Текст книги "Дикая Донна"

Я всегда с тобой

Мы стоим на причале, осенний ветер безжалостно срывает позолоченную листву с ветвей, разносящих неприятные скрипы и стоны, бьет по лицу и вынуждает людей крепче жаться друг к другу в заполненных трамваях, кутаясь в свои шарфы так, что становится трудно дышать. Но это практически не помогает. Руки осенней прохлады проворно проникают под подолы пальто, скользя по каждому изгибу, и стужей врываются в вены, разгоняя кровь. «Ветер неуловим, как ты, его невозможно поймать, приручить. Он бурей накрывает столь же внезапно, как и замолкает, вынуждая сердце замереть в ожидании нового порыва». Говорил, перебирая пальцами клавиши нашего фортепиано, купленного из рук в руки у старика в цветастом пиджаке, который делал из него точно стилягу, но глубокие морщины и тоска в глазах говорили об обратном.

Он стоит в чёрном плаще рядом: напряжённые черты лица, делающие его подбородок тяжелее, ссутулившийся, словно жизнь непосильным грузом лежала на широких и статных плечах. Он пожевывал фильтр тлеющей сигареты и татуировка, берущая начало на его шее и завершающаяся полноценной композицией на щеке, искажалась, приходя в движение. Иногда он выглядел, подобно мужчине, непонимающим, где он, потерявшийся в чужом городе и толпе. Он практически не смотрел на меня, словно я была призраком, который невозможно увидеть, не умерев, он же был слишком полон жизни для таких вещей. В этом он был похож на ноябрьский ветер, который не предугадать: он либо накроет тебя скудными остатками летнего тепла, либо собьёт с ног, закаляя холодом, как стекло закаляют огнём.

Как люди понимают, что им пора расстаться? Мы осознали это как-то по-мудрому, без лишних драм и сцен, которые присущи знаменитым лентам кинематографа. Мы просто ехали в старом поезде из одного конца города в другой, чтобы посетить премьеру спектакля, название которого я уже не помню из-за внутреннего потрясения. Билеты на него были куплены заранее и им оставалось покорно ждать своей участи, покоясь меж страниц старого детектива, который мы украли в библиотеке. Вспоминать это все ещё стыдно, но на тот момент нам было море по колено. С моей же правильностью подобный поступок и вовсе был настоящим безумием.

Поезд приятно покачивался, расслабляя тело и наваливаясь сонливостью, которую я испытывала, находясь раньше в его объятиях. Он что-то кропотливо выводил на билетике, комбинировал номер, складывал цифры, высчитывал что-то с видом настоящего маньяка, а затем закинул в рот небольшой комок из свёрнутой бумаги с каким-то безвкусным изображением и запил коньяком, «на исполнение желания», налитым в бутылку из-под чая, обещающего перенести в деревню к бабушке, где сочные плоды вишен плавают в чашке и отдают горячему напитку свой цвет. Улыбка его была странной, надломленной, словно он очень долго тренировался перед зеркалом, чтобы передо мной не упасть в грязь лицом. Я недоуменно смотрела на него, на его губы, которые всегда были горячие и требовательные, вспоминая, как часто он целовал мои щёки, поедал тоннами мои тональные средства, смешанные с дождевой водой, иногда – слезами, не задумываясь об этом. Я спросила: «Ты в порядке?». Он ничего не ответил. Я знала, что молчание с его стороны всегда несёт затяжные холода и морозы, не сулит ничего хорошего. Мне захотелось развернуть поезд и вернуться домой, прячась от взгляда, в котором я уже успела прочесть все ответы на каждый из своих вопросов, под толстыми одеялами.

Мы просто молча вышли на ближайшей станции, выбросили скомканные билеты в урну и побрели по пустующему тротуару, ведущему к морю. Казалось, что все звуки вмиг замерли, только сердце готово было перекричать весь мир, вырываясь из капкана рёбер. Дождь с тихим шелестом опускался тяжёлыми каплями на пыльный асфальт, влажными кляксами оставался на моих плечах, я закурила сигарету со вкусом зелёного чая и смородины. Берегла на особый случай. Мы не говорили с ним о том, что больше не увидим друг друга. Не благодарили за время, что было отведено нам и нашей истории, мы просто брели к морю, словно только что столкнулись в метро и у нас впереди вся жизнь, история, которой невозможно закончиться.

Голодные чайки кричали над нашими головами, я сильнее куталась в ворот своего пальто, пахнущего морозным утром и цитрусовыми, его гелем для душа и кленовым сиропом. Пряди волос, ставшие тяжелее от дождя, лезли в глаза и приходилось убирать их руками за ухо, практически не дыша от заходящегося сердца. Он остановился у причала – волны неслись на него, разбиваясь.

– Помнишь нашу первую встречу?

– Эдинбург. Дождь и кофе с корицей. Сентябрь и мои голые плечи, которые ты захотел согреть, накидывая на них свой пиджак и обещая, что холод больше никогда не притронется ко мне.

– Никогда не ревновал так, как в тот день твои хрупкие плечи к этим безумным каплям дождя.

– Сегодня тоже идёт дождь.

– Три года мы не замечали дождей.

– А сегодня?

– Сегодня я проснулась с холодом.

Он любил мое красное белье. Невесомая ткань, большое количество ремешков и цепочек, обжигающих кожу прохладой. Наши вкусы во многом сходились, поэтому он, подобно фанатику, сметал с полок эксклюзивные комплекты и невесомые пеньюары.

Он пил чай только с тремя ложками сахара, кофе – с солью и гвоздикой, когда день проходил паршиво, он включал на всю квартиру Баха и усаживался на подоконнике без рубашки, пуская облака дыма в распахнутое окно; принимал исключительно контрастные души, ненавидел костюмы, галстуки, называя это мишурой, был без ума от фильмов, в которых все в конце умирают, и батончиков с орехами. После него в ванной комнате всегда пахло перечной мятой и полынью, а в его больших клетчатых рубашках жило лето. Сейчас мы стояли рядом, пока наши души прощались в молчании, а его рука нашла мою, отыскала в кармане пальто, переплетаясь пальцами с моими. Дождь усиливался, но каждый из нас словно утратил возможность ощущать холод, проникающий под кожу вместе с ароматом его парфюма.

– Обещай не писать мне.

– Обещай не курить. Меня всегда раздражала эта привычка.

– Я ведь из-за тебя начала.

– Значит, плохие чары должны развеяться уже завтра.

Он всегда шутил, когда нервничал. Защитная реакция, его Китайская стена, за которой он скрывает свою истинную суть от окружающих. Пальцы его поправили мой шарф. Привычно нежно и заботливо. Губы коснулись лба, прокладывая невесомую дорогу по щекам и скулам. На мгновение он коснулся моих губ своими и замер, пока руки его обхватили мое тело, заграждая меня от холодного дождя и ветров, несущихся с Севера. Аромат вишнёвой жвачки, сожаления и сигарет с ментолом. Его пальцы скользнули под промокшее пальто, прижимали как можно сильнее, вдавливая в себя, словно в попытке заставить кости срастись между собой, и больше никогда не позволить телам находиться по отдельности. Я обхватила его дрожащими руками, нечаянно прикоснувшись ладонью к карману промокшего плаща. Замерзшие пальцы нащупали наручные часы и зажигалку, побрякивающие между собой, даря губительное ощущение скорого расставания.

– Ты украла нечто запредельно важное.

– Что?

– Мои мысли.

Шепот бил в висок, я пыталась улыбнуться, но атмосфера, окутавшая наши тела, запрещала пошевелить даже мышцы лица. Хотелось остаться с ним здесь навсегда, превращая трепещущие сердца в мрамор, но эта мысль вмиг разбивалась о действительность, покалывая в левом подреберье, потому что в следующий миг его руки разжались, забирая последние капли тепла. Раз – и нет.

Серебро и мёд

Есть любовь, которая вынуждает твоё сердце гнить, прорастая в организме безжалостным сорняком, порабощая всю твою суть. Метания между тем, что правильно и что нет, горечь жестких слов, перекатывающихся на языке, битая посуда, которая рваными ранами остаётся на коже. Ты в вечных погонях за чем-то мягким и сладким, практически святым, тихим, как первая летняя ночь в июне. Так почему же все это рушится под действием остроты твоего характера, заменяющим истинное на ложное? Потому что любить ты можешь только так: укусами и кровоподтёками, моим мнимым повиновением, которое разносит кровь по венам с немыслимой скоростью по встречной, безумием, разделённым на двоих.

Наша любовь – нескончаемая вереница антонимов, война двух кланов, миров и берегов. Когда ты терзаешь мое тело холодом оков, а после согреваешь его в своих горячих руках. Когда твоя любовь равна бубонной чуме, а ненависть заключена в трёх ударах сердца. Когда ты кричишь эти слова мне в лицо, не переставая желать губами доказать обратное, а я думаю о том, что эта болезнь, живущая внутри и разъедающая тебя, подобно кислоте, и есть я. Упиваться сладостью твоего сердца, вырезать на нем слова любви, которые я шепчу в ночи, подобно дьяволу, поселившемуся в теле Эмили Роуз. Она предпочла бы уйти с Богородицей, узнай, что я делаю с тобой. Я не способна стать другой, меня не научить любить иначе, не выдрессировать, подобно цирковым псам – я ночной кошмар и самая большая мечта, которая вещает о преданности, подобно сирене, заставляя следовать за собой. Моя любовь – битое стекло с вишней, которая, попав в почву, никогда не даст жизнь новому, ибо внутри – пустота. Ты можешь выбрать свободу, а можешь самовольно попасть в мой плен, больше никогда не увидев солнца, потому что его заменю тебе я.

С высоты

У нас были свои традиции: вставать только с левой ноги, бегать по утрам, принимать исключительно контрастный душ, есть белый шоколад по вечерам и молочный по средам, но самое главное – мы никогда не пили кофе с кем-то другим. Забавная традиция, которая возникла невесть откуда, но закрепилась на долгие годы. Мы познакомились за чашкой крепкого американо, который горчил на языке сильнее отечественных аналогов обезболивающих: он сидел за дальним столиком, расположенным у большого окна, на котором несуразной кипой весели спутанные гирлянды, на них успели перегореть некоторые лампочки, и никто не брался починить их. В его руках была книга с громким названием «Данте, который видел Бога», вынуждающая скептицизм оживиться в моих венах. С ним сидела блондинка, лицо которой было для меня недосягаемым в силу того, что расположена она была ко мне спиной, но все это время он косил взгляд миндалевидных глаз на меня. Таких серых, что ноябрьское небо, покрытое коркой льда, было с ним несравнимо.

Когда спутница покинула его, он подошел ко мне. Шаг его был такой тяжелый, словно он мучился от хронической скуки долгие годы. Книга, брошенная на край стола, вальяжность, запах хвои и костра, затерявшийся нотами стойкого парфюма в его пиджаке, и бездна двух глаз напротив.

– А Вы верите в Бога?

– О нет, Вы из той самой секты?

Мои глаза расширились в наигранном удивлении, пока губы его дрогнули в усмешке.

– Нет. Я хотел создать свою, и Вы стали первой, кого я с радостью пригласил бы.

– А Ваша спутница? Почему же ее Вы оставили без приглашения?

– Она мой старый друг. Это слишком личное.

На мгновение повисло молчание. Я смотрела на его острые черты лица и мне казалось, что они ранят мои пальцы. Он перестал улыбаться, заказал два латте с зеленым бананом на обычном молоке и пошарил в карманах, извлекая из портсигара сигарету и кладя ее за ухо с таким видом, словно перед ним была громадная аудитория, а он вынужден был исполнять свою главную роль.

– Почему именно с зеленым бананом? Я люблю с миндалем.

– Потому что это для экстраординарных личностей, готовых рисковать и быть в центре внимания, а миндаль для тех, кто не готов ломать голову.

– Вы все же не верите в Бога.

– С чего Вы это взяли? Вдруг я молюсь по четвергам и вяжу крючком по воскресеньям?

– Вы чрезмерно эгоцентричны, явно страдаете манией величия и, конечно же, Вы большой циник. Вас больше интересовала я, нежели книга.

Первый глоток кофе обжег язык и покатился по небу – вкус был необычный, но приятный. Не приторный, а сбалансированный в своей горечи и легкой медовой сладости. На тот момент я еще на знала, что сидящий напротив мужчина сломает мое представления о нормальности, как дети ломают кости, падая с шаткой качели.

***

На выставке в Лувре как всегда душно. Или мне так кажется? Я теряюсь в скопище людей, аромате пота и парфюмов, смешанных в безумный коктейль. Сегодня четверг. После Питера в Париже мне мало места, кольцо сдавливает безымянный палец, пока мой без трех недель муж заворожено замер возле полотна знаменитой Джоконды. Люди напоминают бизонов, лениво передвигающихся колонами к водоему, чтобы вдоволь напиться, утоляя жажду. Мой психотерапевт однажды сказал, что людные места способны влиять на меня пагубно, вызывая приступы неконтролируемой паники. На мне его рубашка и широкие кремовые брюки – висят мешком, учитывая, сколько я скинула за этот год, не прилагая никаких усилий. Американо утром, двойной латте в обед, капучино после занятия любовью, медовый раф – вечером, наши разговоры на кухне заменяли ужин. Я все еще ощущала влюбленность, лишающую аппетита и почвы под ногами.

Он нашел мою руку, влажную от волнения и пота. «Ты в порядке?». Кивнула. Была ли я в порядке? Он склонился ко мне. Аромат хвои проник в легкие.

– Я должен тебе кое-что сказать.

– Говори.

– Выйдем?

– Нет. Здесь. Хуже уже не будет в этом удушье.

– Я пил кофе с другой женщиной.

Вот так просто. Одиночный выстрел, взгляд некогда родных глаз тускнеет в отражении моих. Я всегда знала, что любовь живет три года, но мы успели перешагнуть эту черту. Наш небольшой уговор рухнул, как лондонский мост в знаменитом фильме Наджафи, действительность нависла тяжелым куполом, но словно открыла второе дыхание. Не знаю почему, но мы разошлись, как два незнакомых человека: он остался в душной галерее, а я, в его рубашке, с дрожащими руками и с глухой тоской направилась бродить по пыльным улочкам Парижа. Купила традиционный Chocolatine и ушла к Сене, которая с тихим шелестом следовала дуновению ветру. Кольцо я, кстати говоря, подарила ей. Вечер бесшумно ступал по тротуарам, разнося чужое счастье по уютным улочкам. Кто сказал, что город любви Париж? Для меня он вечный символ расставания, которое может подарить тишину.

***

Кофейня, в которой мы познакомились, все еще стоит, все еще принимает посетителей и варит вкусный кофе. За окном январь, пальца покалывают от мороза, а на ресницах поселились снежинки, которые таят и вынуждают тушь мазать веки. Внутри тепло и пахнет пряностями. Бариста незаменим, любящий свою работу и каждого, кто приходит за стаканчиком жидкого счастья. Смотрит на меня синими глазами, чуть щурится, а звонкий голос практически выдергивает из приятной истомы согревшееся тело.

– Вам как всегда? Двойной латте с зеленым бананом и присыпать корицей?

– Мне глинтвейн. И побольше гвоздики, пожалуйста. Я давно не пью кофе.

Кивает понимающе и взгляд такой теплый-теплый – его хватит согреть десять Африк.

Плацкарт номер девять

Холодный март тяжёлой кувалдой бил по сознанию, вынуждая крепче кутаться в шарф и стараться дышать через раз. В Стокгольме по мнению приезжих в это время постоянно мрачно, потому что город ещё не успел оправиться после бесконечной зимы, которая даже в середине марта не спешила заканчиваться. Бабушка твердила, что март можно сравнить с руками матери, которая лишь изредка вспоминает о твоём существовании, одаривая своим скудным теплом. Моя мать всегда поступала иначе, а именно – даже март в своём умении быть тёплым мог потянуть на весьма приличную Африку с палящим солнцем, от которого можно укрыться лишь под нежно-голубым зонтиком лежака, либо раскидистыми листьями пальм. Подобные мысли давно перестали причинять дискомфорт, становясь некой данностью, которую невозможно изменить, либо вырвать из своей жизни с корнем.

Снег крупными хлопьями летит в лицо, заигрывая с порывами свистящего ветра, разгуливающего по станции, на которую я однажды приехала с чемоданом, полным надежд. Ты стоял на противоположной ветке. С сумкой от Hermes, кожаной курткой, перекинутой через локоть, гладко выбритый и с непонятным взглядом, прикованным ко мне, через который я споткнулась прежде, чем поезд, тяжело гудя и создавая скрипучий шум, покачиваясь и оповещая о своём прибытии неприятным скрежетом, сводящим зубы, разделил нас, проплывая мимо.

Плацкарт номер девять. Билет, скомканный в руке, становится влажным от потеющей ладони, когда я вижу, как ты, ничего не замечая на своём пути, пробираешься к моему месту жительства на ближайшие пять дней, аккуратно минуя скопища людей. Ты проталкиваешься мимо, бросая скупые извинения, на автомате, не задумываясь, прежде чем твоя уверенная рука касается двери, ведущей в мою «комнату на рельсах», как часто подшучивали другие, а мне хочется кричать через весь вагон, что это мое убежище, но слова застревают в горле и кажется, что даже сердце перестаёт стучать.

Тогда я ещё не знала, что тебя зовут Каин, и что ты будешь заплетать мои волосы в косы прежде, чем грубо овладеть мной, пронизывая до выжженной души.

Ты слишком много говорил, мало слушал, иногда замолкал, закидывая под язык разноцветно драже – поэтому от тебя пахло грейпфрутом и мятой, и на вкус ты был как тот самый библейский грех, когда мои зубы невольно смыкались на твоей нижней губе.

– Почему ты тогда предпочла поезд, а не самолёт? Боишься летать?

– Боюсь разбиться.

– Нечестивая смерть?

– Знаешь легенду о птицах, у которых нет ног, поэтому они всегда вынуждена летать?

– Рано ли поздно они упадут?

– И больше не смогут взлететь.

– Что это значит?

– Всего одно: я тоже однажды упала. Ты ведь тоже стоял без куртки в минус восемь. Они считали тебя странным. Что ты делал?

– Занимался любовью с холодом.

Ты не умеешь завязывать галстуки, поэтому мне приходится возиться с этим в определённые дни недели, обжигая язык горячим кофе и практически не дыша, когда ты внимательно наблюдаешь за каждым моим движением. Иногда мне кажется, словно тебе просто нравится открывшаяся картина, поэтому принижения собственных способностей не больше, чем блеф. Я в одной юбке, замок сзади словно вспарывает кожу от того, каким острым сейчас является твой взгляд, пока мои пальцы становятся неповоротливо-каменными. Я знаю, что будет дальше: ты возьмёшь меня, прижимая тяжестью своего тела стеклянной поверхности шкафа-купе, задрав мою юбку так, чтобы на ней не образовалось ни единой складки. Ты знаешь, что они не должны узнать, насколько твоя хорошая девочка умеет быть плохой. Я поднимаю взгляд, сталкиваясь с твоим, и ты делаешь шаг ко мне, вынуждая мир расколоться.

– Ты напоминаешь мне скульптуру в Лувре. Твои рёбра так красиво впиваются в тонкую кожу, натягивая ее до предела. Это завораживает. Я видел, как на тех местах расползается синева.

Твой шёпот бьет в висок, слова врезаются в кожу, проникают в сознание и туманят рассудок, пока твои пальцы исследуют тонкий ремешок на моих запястьях, крепко связанных за спиной. Безделушка, сделанная на заказ из конского волоса, ювелирная работа, созданная специально для меня. Аид украл Персефону, заключая ее в своих смертельных объятиях, наслаждаясь чистым и трепетным телом. Думаю я, пока ты тянешь меня за запястья назад, вынуждая сильнее прогнуться. Дождь за окном учащается вместе с моим рванным дыханием – чувствую себя белоснежным полотном, на котором ты бесконечно рисуешь свои стигмы. Тебя звали вторым Матиссом, для меня же ты был ненасытным зверем, маркирующим грязь за искусством. Ты рисовал меня обнаженной, но эти картины никогда не увидит свет.

– Знаешь, почему мать дала мне такое имя?

Ты прикусываешь мочку моего уха, сильнее сдавливая мои запястья, а в следующую секунду капли холодного душа обжигают грудь, обрушиваясь на неё и вынуждая дернуться в твоих руках. Я точно знаю, что ты усмехаешься, и по моему телу бегут мурашки.

– Потому что ты холодный, жестокий, не знающий святости дьявол?

– Потому что я убил своего брата ещё в утробе. И все самое лучшее в этой жизни достаётся мне. Поэтому ты здесь. Пока я знаю о тебе все, вплоть до вкуса твоей крови, ты не знаешь ничего обо мне. Я подарю тебе свободу всего на три месяца. Но если ты не вернёшься, я отыщу тебя. Где бы ты не была.

Ты рассказывал мне о своём детстве. Мальчик, не знающий тепла и любви. Наверное, поэтому ты так прочно вцепился в своё одиночество, не впуская никого в этот порочный круг. Я представляла тебя тем самым малышом, которого винили в смерти брата, в которой он не был виновен, и что-то в груди надсадно ныло. Ты всегда был разным, играющий всеми оттенками и полутонами рядом со мной. От жестокого доминанта до ласкового человека, желающего уткнуться в мое плечо и уснуть. И первое всегда срезалось со вторым, уступая лишь иногда.

– Обещай сказать, если наша история будет лететь прямиком в объятия конца.

– Я никогда не посмею сказать об этом вслух. Просто не смогу. Но обещаю дать знать.

– Каким образом?

– Картины. Их увидит свет. Тебя увидит.

Сейчас мы едем в том же купе, с которого все начиналось. Ты сидишь напротив, разделённый со мной столом, за которым мне хочется спрятаться, но даже это не помогает. На твоём безымянном змеей поселилось обручальное кольцо – ты неверный муж и я это знаю, пока твой взгляд скользит по моим волосам, некогда длинным, сейчас же – едва достигающим плеч. Чёлка неприятно лезет в глаза, хочется выйти из поезда, не дожидаясь ближайшей остановки, но я, вынуждая себя сидеть, практически не дыша, пока пейзажи мелькают перед глазами, вынуждая воспоминания реактивной вспышкой пронестись по всему телу: я все ещё помню, как все плыло и сливалось воедино под действием необходимой разрядки, когда я была здесь в тот самый раз, на тебе. Легкие вновь отказываются принимать воздух.

– Знаешь, почему я женился на ней, м?

Ноты иронии в голосе, мой вопросительный взгляд и ненависть, разливающаяся внутри от вида неопределённой улыбки на твоих губах.

– Потому что ты всегда читал исключительно скучные истории?

– Потому что она никогда не будет тобой.

Ты знаешь, что должен уйти. Именно так ты поступал раньше, когда я нуждалась в этом. И ты позволяешь мне вспомнить, напоследок кладя передо мной чёрный конверт. Мне не нужно вскрывать его, чтобы узнать, что покоится внутри. Это приглашение. На выставку. На глянцевой бумаге, закруглённые углы и минималистичный шрифт. Сердце заходится в бешеном ритме от понимания одного – она будет посвящена мне. Потому что у тебя больше нет причин ревновать. И пока поезд увозит меня из Стокгольма, я думаю о том, что впервые март выдался таким тёплым.