Текст книги "Дикая Донна"

Отрасти себе крылья

Вы слышали историю о девочке Герде, которая стала Снежной королевой? Взгляды становятся более колкими, улыбки натянутыми. И личная метка на предплечье больше не колется и не жжется. Перебесится, переборится, когда намеренно рукава засучиваешь, демонстрируя, рекламируя, мол, а ты бы так смог? И больше не хочется тонуть в чьем-то отчестве, верить в чужие пророчества, делить свою душу – кому это нужно? Война оставляет следы в сердце каждого и это сотрется, конечно, однажды, когда отправишь жесткую мышцу на МСЭ и реставрацию. Когда свою жизнь на самооа переведешь, высекая на коже заповедь трех «s»: «sarpe, sence, seind», описывая неровным почерком себя единственным «teardes» левее правого плеча, чувствуя, как всё существо балансирует между заинтересованностью и стальным безразличием – сама себя вырисовала, высекла, порождая прекрасный пример desenrascanco, на падение больше нет шансов – за спиной прочные крылья из пластмассы.

– Ты хоть кого-то любишь, кроме себя?

– Свою бессмертную тягу к жизни.

Мёд

Я бы не стала бежать за тобой по снегу босиком, honestly.

Я бы сама стала снежной королевой, отвоевывая тебя у семи ветров.

Твой поцелуй со вкусом горькой полыни, мой – с утонченным и вязким Grand Marnier Cuvae du Cent Cinquantenaire,

ладонями по талии из чистого льда, черпая тепло, уничтожающее этот мороз,

бушующий меж сложносочиненных ребер

– найди заключенную в снегах и оберни её в Герду, dear.

Борись за душу

Попробуй раздеть меня, не касаясь тела, но срывая с души все шелка и тяжелые украшения. Начни с легкого шлейфа утонченной лжи, скользя пальцами по хрупким позвонкам отчаяния, обнажая плечи и линию острых медовых ключиц, пахнущих горькой полынью. Доберись до подвязок непокорного нрава, чтобы сцеловывать с каждого сантиметра кожи сладостное спокойствие. Наблюдай, как легкие ткани облюбованной свободы, надменности и эгоизма падают к ногам. Обнажи меня, жадно вгрызаясь в самые укромные уголки сознания, а после умело коснись души. Руками по тонким изгибам, беря в нерушимый плен. Одень меня в нежность, а холод оставь айсбергам.

Будь искусством

Искусство – это женщина, спешащая на работу в семь, но продолжающая двигаться плавно, вырисовывать каждым шагом понятные лишь себе буквы мертвых языков. все полутона грации, страсти и женственности в ровном шаге. Вкусно покачивающиеся бедра, тонкие щиколотки и осторожными линиями прорисованные запястья, выпрашивающие поцелуев-укусов вызывающе выпирающими косточками.

Oratio

Я предпочитаю быть падающей звездой, а не стражницей, не имеющей права покинуть свой пост, грезящей о прохладной траве, усеянной кристаллами росы. Я выбираю возможность понимать, что обо мне грезят антрацитовыми ночами, прокручивая эти терпкие, как недоспелая айва, мысли на кончике языка, оглаживают каждый изгиб сладких грез, которые вспыхивают в мыслях уничтожающим пламенем, стоит узреть, вобрать этот образ в себя. Я хочу быть утонченным безумием, создавая искусство невесомыми движеньями пальцев по коже, мелодично спуская бретель платья с плеча. И быть танцующей кометой, в которой заключены все семь смертных грехов. Ты можешь всю жизнь указывать потерянным кораблям путь, а можешь сама стать безбрежным океаном – выбор всегда остается за тобой.

Бездна

⠀Я могу стать твоей бездной, в которую нужно смотреть, чтобы увидеть то, что от чужих глаз сокрыто. Нотки абсента и элегантность кофейных зерен в парфюме. Тяжелые локоны, темнеющие от осенней влаги, оседающей на своенравных прядях. Красная помада, пачкающая чужие пальцы, которые касаются губ, проводя алые дорожки к скуле. Переплеты книг в цепких пальцах меняются, становясь тяжелее, окутанные дымкой прошлых веков, и утонченный, пьяный, изломанный текст, острыми углами которого без труда можно изрезать пальцы. Отсутствие гармонии, которую стерли прожженные мысли.

Р.

У меня кофе по вечерам и Данте по вторникам. Я читаю развязного Бродского ночами и цитирую Шекспира, готовя завтрак. Я пишу авторские оды на пылающих сердцах. Соблазняю взглядами, дразню прикосновениями пальцев к собственной шее. Ромовые конфеты и розовые вина – слишком банально. Мое сердце отдано тлеющим немецким сигарам с дымчато-вишневым ароматом, и кислой горечи сухих красных вин. Моя талия в плену корсетов, а в сумочке всегда исключительно отборная литература. Мы то, что мы читаем, пропуская сквозь себя и заполоняя пробелы словами, льющимися из страниц книги. Женские дешевые романы? Нет. Моэм? Да. Мне нравится танцевать обнаженной в отражении зеркал и оставлять самой себе записки помадой на них же. Быть кроткой и тихой? Я предпочитаю быть бездной, затягивающий в своё таинство, в котором нет дна. Кто постигнет его, все равно никому не расскажет, потому что из неё невозможно выбраться прежним. На все – своя позиция и свой взгляд, не поддаваясь на то, что хорошо другим, не брать то, что лежит ближе всего. Выбор всегда на неопознанное, недосягаемое, первобытное. Я о любви ко всему, что меня окружает: от дуновения ветра до острых, как колья, строк. Я о верности, преданности, чувственности и женственности: меня не интересуют чужие мнения, сплетни, я не боюсь быть для кого-то не входящей в рамки их понимания. Я умелый вкусный коктейль из одиночества, которое не пугает меня, потому что это время наедине с собой, любви к одному мужчине и делу, которому я предана до кончиков пальцев.

Epiphyllum oxypetalum

Будь сладкой, как инжир, приправленный редким сортом мёда. Ты – «epiphyllum oxypetalum», окутанная легендами и вуалью из самобытности и умения идти по жизни легко и ровно, какими бы неудобными не были туфли. Это не принцип, а стиль жизни всегда преподносить себя вкусно, оставляя загадку и сладкую истому в распахнутых сердцах даже если шагаешь по битому стеклу. Некоторые цветы живут всего одну ночь, но это не мешает им своей роскошью цеплять заинтересованные взгляды. Научись ограждать себя от ненужных людей, мнений, которые нарушают твой гедонизм и стирают границы твоего мироздания. Знаете, есть прекрасное высказывание, в котором говорится, что пустой человек никому неинтересен, по сей причине его не наградят даже мимолётным взглядом, поэтому, если о вас говорят и ради вас стараются, тратя своё время – вы, несомненно, можете гордиться собой. Принимай несовершенства этого мира, как ценный дар, который поможет тебе стать сильнее, подобно запалившейся стали. Окутай своё сердце драгоценным металлом, оставляя его наготу для избранных. Лучше быть «не для всех», сохраняя свою уникальность, придерживаясь своего стиля писать книгу жизни, находи прекрасное даже в утопии. Некоторые эстеты получают наслаждение, смотря на увядшие цветы и опавшую листву. Руинные городища и полуразрушенные доисторические ценности пользуются успехом. Отыщи в себе этот декаданс и возведи его в степень искусства.

Экстаз

Мне нравится быть чёрным перцем на языке – избыток вкуса способен убить любое наслаждение, даря лишь горечь на губах. Во всем – золотая середина, умело варьируя между недосягаемой строгостью и лёгкостью, которая позволяет танцевать обнаженной перед зеркалом в ночи, подобно ведьме, желающей приручить твоё сердце, – это и есть тонкая грань между сексуальностью и вульгарностью, которую не каждая женщина способна выдержать и оставить непреклонной. Мне нравится чувствовать огонь в своём сердце и поддерживать его наравне с холодом арктических льдов, который в определённых жизненных ситуациях бывает как никогда уместен. Острые шпильки, корсеты, чулки под строгими брюками – я ребус, который невозможно решить, не имея такого же острого ума и стального стержня, поддерживающего каждый позвонок. Кто-то сказал мне, что в этом нет Бога, поэтому мне уготовано вечно гореть в неистовом огне, но на каждое такое высказывание у меня есть всего один ответ: меня не напугать пламенем, потому что я сама есть огонь и свой личный ад, в котором нет места богу.

Из созвездий и бездн…

Каждая женщина является начальной точкой эстетики. Не бывает несуразности, ведь даже самую острую ломанность можно преподнести, подобно искусству, если все делать со вкусом. Женщина – стихия, которая обрушивается, ведомая своим эгоистичным желанием приходить, когда ее никто не ждёт. Безукоризненно хорошие девочки давно вышли из моды – куда интереснее быть ураганом, изо дня в день создавая идеальную версию себя, уважать свои решения и желания. Поставь себя на первое место: свои взгляды, самобытность, чувства и потребности, и запомни: в женщине, которая хватается за все и сразу, не брезгуя и теряя разборчивость, нет ничего вкусного и изящного, – куда достойнее выбрать цель и твёрдо следовать зову своего сердца. Быть, подобно пуле, попадающей ровно в цель и не оставляющей шансов. Лучше всю жизнь быть хорошим художником, чем одновременно никудышным танцором, писателем и скульптором. Старайся достичь величия в своём «Я», следуя с высоко поднятой головой мимо людей, мнений и событий. Будь целостной – не позволяй чему-то раздробить тебя на мелкие кристаллики. Смотри на мир, как на ценный алмаз, отмечая все его грани и вершины. Делай каждый свой день отрывком из идеальной ленты кинематографа Полански, где ты – главная героиня. Не соглашайся на меньшее, будь протестом и отвоёвывай у этой жизни исключительно лучшее.

31 июля

Ты стал моим откровением.

Дыханием с перебоями.

Шепотом в полутьме…

Иногда я спрашиваю себя, чем пахнет осень?

Он бесшумно скользит по тротуару, неся за собой дожди и ветра. Он хронически уставший, чуть простуженных и окутан любовью лишь к одной женщине. Он идёт к знакомому дому, почти на его пороге. Мужчина в длинном чёрном пальто, с холодным взглядом, в котором ещё отражаются солнца лучи. От него пахнет перечной мятой, липой, прохладой после дождя и переспелыми грушами. Его губы на вкус, как мёд, а поцелуи обжигают, подобно горячей карамели, попадающей на кожу.

Я жду его в предвкушении скорого чуда – это время корицы и вкусных горчащих вин, парфюма с нотами инжира и мёда, груш, запеченных с перцем и оставляющих пряный вкус на его губах. Это тихие композиции до глубокой ночи и тяжёлые философские книги, которые созданы для того, чтобы читать их дождливыми вечерами с чашкой персикового чая. Красота в увядании и смерть во имя возрождения, которую пускаешь по своим венам, подобно опиуму, туманящему рассудок. Липовые поцелуи и борьба с дождем и бесконечно холодными ветрами, которые побеждаешь распахнутым и полным тепла сердцем, ароматом кардамона на влажных локонах, бардовой помадой на губах и пальто, под которое пускаешь его бесстыдные руки лишь тогда, когда сама захочешь. Его верная любовница и лучший друг, обрученные в золоте листвы и связанные прочными цепями.

– Ты упорно ждёшь, храня мне верность. Почему, Полли?

– Потому что я верна себе. Поверь, мне достаточно сил, чтобы быть верной ещё и тебе, не прилагая никаких усилий.

Мы сидим в гостиной. В камине потрескивают поленья, заигрывающие с легким, практически невесомым, пламенем. Впервые за восемь долгих месяцев я чувствую приятную истому и спокойствие в душе, словно, наконец, обрела свою тихую гавань. Каждый день я писала ему письма, зная, что он читает и заучивает каждое слово, жадно и ненасытно, поглощая букву за буквой. Он обрёл ещё большую мужественность, стал сильнее и строже, если раньше я сравнивала его с Каем, то сейчас он практически Бог.

– Там, где я был, люди бесконечно рады дождям. Англия – это тот же Питер, но второй мне нравится куда больше. Если где-то в других городах дожди проклинают, то здесь их принимают с лихвой.

– В Англии тоже существует та, которая ждёт тебя так же, как я?

– Здесь мой дом, а там работа. Так ответь же сама на свой вопрос, не пытаясь больше задеть меня.

– Нет.

– Ты ревнуешь.

– А ты до боли проницателен.

Он глинтвейн, пролитый на белоснежную скатерть, который красивыми кляксами расползается до девственно-чистоту полотну, признания в любви на английском и шелест опавшей листвы под ногами. Это время искусства, время оживления, когда все живое засыпает – твоя душа зацветает, уставшая от бесконечного душного лета. Цветы, нарисованные тушью в блокноте и ночи, наполненные строками Бродского и Вирджинии Вульф – он читает их куда более искусно и отменно, подбирая интонации и создавая неповторимое звучание. Это сила и стойкость, звук битого хрусталя в пустынных залах и кривые зеркала, в которых видишь своё отражение.

– Я обнажаю не только твоё тело – это пустота, когда не имеешь доступа к душе. Куда больше мне нравится твоя нагая душа, подобно оголенном нерву, прикосновения к ней делают из тебя другого человека.

– Почему у нас есть всего три месяца, осень?

– Потому что зиме необходимо повидаться со своей любовью. Это было бы слишком эгоистично. А я и без этого поступил, подобно последнему мерзавцу, отняв у этого мира тебя.

Я дышала осенью, его живостью, сочностью, его меланхоличными настроениями и извращенным эстетизмом. Этим декадансом и своей помадой на его пальцах цвета фуксии. Мне нравилось оставлять следы своих губ на воротниках его рубашек на прощание, нравилось перечитывать на каждой странице книги, подаренной мне, его послания аккуратным педантичным почерком. Собранный и строгий, в душе он был безумцем, насыщающим мои вены кислородом. Осень целовал меня под дождем, грел мои руки в кармане своего пальто; он варил терпкий кофе с миндальным молоком, посыпая воздушную пенку гвоздикой и шоколадом. Он придумывал сказки на ходу и выводил на костяшках понятные лишь себе знаки.

Мне нравилось находить его губы в галереях – у него шрам, пересекающий нижнюю, который ярко ощутим каждым движением языка. Я люблю его пальцы, оглаживающие линию моих плеч в полутьме комнаты, пока я лежу обнаженная и думаю о том, как быстро пролетает время этих долгожданных встреч.

– Почему есть места, в которых вечная зима, но нет города, в котором ты один и больше ни души? Я бы уехала туда навсегда, не думая.

– Я всегда у тебя буду, малышка Полли, вне зависимости от места, потому что я в твоей душе и твоём сердце.

Он что-то дорисовывает в моем блокноте простым карандашом, изредка оглаживает мои колени, пока мы сидим на балкончике, возвышаясь над улочками, пестрящими палитрой желтых, оранжевых и коричневых оттенков. Мы курим кофейные и запиваем горячим молоком. Наша маленькая традиция, услышав которую, многие бы недоуменно приподняли брови. Осень шутит: «Чем тебе не кофе с молоком, а? Я у тебя гениален, правда?». Ему нравится быть возвышенным в моих глазах. Тогда деревья окрашиваются в ещё более золотые тона. Иногда я тянусь к нему за очередным поцелуем со вкусом мёда и табака, он довольно улыбается и перехватывает мою руку, начиная водить большим пальцем по линии жизни.

– Посмотри, куда не пойти – повсюду я. Этими лабиринтами и хитросплетениями. Хиромантия дело бессмысленное, когда у тебя есть я.

– А что делать, когда тебя нет?

– Ждать дождей, Полли. Пока ты пишешь мне письма чернилами, я отвечаю дождями. Неужели ты не знала об этом? Я люблю тебя, глупышка. И никому не отдам.

Он называет меня «Полли». Нежно. Приторно. Когда эти слова вылетали из уст посторонних, я невольно кривила губы, когда дело касалось его – я теряла себя в этом изобилии нежности и тепла. Холодная для всех прочих, с сердцем, полным загадок и тайн, я вручила осени самое сокровенное, что у меня было, без страха и сомнений. Без него высокие каблуки и строгие платья, с ним – плащи и широкие мужские пиджаки, которые он набрасывает на мои хрупкие плечи, согревая. Он твердит: «Свитера ближе зиме, но не осени». В этом он прав. Ему нравится одевать меня, согревая, чтобы после стягивать с моего тела эти одежды, прокладывая линии поцелуев по коже, целуя пальцы и зарываясь в волосах. Он становится моей частью, клапаном моего сердца, жгучим протестом и кровью от обветренных губ, когда забываешь нанести помаду, а затем он залечивает эти раны, а ты все равно целуешь его, несмотря на боль. Кровь и молоко. Сладость и метал.

Он не овладевает мной, а занимается со мной любовью, вознося на вершины нашего единения и даря бессмертие каждым движением. Его поцелуи со вкусом полыни и трав, которые, подобно глоткам смородинового вина, наполняют мою кровь, заставляя ее стремительней бежать по венам, разрушая любые преграды на своём пути. Он делится своей частью, а я не замечаю, как растворяюсь в нем, практически становясь такой же осенью и проливными дождями, разбивающимися о бездонную синеву воды. Он кусает мои губы, терзает мое тело, а затем нежно скользит подушечками пальцев, прижимая ближе, пока я начинаю дышать чаще под тяжестью его тела. Он моя клетка и то, что заключённые именуют свободой, которую многим не постичь.

– Почему ты никогда не говорила мне «да», но ты единственная женщина, которую я хочу сделать своей навсегда?

– Я уже твоя навсегда, осень.

– Скажи «да».

– Да.

Он уходит ближе к утру, оставляет ключи и целует в висок. Он не любит долгих прощаний, называет их титрами, отделяющими от долгожданного самоубийства, я каждый раз усмехаюсь, кутая своё обнаженное тело в его большую клетчатую рубашку и крутя простое кольцо на безымянном, которое было куплено мне осенью в какой-то винтажной лавке в Осло. Он лёгкими движениями смахивает несуществующие пылинки со своих плеч и зачесывает отросшую челку назад, приближаясь ко мне. Тихо шепчет: «Я слышу, как бешено бьется сердце в твоей груди и вернусь к тебе даже сквозь десять бесконечных холодных зим, только жди, не болей. Обещай себя греть. И меня сквозь немыслимые расстояния тоже». Он уходит вот так же беззвучно, как пришёл. Я стою на нашем пороге и чувствую, как приближается зима в чужой дом, холодно – пахнет разлукой.

В декабре

Впервые я увидел ее на литературном вечере в каком-то тусклом пабе, в котором пахло сырым табаком и пылью, которую никто не убирал с поверхностей вот уже несколько лет, учитывая, как пальцы тонули в ней и как тяжело становилось дышать, когда кто-то теребил портьеры цвета дешевой горчицы. Она вышла тогда на сцену и блеклые блики не успевших перегореть сапфиров, раскиданных на потолке, играли на ее острых скулах, делая ее лицо практически несуществующе-мистическим, словно она была призраком, снизошедшим взглянуть на людей. Тогда я, как дурак, завороженно замер, так и не успев поднести стакан с ягодным сидром к губам – рука так и повисла в воздухе, когда слуха коснулся приглушённый грудной голос, выдающий пристрастие обладательницы к сигаретам, но тем не менее даже это не смогло испортить его мелодичность и звучание, которое за шиворот затягивало в абсолютно неизведанные потусторонние миры, в которых открываешь в себе новые грани. Она читала «Балладу о прокуренном вагоне», и ее ловкости распределять роли и менять интонации, словно стихотворение читали двое, можно было только позавидовать.

Ее звали Ева – прекрасное имя, чтобы сойти с ума, и слишком мягкое в своём звучании, чтобы вмиг исцелиться. Ворох шоколадных волос, зелёные глаза, переносящие меня в мои родные края, где я провёл детство, поедая лепешки с домашним сыром на выгоне, высокие травы, отражающиеся в радужках, в которые я зарывался в невыносимую июльскую духоту, ища успокоения, – все это вмиг отразилось в ее проникновенном взгляде, густо подчёркнутом чёрным карандашом, который не искал точек концентрации, а блуждал по лицу каждого присутствующего, словно она была рождена на сцене и провела на ней всю свою жизнь. Именно поэтому ощущала себя столь раскрепощено.

На ней было чёрное платье с белыми кляксами, хаотично разбросанными по невесомой ткани, ее худые колени, которые могли бы показаться несуразными, ровные красивые ноги и невесомые взмахи длинных ресниц, вынуждали сердце отчаяннее метаться в груди. И дело было не в моей падкой влюбленности к каждой женщине, не в том, что мне было необходимо овладеть всем ее миром, просто до неё подобных женщин я не встречал. Правильных и неправильных одновременно, подобно бурбону, потому что с ними нет надобности насыщать свои вены алкоголем, они сами являются градусами, вынуждающими кровь пылать.

В тот вечер попытка познакомиться с ней обернулась крахом, когда она вышла во дворик и закурила сигарету, освещая все вокруг – не пламенем спички, вмиг погасшим, а собой. «Меня зовут…» – не позволила закончить, прервала, не особо беспокоясь о манерах, улыбнулась, выпуская облако дыма и ответила: «Прости, не знакомлюсь в этом месте. Я сюда душу прихожу изливать, а аудитория никчёмная. Никто не слушает, чаще всего». Но она была не права: в тот вечер я слушал ее так, как никого до тех пор.

***

Я увидел ее вновь в своём цветочном, стоя за прилавком и одергивая лишние, увядшие, листья на белоснежных розах. Прошло почти два года с того самого момента, как она читала эту тоскливую балладу, стоя на возвышенности сцены. «Прокуренный вагон» стал моим любимым произведением, я любил перечитывать его перед сном, отправлял ей цветы, о которых она не знала. Нашёл ее адрес через старого знакомого, работающего в паспортном столе. Пришлось остаться перед ним в долгу и нарушить правило о неразглашении. Но кого это волнует, ведь так? Маяковский тоже дарил Яковлевой цветы в Париже. Она отказала ему, но букеты приходили даже после его смерти, помогая выжить во время войны.

Я тоже дарил цветы женщине, которая даже не догадывалась о моем существовании. Отбирал лучшие бутоны, самостоятельно создавал композиции, отправлял их каждый месяц, переплетая лентами и вкладывая в упругие стебли по букве каждый раз, чтобы в конечном счёте карты перед ней раскрылись. И вот спустя, казалось бы, целую вечность, эта женщина стоит в эпицентре моего мира, не замечая ничего вокруг. Даже меня. Чёрное пальто, которое словно было на несколько размеров больше, замёрзшие руки, которые она пыталась согреть, сцепляя пальцы в прочный капкан перед собой, тёмные волосы, ставшие ещё длиннее, были затянуты в тугой хвост, из которого не выбивалось ни одной пряди. Я знал, что она подрабатывала ведущей в театре и с деньгами сейчас было туго.

Я видел мужчин, которые хватали первый попавшийся букет, желая вручить его для видимости исполнения миссии в периоде, когда женщину необходимо баловать, чтобы получить что-то взамен. Потом они расслаблялись и забывали обо всей этой мишуре, которая для женщин практически целая вселенная. Видел мужчин, которые выворачивали карманы, доставая жалкие горсти мелочи, чтобы купить всего одну розу, на которую хватало с натяжкой. Я помогал каждому из них и ничего не просил взамен. Всевышний сжалился над моими муками, оценил мое добродушие и вот теперь она стоит здесь.

Поворачивает голову и смотрит прямо на меня, стряхивая дождевые капли с кончиков волос, образовывая мелкие лужицы на мраморе моего убежища.

– «Баллада о прокопанном вагоне». Почему именно она?

– Моя мать ждала отца на станции, когда в снежную бурю его поезд сошёл с путей и никто из пассажиров не выжил. Она ждала его, чтобы сказать, что спустя долгое время попыток, у них, наконец, будет ребёнок. Говорят, что, когда кто-то в семье рождается, кто-то обязательно должен умереть. Я верю в приметы. А вы «меня зовут…»?

– Садовник.

– Шутите?

– Да.

Она замолчала на мгновение, и ее лоб исказили глубокие морщины. Непонимание в ее глазах отразилось в моих радужках, а затем ее губы, покрытые помадой естественного оттенка, дрогнули в улыбке.

– Кто-то из вашего магазина отправлял мне баснословно дорогие цветы на протяжении года. Это акт невиданной щедрости или в городе завёлся маньяк и я первой попала под прицел?

– Это я.

– Вы?

– Вы отвергли меня.

– Поэтому вы решили утопить меня в розах? Я их не люблю. Вы снова проштрафились, мистер без имени.

Если бы она не закусила губу, потянув мягкую плоть вглубь рта белоснежными зубами, я бы различил тень улыбки, но она ее скрыла, словно боясь оказаться застигнутой врасплох. Я знал, что в кофе она добавляет шафран, по утрам пьёт зелёный чай с имбирем, боится змей и практически немеет, когда кто-то видит на ее шее шрам – неудачное падение в детстве, она справилась. Я знал об этой женщине все, когда она не знала даже моего имени.

– Выбросили?

– Сначала изрезала после тяжелого дня. Хорошая попытка снять напряжение.

– Знаете, что я могу сказать о вас, Ева? Что цветы вам понравились. Что вы давно догадались, кто отправляет их вам. Более того, я вам тоже нравлюсь. Вы выходите из своего дома, расположенного на самом остром углу города, шагаете вдоль тротуара, предпочитая считать балкончики, нежели ехать в трамвае. Вы останавливаетесь возле моего окна каждое утро, спеша на работу. Мне нравится видеть ваше лицо, которое каждый день разное, но постоянно лишь одно: насколько оно прекрасно в солнечных лучах или в серости осеннего утра. Ваша красная помада очень контрастирует с этими снежными навалами, вы отказываетесь от любимого кофе утром, чтобы макияж не испортился, потому что постоянно забываете косметичку дома. Зонт тоже. Ненавидите Мурманск, но часть вашей души все же испытывает к нему нежность. Вы, Ева, самый редкий цветок, которым мне хотелось бы обладать.

– Обладать?

– Ты знаешь, о чем я говорил.

Ева как-то странно улыбнулась. И улыбка эта выражал больше скуку, нежели заинтересованность. Казалось, словно ее ничуть не удивило все то, что я ей здесь наговорил. Она была прекрасной актрисой, потому что я ощущал, как в венах ее плещется тепло. Даже красивые пальцы согрелись. Ева поднесла к губам сигарету, за окном стали опускаться первые хлопья пушистого снега. От неё пахло пачулевыми и бергамотом – одним словом, Рождеством. Я хотел сказать, что курить здесь строго воспрещено, но слова застряли в горле.

– Ты мог бы пригласить меня на кофе. Мог бы в тот вечер настоять на знакомстве. Почему ты такой робкий?

Невыносимая. Стервозная. Надменная. Откуда такие берутся? Они явно не появляются из пены, подобно нежной и округлой Венеры. Ева угловатая, иногда злая и порой грубая. Ева пленяет прямолинейностью, любовью к разным безалкогольным напиткам и бутылочкам с этим забавным «спортивным» горлышком, «чтобы помада не смазалась». Свой макияж она позволяет портить только непогоде, оставаясь при этом довольной.

– Выпьешь со мной кофе?

– Вечером. В восемь. И ещё, Дон Жуан, я люблю маки.

Разнося туман сигаретного дыма и оставляя шлейф своих духов, напоминающих глинтвейн, который я никогда не пробовал, она вышла из магазина, с трудом удерживая тяжелую дверь, чтобы та с грохотом не влетела в косяк. Я был счастлив, впервые за долгое время ощущая удовлетворение и покой, оживляющиеся в груди. Я думал о больших глазах Евы и о том, что в ассортимент необходимо добавить маки, как бы невозможно это не звучало. Я вышел на порог, вновь закурив за долгие годы, прошедшие с того вечера. Снег невесомо падал на остывшие тротуары, а я думал о том, какой непредсказуемой может быть эта жизнь. Непредсказуемой и прекрасной.

У Евы глаза были цвета жизни.