Текст книги "Дикая Донна"

Komorebi

Мы играли в крестики-нолики на обнаженных участках моих ног, облаченных в сетчатые колготки. Ты смеялся, говоря, что они напоминают рыболовные браконьерские сети, я улыбалась в ответ. Ты рассказывал мне о гибели Орфея, о любви и ненависти богов и том, как порой несправедлив бывает мир. Мы познакомились на ярмарке турецких сладостей: все еще помню, как приторность пахлавы вязала язык до какой-то странной горечи. Шекспир был прав, говоря, что избыток вкуса убивает вкус. Это было актуально для каждого из аспектов жизни, но только не для нашей любви.

Ты целовал мои руки, любил цвет бордо на моих ногтях, родинки на моей шее, которые повторял губами, называя меня искусством. Тебе нравилось мое обнаженное тело и глубокая морщинка, искажающая мой лоб, когда я читала тебе «Колыбель для кошки», говоря, что мы должны сыграть в нее. Ты дарил мне красные пионы, синие гортензии и полевые, заплетал мне косы и мелом писал признания в любви на главной площади Италии. Слишком сладко, как та самая пахлава? Мы жили в своем мире, в котором не было места другим, потому что многим он мог бы показаться изувеченным и неправильным. Чрезмерно вылизанным, подогнанным под книжные истории и женские романы, но для нас это было повседневностью, подобно тому, как готовить тебе омлет утром или блинчики с томленной грушей и кисловатой айвой.

Мы не были простыми влюбленными, мы играли в mus, стратегию которой освоили в пыльной Испании вместе. Осторожничал, предпочитал «envido», пока я, не боясь краха, восторженно кричала «ordago», ставя все, что имела, на кон. Наши соблазнительные se; as, помнишь? Подобно танцу, в котором невозможно действовать порознь. Прикосновение зубов к нижней губе, прикусывая мягкую плоть, покрытую темной помадой, – три короля; то, как ты аккуратно склоняешь голову в сторону – одиночные пары; мой воздушный поцелуй, отнимая у тебя все, без надежды на реванш.

Я просыпалась утром и водила пальцами по твоей обнаженной спине, играя в морской бой, в котором меня всегда подбивали: руки перехватывались уверенными движениями и тянули на себя, со смехом вынуждая навалиться сверху, пока ты, находя губами мой висок, шептал: «мертва», имитируя раскаленные пули. Мы вместе иногда начинали утро с крепкого кофе, добавляя в него ирландский виски, и смотрели на загорающийся рассвет, пока твои руки поглаживали мои замерзшие ноги, выстукивая пальцами признания в любви, словно мы утратили умение разговаривать: один – «я», четыре – «тебя», пять – «люблю». Я начинала верить в сказки.

Поцелуй со вкусом ртути на губах, снег на твоих ресницах, соленые дорожки слез на моих щеках, первые лучи лета в твоих волосах и бездна в ключицах – komorebi: мой свет, проникающий сквозь листья деревьев, начало второго пришествия и то, что не постичь ни одним учением.

От Парижа до Рима

Короткое звучание, разрывающее тишину в клочья, смешивающееся с тихими и аккуратными стонами, как кровь с молоком, создавая будоражащий коктейль, – она задевает ногой клавиши, когда ты рывком притягиваешь её ближе, за бёдра, сминая края платья ещё выше. Оно кажется отвратительно длинным и скрывает красивые ноги, касаясь её обнаженного тела, словно имея на это полное право, порождая первобытное желание сорвать с неё дурацкий тонкий материал, который в руках кажется невесомой паутиной. Но его выдержка не позволила бы дать сбой, не попытавшись свести её с ума окончательно, даже если бы на кону стояла жизнь.

Приглушенный свет гостиной делал её силуэт ещё более призывающим, несуществующим, словно тебе в виски за ужином подсыпали наркотик, а сейчас ты столкнулся с последствиями: изгиб её коленей, линии бедер и платье, скомканное к талии, распаляющее фантазию ещё больше. А ещё она дышала так, что кровь в венах не просто бежала, а стремительно неслась, как под действием самого мощного адреналина. Она ощущала лопатками гладкую поверхность, которая буквально въедалась в кожу её спины твёрдыми укусами, вынуждая прогибаться, до хруста вжиматься в тебя, позволяя правой бретели мягко соскользнуть с плеча.

Когда она впервые призналась тебе в любви? Трудно забыть момент, стирающий каждую нервную клетку в порошок. Ты помнишь и практически не понимаешь, почему с ней всё иначе, почему это не просто секс, как было с другими, а всё и сразу. Когда эмоции шкалят и ты, кажется, двинулся, потому что единственное, что тебе нужно, так это ощущать её.

И ты делаешь это, практически въедаясь в её тело пальцами, словно пытаясь убедиться, что это действительно происходит с тобой. И что именно твоё имя срывается с её губ. Делаешь и продолжаешь падать, не боясь упасть на самое дно, если она будет там.

В очередной раз сминаешь любимые губы в поцелуе, пока октябрьские капли дождя стучат в стекла, тарабанят так, что дух захватывает от такого контраста абсолютно горячего тела рядом и температуры за окном. Окончательно смелеешь, пальцами скользя по солнечному сплетению ниже, разрешая воспоминанию, в котором её поцелуи на том же месте, садануть по рассудку, когда пальцы уже касаются тонкой ткани её белья, проникая, вмиг становясь влажными, а она вздрагивает под твоими прикосновениями, практически задыхаясь собственным вдохом, не сопротивляясь, а подаваясь ближе, осторожно касаясь языком линии твоих зубов. И ты отпускаешь себя, не замечаешь, как произносишь единственную истину, знакомую вам обоим:

– Испепелю города и страны, уничтожу каждого, кто посягнёт на тебя даже самым скудным взглядом. Не перестану любить, пока башни Рима, Риги и Парижа не упадут к твоим ногам, но даже тогда я найду в себе рвение отстроить каждую, по кирпичику собирая твою любовь вновь.

Голос сиплый, севший, несколько надрывный, словно ты внезапно простыл и твоей самой большой болезнью была она, проникая в легкие сладковатым ароматом, который невозможно ни вытравить из себя, ни забыть. Никогда раньше не позволяющий другим произносить подобное вслух, но с ней все было иначе, потому что с ней ты меняешься. Она меняет.

Тихая гавань

Он – это поцелуи в плечо в два часа ночи, беря в плен объятий. Красивые сложносочиненные, несущие смысл, сбивающий с ног. Холоднее самого студеного декабря, но свет несущий, как десять солнц, не догадываясь об этом. Взгляды тонкие, как острие лезвия, касания точные и испепеляющие, согревающие с первым взмахом ресниц. Он – грезы, облаченные в реальность, заставляющие уверовать, что, обретя его, она оставила этот мир без козырных карт, это значит – нищим. Полутона эмоций и чувств – когда на улице было холодно, она пыталась согреть его руки в кармане своей куртки, выводя на коже метафоры, понятные лишь двоим.

Он – руки на талии, прижимающие, держащие с каждой секундой всё более отчаянно. Просто ощущать между спокойным дыханием, как светлые волосы щекочут ее шею, когда она лежала чуть выше, позволяя ему уткнуться в свою грудь; либо чувствовать, как длинные пальцы поглаживают обнаженный участок кожи бедра, пока она засыпает, дыша более размеренно в его руках. Она готова была спать в одном положении всю ночь, не обращая никакого внимания на затекшую руку или ноющее плечо, только бы не позволить себе нарушить его сон.

Это когда споришь с ним. Так воодушевленно и до сбитого дыхания пылко. Когда споришь и понимаешь, что уже давно сдалась, готовая заключить его в свои объятия и не отпускать, как бы награждая столь сладкой, как шоколад, местью за его несговорчивость

Просто, когда тебе не нужно несколько глотков спиртного, чтобы ощутить, как земля медленно движется у тебя под ногами, потому что тебе достаточного одного прикосновения его губ ко лбу.

И когда она по привычке убийственно пробежится языком по его нижней губе, а его ладонь опустится на её затылок, путая пальцы в непослушных густых волосах всего на секунду, прежде чем едва отстраниться и прижать девичью голову к своей груди, она поймает себя на мысли, что если где-то и существует тот самый рай, до которого ей раньше не было никакого дела, то он находится рядом с ним. Во всех точках и проекциях, куда бы не падал солнечный свет, приломляясь, – это и был он.

Сказка о Солнце

Он – утренняя звезда, что окрашивает небо всеми оттенками и полутонами, перекатами и переливами освещая все вокруг, величественный, пылкий и страстный, имеющий безмерную власть над всем живым, сотворенный незримыми частицами душ всех богов, дьяволов, творцов и падших ангелов, слившихся воедино.

Она – пьянящая зависимость, инсомния, колдовство, что восходит над вершинами гор, отражается в водной глади и вынуждает океаны выходить из берегов в поисках солнца, тепла которого ей не хватает ночами. Она спускает волков с поводка, заходящихся в невысказанном болью вое, не в силах отыскать во тьме следы солнца, без которого луна прекратит своё существование, обрушиваясь на землю безжалостным каменным градом.

Союз их – холод, бушующий с непокорным жаром, тьма, существующая с ослепительным светом, что не разрушает её, а пронизывает острыми осколками, создавая неповторимую фреску, увековечивая её на плоти и белёсых костях. Проникающие друг в друга ледяной крошкой, смешиваясь с кровью, бегущей по венам. Вынужденные жить врозь, избегая яркого столкновения, готового испепелить все живое на своем пути.

Он – солнечная середина октября и просторные галереи, пальцы, перепачканные в акварели и графите. Высокий, мудрый и искусный, с запахом дорогого парфюма, звучащий, как самая совершенная композиция, способная пленить собой миллионы сердец, – вобравший в себя всё лучшее, что есть в жизни, чтобы дарить свет каждому существу.

Она – туман, окутывающий молочной дымкой леса и поля, холод камня и яркость звезд, каждую из которых она посвящает солнцу, искусно трудясь над её рождением. Любовь на грани ненависти, жизни, смерти, возрождения и гибели, жар пламени и холод падающих комет – однажды они сплавятся воедино, погружая все существующие миры во тьму.

ANIMA FRAGILE

Он был самой ранней осенью, сентябрем, который по-прежнему не утратил тепло августовского солнца. Он был художником, но искусство его было не для всех – глубокий, чувственный, возвышенный, звучащий самыми сладострастными и нежными мелодиями, пробуждающий в душах людей то, что было самим богом забыто.

Он курит самокрутки и слушает свой старый патефон, вынуждая мир затихать под тяжестью ливней, делающих даже из самого маленького городка уютную Англию.

Romanticismo, tenerezza, magia – он клетчатые рубашки и шарфы, пропитанные запахом ветивера и цитрусовых. Ирландский виски – крепкий, обжигающий и нутро разъедающий. Такой одним запахом пьянит, в котором изобилии хитросплетений из самых искусных ароматов. Привкус дыма. Немного гвоздики и нескончаемая горечь, которая на мужских губах слишком парадоксальную приторность принимает.

Кардамон, аромат выпечки с корицей и латте с имбирём, согревающий руки, которые покалывают от вечернего холода. Листья, покрытые позолотой, пожухлая трава и увядающие цветы, становящиеся сухоцветами – он блюз и вереница четвергов, которые встречаешь с трепетом, распахивая окна и впуская в комнату осенний холодок.

Его любовь – розы, которые оставили на морозе, пробирающаяся в сердца тогда, когда её не ждешь. Он кутает в свой плащ, пряча от проливных дождей и согревая горячими поцелуями – в углублениях его ключиц поселилось солнце, способное своими лучами развеять даже самую первозданную тьму. Его встречаешь холодным простуженным днем, как в самых искусных романах, но разница лишь в том, что он не дает пустых обещаний, в котором у вас никогда не будет зимы, он обещает вам вечные дожди и запах сырой брусчатки.

Он пишет письма, пропитывая их ароматом парфюма с нотами жженой карамели, читает стихотворения Бальмонта и Шекспира наизусть. Ему сродни твердить о теории Ницше, когда вы засыпаете, касаясь виском его плеч. Говорит, что любить перестанет, когда глухому художнику удастся изобразить звук падающего лепестка розы на хрустальный пол никогда не существовавшего замка, а сам – спускает картечь.

Amore

встречаться нужно для любви, для остального есть книги.

(с) марина цветаева

Мне нравится, как мое обнаженное тело сводит его с ума. Как жадно он очерчивает взглядом каждый мой миллиметр, как пальцами повторяет очертания моих изгибов. Его губы тихо шепчут: «Ты такая красивая, словно самый большой грех, который я познал в своей жизни, вкусил и пал, и повторил бы свою участь снова, потому что выбор мой непоколебим». Он смотрит на меня, и солнце касается моих ключиц, целуя теплыми губами.

Мне нравится, как он любит говорить невпопад, наугад придумывая моим историям концовки, которые я рассказываю, лёжа в час тридцать ночи рядом, ища те самые звёзды Бродского на потолке горящим взглядом. Мне нравится, как он улыбается сквозь поцелуй, когда я таким банальным способом вынуждаю его замолчать, пока руки крепче прижимают к себе.

Как он говорит, что нужно одеваться теплее, а я ворую его свитера и синие рубашки, надевая на своё тело, чтобы рано утром, ожидая забитый людьми автобус, утыкаться в ворот и чувствовать, как его тёплый запах окутывает меня. Он словно сам состоит из синего, пока его глаза отдают свинцовой тяжестью осеннего неба. Синие карандаши, которыми он рисует мои изгибы, синяя глубина небосвода, мое синее платье, которое мы купили мне совершенно внезапно, а затем он стягивал его бретели, целуя мои плечи, в прихожей нашей квартиры. Он – вода, пока я – трепещущая почва, желающая ощутить на себе капли первого летнего ливня. Он пропитывает меня собой, насыщает мои вены кровью, а я добровольно погружаюсь в его неизмеримость, не боясь пойти ко дну.

Мы как-то вместе смотрели Ганнибала. Он назвал меня своим Уиллом, пока я видела в нем силу и извращённый эстетизм, присущий этому дьяволу в костюме, смотрящего с экрана на зрителей с бокалом выдержанного вина. Я тоже была продуктом его творения, и мы знали одно: если нам уготовано жить друг без друга, то лишь посмертно.

Он умеет быть нежным только со мной: помогать мне на кухне готовить ужин, целовать мои руки и обнимать сзади, пока я варю кофе в нашей любимой турке. Хотели купить кофемашину, долго смотрели на неё, но сердце решило, что в наших моментах, когда мы говорим о значении подсолнухов Ван Гога, стараясь успеть, пока пышная пенка не поднимется, а кофе не забурлит, желая вырваться и заполнить выраженным пряным ароматом кухню, есть нечто чарующее.

Он любит дарить мне подарки. Любит видеть меня в белье, которое оставляет в красивой коробке на кровати, уходя на работу и быстро целуя в макушку. Он все делает красиво, со вкусом. Он дарит мне ромашки, находит полевые и пионы, когда их сезон ещё даже не настал. Никогда этот мужчина не дарил мне розы, прикрываясь халатностью и выбирая первый попавшийся букет, потому что так проще. С ним я впервые узнала, как жизнь может превратиться в сказку и как важно, когда чьи-то крепкие руки держат тебя за плечи.

Мне нравится, как он берет меня на нашем фортепиано после романтического ужина, который я готовлю ему, ожидая в невесомых шелках. Ему же нравится, как плавно я двигаюсь в полутьме, чаруя его своими движениями в танце, пока он сидит в кресле, покручивая в руках стакан с янтарной жидкостью, а на его губах играет лёгкая улыбка восхищения и азарта.

Как повторяет языком и губами линии каждой татуировки на моем теле, как шепчет слова любви, сливаясь со мной воедино, как любит, когда я пишу о нем и рассказываю. Как водит меня за руку по театрам, операм, галереям, крепче сжимая мои пальцы, зная, что сердце заходится от восторга. Он целует меня в каждой, оставляя следы и делая места, где мы побывали, нашими.

Мы связаны с ним красной лентой, без него все бесполезно и тщетно, от его присутствия в груди пробуждается лето – каждый из нас об этом знает. Сейчас, просыпаясь с ним каждое утро, смотря на его руку на своей талии, я не понимаю, как жила без него раньше, склоняясь, чтобы разбудить поцелуем, видя, как ресницы его начинают подрагивать, пока он зарывается в мои тёмные локоны, а губы хрипло шепчут: «попалась». И каждый раз мне было так несоизмеримо важно попадаться, как Ван Гогу рисовать свои жёлтые подсолнухи, над которым кружит воронье.

За что он их так сильно любил?

3/1/7

Мы лежим на кровати, и я двумя пальцами повторяю очертания ее ключиц, имитируя шаги. Один, два, три… выдох. В моих венах любовь и никотиновая кислота, проникающая в клетки с упоительной точностью. Мне нравится лежать с ней после занятия любовью, целовать ее пальцы, вдыхать аромат волос, становиться каждым ее изгибом – она олицетворение любви, чувственности, огня и разрушающей страсти. Каждый раз, смотря на женщин, я не понимал, что же с ними не так: идеальные ровные зубы, глубокие синие глаза, красивые ноги, светлые волосы, напоминающие благородную пшеницу в лучах осеннего солнца, аккуратный смех. Моя женщина смеялась иначе: ярким фейерверком, ослепительной вспышкой эмоций, которая поселяла на моих губах невольную улыбку. У моей женщины шрам на коленке, мне нравится целовать его, исследуя ее тело, осыпая поцелуями бедра, живот, острую арку ребер. Моя женщина, обнаженной, валится на меня, хохоча по-детски просто и беззаботно. Моя женщина бывает скромной, тихой, громкой, целостной, разбитой. И самое главное, что отличает ее от прочих – моя женщина родная.

Когда мы только познакомились, она казалась неприступной холодной зимой, в которой нет ни одного солнечного дня. Порой мне казалось, что я боюсь коснуться ее, чтобы не ранить пальцы. Сейчас она лежит рядом, и я не понимаю, как жил без нее раньше. Моя прошлая жизнь, в которой не было ее, напоминает запись старой кассеты, проецирующей единственную черно-белую картину, суть которой уловить невозможно; ночь, длиною в тысячу лет. Она протягивает руку и касается тыльной стороной ладони моей щеки, хмурится на мгновение, и позволяет пряди темных красивых волос упасть на лоб. Я люблю ее чёрные волосы, пахнущие сигаретным дымом, морозным утром, корицей, опиумом.

Я сижу на работе, на моем столе кипа бумаг, вокруг хаос, приходится считать до десяти и устало потирать переносицу. Меня окружают мужчины – коллеги, которые изрядно выводят из себя, начиная с самого утра. Хочется срываться на каждого, подобно дворовому псу, которому изрядно наскучили дети. Вместо этого мысленно переношусь к ней. К ее ночным стонам, когда приходилось ладонью зажимать рот, не позволяя звучать слишком громко, к просьбам взять ее в разных комнатах нашей уютной квартиры. К запаху ее кожи, к пылающему взгляду, к прикосновениям, обжигающим меня даже изнутри и заставляющим сердце биться в безжалостном ритме тахикардии.

Моя женщина любила целовать меня долго и глубоко, словно в попытках добраться до моей души и ее тоже наградить поцелуем. Губы всегда болели, но хотелось еще. К ее холодному расчетливому уму, который иногда был мне непонятен: руками на плечах усмиряла ярость, поглаживая и следуя к границе волос. «прекрати так горячо воспринимать каждого. Разве золото спешит стать серебром только потому, что кто-то его не любит или оно ему не к лицу?». Иногда мне хотелось кричать ей, что она не понимает, какого мне. Уходить из дома, хлопать дверью, гнать по ночной дороге на всех скоростях. Но эта женщина понимала, чувствовала меня каждым нервным окончанием, улавливала смену моего настроения быстрее меня самого.

Моя женщина порой задавала глупые вопросы, на которые заранее знала ответы, крепче сжимала мою руку во время просмотра очередного фильма ужаса, который сама же и выбирала, дожидаясь меня с работы. Она бесконечно слушала на повторе «Lovely» и безупречно танцевала только для меня, сводя своими изгибами с ума – раскрепощенность и наслаждение собственным телом и моим взглядом напротив читались в каждой ее полуулыбке, в каждом движении выразительных бедер, от одного вида которых внутри разливалось восхищение на уровне маниакального помешательства.

Моя женщина ревнует до последнего аргумента, заставляя меня сдавать оружие; спорит до первого поцелуя, когда, посылая свое мужское самолюбие к черту, позволяешь обрушиться градом на ее губы. Она эмоциональная, уютная, забирающая из моего шкафа только те футболки и рубашки, которые нравятся мне. Она любит переползать на часть моей кровати, когда я ухожу раньше, вдыхая аромат моего парфюма на подушках, читать мне «Мастера и Маргариту», которую я до нее не открывал, и будить меня ночью, боясь темноты.

В постели моя женщина ненасытная и горячая. Безумная. Без предрассудков, мыслей, обнаженная душой и телом, естественная и непредсказуемая, не боящаяся своих желаний, способная смело заявить о них, вынуждая меня желать наброситься на нее в уборной ближайшей кофейни, в которой мы любим греть замерзшие после долгой прогулки руки.

– Ванильный, вишнёвый, кокос, имбирь… – перечисляет она сиропы в разноцветных бутылочках.

– Ореховый?

Улыбаясь, спрашиваю, растирая покалывающие пальцы, пока она сразу же соглашается, на нарушая нашу маленькую традицию пить кофе исключительно с ореховой добавкой.

С этой женщиной я понял куда больше, чем мог себе представить. Ее волосы на моей одежде, которые я нахожу на своих свитерах на работе, не раздражают; ее еда самая вкусная (чего только стоит паста или крем-суп, который я попробовал с ней впервые), ее стоны самые желанные, а ее тело – неповторимый чистый холст, сотканный из любви и доверия, на котором хочется рисовать каждый день, не уставая. После близости моя женщина становится еще более нежной, расслабленной, абсолютно уязвимой и хрупкой на нашей большой кровати. Она часто поднимается, подходит на дрожащих ногах к окну, закуривает сигарету, а я смотрю на ее узкие плечи и талию, которую люблю обхватывать одной рукой, прижимая невесомое тело к себе.

– Ночь сегодня красивая.

– Ноябрь. Скоро зима. Поедем в декабре в незнакомый город, чтобы совершить тур по местным кофейня и выставкам? Куплю тебе ту книгу Мане.

– Знаешь, что мне в тебе нравится? Ты очень похож на меня. С тобой я словно веду монолог с самой собой, не боясь остаться непонятой.

– Тогда пусть этот монолог никогда не заканчивается.

Я подхожу к ней и заворачиваю ее обнаженное тело в свою огромную темно-синюю рубашку. Моя женщина склоняет голову и жмется лопатками ближе ко мне.