можно больше сахара.

– Что говорит твой психолог, которого интересует исключительно наличие купюр в твоем кармане, если, конечно же, ты с ним не спишь?

– Считает, что реже нужно впускать тебя в свое сознание и задумываться о смысле жизни.

– То есть, обо мне?

– Тебя в нем нет. Это l’espritd’escalier. Знаешь, когда аргументы заканчиваются.

Они познакомились с ним в каком-то пабе, забитым посетителями в канун Рождества. Прибегая к иронии, которую она сейчас изучила наизусть, он пообещал ей, что у нее больше никогда не будет зимы. И оказался прав – зима не приходит в те места, где бушует вечный холод. Говорят, чтобы узнать своего мужчину, от него должно веять твоими мечтами. В тот вечер её зацепил аромат его парфюма, а она, давая волю женской чувственности, приняла это за самые сокрушающие грезы. Классика с примесью дерзости. Многогранность и сложность, приправленная сладковатой горечью. Хорошая попытка, мистер Демаши, но мечты оказываются дешевыми.

Он стер последние отрезки расстояния между их телами, подходя сзади и перекрывая доступ к свободе действий, опуская руки на перила балкона и оставляя поцелуй за ухом. Теряя это невесомое касание в темных локонах, скрывающих лопатки.

Нарушаемый границы гордости, беспринципный, острый, делающий из любых людских взаимоотношений психологическое помешательство. Стокгольмский синдром, который многие привыкли романтизировать, потому что хочешь сбросить оковы, но не можешь прогнать за порог. Бред под покровом ночи, губами оставляющий серебряные линии на коже, импульсами в мозг, порождая зависимость.

– Я есть. В тебе, в твоих мыслях, в твоих смыслах и снах. В каждом аргументе, завуалированном женской гордостью.

– Это апостериори.