Текст книги "Дикая Донна"

Ete

В обед она была ma chérie, когда он уничтожал очередной окурок несколько нервозно и вычурно, роняя пепел на стол и утреннюю прессу, – челка постоянно лезла в глаза, раздражая её; ночью он называл её mon petit coeur, искажая красивые слова ломанным акцентом. Она всегда твердила, что такие, как он, не меняются, – постоянно рубашка навыпуск и руки, исполосованные дорожками аккуратных шрамов. У мужчин его возраста премии и грамоты с безукоризненно острыми углами, у него – гордость, что не пал в пьяной драке, запивая триумф крепкой водкой. С ним единым звеном война и любовь, он однажды сведет с ума. Он целует ночами холодные плечи и читает стихи о вечном. Он клянется, божится, что вновь завязал, что любовь в его легких цветет полынью, а с рассветом меж ребер вонзает кинжал, именуя историю былью.

Смерть есть начало

Мы были влюбленными, против которых ополчился весь мир. Но я просила, молила держать мою руку, сковывать запястья цепями до кровавой сукровицы и содранной кожи, когда нас будет пытаться разлучить толпа, грязные плевки в нашу сторону посылая, обещая бесконечные муки в аду за преданную семью, за то, что словно иуды, столь же изуродованные, измученные, изувеченные, не подумали о долге, не пожертвовали собой. Ты всегда просил одуматься, говоря, что любые чувства можно похоронить в себе живьем, заткнуть, усыпить, уничтожить. Для тебя любовь, словно пятый элемент, без которого ты смог бы прожить, имея четыре прочих. Для меня же это был дар, все мое дыхание, вся моя жизнь, без которой я бы не смогла существовать, как не смогла бы видеть, вырви у меня глаза. Я готова была душу наизнанку выворачивать, ломая все устои до последнего вздоха, до того самого момента, пока они с треском не сломали меня, раскрошив позвоночник тяжелой стопой истины. И это было чертово счастливое падение, словно последней листвы, опадающей в конце октября. Вы ведь знаете, каково это, умирать с улыбкой на лице?

Чернила

Твоя любовь, кромсающая, выжигающая, уничтожающая. Она наизнанку выворачивает, порождая дикое, на уровне первобытного, желания войти в стену, забиться в угол, голову руками закрывая, чтобы жесткие, колючие, острые, подобно битому стеклу, слова, рикошетом отлетали от хрупких запястий и локтей, не позволяя словам, точно наждачная бумага, эхом проноситься в голове, ударяясь о стены черепной коробки. Что стало с тем огнем, той пылкостью, решительностью и независимостью до? Словно разделили на две части, забирая здравомыслие до последней, самой скудно, такой мизерной капли. Не осталось ничего, кроме горькой, вязкой, подобно чернилам, пустоты.

Письмо пустоте

Если тебе требуется пара глотков спиртного, чтобы почувствовать легкое головокружение, то мне же требуется просто пробежаться взглядом по строкам, идущих из глубин твоей неизведанной души.

То, что ты пишешь, напоминает спуск курка: неожиданно, стремительно, да и бьет по самым ребрам, даже чуть выше [по сердцу?].

Это промозглый ветер октября.

Это красота в подлинном уродстве.

Это «я хочу еще, хочу еще».

Это записки в заброшенном мотеле.

Это то, что из бесконечности в самое сердце, по вискам, создавая сквозную дыру, порождая головную боль [мою, искусную, губительную].

Так рождается язва рассудка [тебе ли не знать?]. Знаешь, однажды, я бы смогла торговать мыслямиснами где-то по соседству [на расстоянии вытянутой руки] с тобой. Мимо моих дешевых романов люди проходили бы без оглядки, закрыв лицо воротом пальто. Я бы отгоняла от тебя никчемных покупателей, не умеющих бережно обращаться с мыслями, тех, кто бесстыдно зажимает страницы, сжигает, кромсает, у н и ч т о ж а е т.

Горько, правда?

Горько, но вкусно [для меня]. Нет-нет, ты ничего не подумай. Я бы отгоняла, но ты бы не знал, скидывая все на никчемность, кидаясь ругательствами и непрерывно пуская дым дешевых сигарет.

Мне иногда кажется, что твои пальцы заключили сделку с пером, мне иногда кажется, что ты продал душу чернилам. Нет-нет, я тебя совсем не знаю, но читаю, прокручиваю, подобно кадрам старого кино, учу.

Мы сумасшедшие, мы потерянные [нет], мы безумные.

Не вникай, не принимай близко к сердцу, не задерживай. Просто пропускай слова сквозь себя, дай им проскальзывать, подобно пеплу сквозь [стиснутые] пальцы.

 
Просто з а б ы в а й.
 

Аддикция

Хочется остановить незнакомого прохожего, вцепиться в рукав его пальто пальцами, и излить ему душу тревожную, делая из него нечто запредельно не-важное-важное. Сказать глухим голосом: «Жизнь по горечи напоминает обезболивающее, знай, что рано или поздно тот, кто был для тебя всем, вмиг станет никем, предпочитая воткнуть в тебя нож». Потом улыбнуться, разливая по белоснежным чашкам горячий кофе, тягучий от своей крепости. И закурить. Или заплакать. Но мужчины не плачут – так говорила она, абсолютно шутя, но я сделал из этого правду, предпочитая крепкую пить.

Я сижу в своей тесной кухне, за окном расцветает весна, мои волосы пахнут маем, а кофта ее духами – без неё я коснулся дна. От меня всего теперь пахнет ее духами, высокими лесами, степными ветрами и вязкой арабикой, от которой она была без ума (от меня тоже, но уже была подведена черта).

Мне нравилось слушать ее рассказы об искусстве, философии, жизни, которая бесконечным потоком неслась в ее венах, я бы кровью нарисовал на стенах ее прощальный портрет, но она смеялась, твердила, что все это бред, пока я ловил губами ее губы, обжигающие поцелуями, я весь был в ее тепло одет.

Она любила Ван Гога, Бродского, она активно жестикулировала руками, когда мы шли вдоль Тверского, а она все твердила о любви Маяковского к Брик; она порой поднимала крик, пугая стайки голубей на главной площади, а я заковывал ее в свои объятия, пока она, несясь навстречу, твердила «пощади!». Читала «Одиночество», верила в пророчества, во весь голос Нервы пыталась петь, говоря, что «если по моей комнате гуляют чёрные вороны», они обязательно должны улететь.

А потом она куда-то делась. Растворилась в этом питерском тумане, я ощущал себя в чудовищном обмане, искал ее во всех проулках, магазинах и метро. Я бросил своё старое авто, оставил телефон и все пластинки, что она дарила. Взял только портсигар, истертый экземпляр стихотворений Маяковского, которые любила. Я в поисках ее прошёл полмира, пытаясь отыскать ее следы, успели отцвести сады и запах ее пряного парфюма на моей рубашке стал неуловим.

Я оказался на своём пороге, я имя увидал ее в некрологе, и боль пронзила сердце выстрелом глухим. От Питера до Москвы шестьсот километров по прямой, от тебя до меня – боль, холода и разговор с беззвучной тишиной. Я обхожу ее квартиру стороной, воспоминания пытаюсь скрыть войной с самим собой. Я помню ее шрам на безымянном, как не любила родинки на шее, до чертиков боялась темноты – мы линия, что протекает между полюсами, ее красиво именуют меридианом, но это я и ты, познавшие объятья темноты.

О женщине

я в браке с холодом на бессрочно, а ты мой тайный любовник.

Менада

Она была пролитым красным вином на его белоснежную рубашку, небрежно накинутую на обнаженное влажное тело – неудобная, терпкая, как соль на искусанных губах, вызывающая острую боль. Она не была проповедницей – любовница дьявола, ведьма, царица тьмы, преисполненная страсти и обжигающих тело поцелуев. Ее касания горячат кожу, как удары раскаленными кнутами, оставляя личные стигмы на теле, ломающая ребра от тех чувств, которые способна вызвать в сердечной мышце. Она тасует карты жизни, как сама того желает, и пишет свою историю жизни кровью тех разбитых сердец, которые нанизывает на звонкие каблуки, как на тонкие шпажки экзотический фрукт, чтобы с небывалым наслаждением вкусить его, позволяя вязкому соку стекать по длинным пальцам. Из костюмов на шабаш – манящая нагота и ломанность ключиц, требующих ласк, вместо крови в венах – брют с кубиками льда и полынью, оставляющий на кончике языка странное послевкусие, которое вызывает зависимость, лихорадку, дрожь, дичайший первобытный восторг.

Она битое стекло, которое загоняешь под ногти, атласная лента, змеей оплетающая запястья, призывая к немому повиновению, обжигающий холод серебра на шее, цепи, целующие грудь, которые наматываешь на пальцы, притягивая ближе и глубоко целуя, будто в попытках извлечь душу из груди.

Она как первый оргазм, от которого немеют руки, губы, пальцы, от которого пульс до немыслимых отметок, и ты теряешь себя, хватаясь в безумном экстазе за плечи, терзая спину, сжимая запястья, шепча в немом бреду непристойные слова, как священнику шепчут слова покаяния на исповеди. Она вся была непристойной, резкой, порой кусалась больно, выгрызая из горячей плоти куски, чтобы после зализывать каждый неровный шов.

Она позволяла себе обнаженной танцевать в полутьме босиком, повторяя ладонями каждый свой изгиб, разряд тока проходил сквозь все тело от одного пронзительного взгляда практически черных глаз. Выдержанный виски, кора дуба, шоколад, пряная корица, крепкий кофе.

Эта женщина не боялась огня и демонов, потому что сама являлась пламенем, танцующим рыцарям Ада танец «Семи покрывал», раздевая себя до тонких струн души, маня запретным плодом, крепко сжимая ее пальцами, соблазняя, но не отдавая.

Ведьма и Менада – олицетворение порочности и безумной страсти, слизывающая сок вишни с острия ножа и тенью следующая за тобой.

Люби меня, как пули любят тело беглеца

Её поцелуи горячие, со вкусом крови после укусов, несмотря на то, что она была первозданным мрамором, холодом которого можно было обжечь пальцы, лишаясь рассудка. Тандем пламени и льда – восхищающий, завораживающий, как самое всепоглощающее стихийное бедствие, способное уничтожить тебя, вырывая душу из груди. Быть с ней – награда, наслаждение и экстаз, повенчанный с болью. Чистая страсть, что на грани безумия. Она – курок, возведённый у предсердия, аристократичность французских манер и нрав итальянки. Она всегда держит дистанцию, не позволяя приблизиться, смеётся сдержанно, распуская тёмные волосы, танцует босиком на столе, расплескивая вино, дразнит изгибами бедер, чувственностью губ, мрамором плеч. Долго не подпускает к себе, но, позволив коснуться своей кожи, исчезает под утро навсегда, оставляя горьковатый аромат своего парфюма на губах и аккуратный клочок бумаги с ломанным почерком – её игры всегда без правил и адским пламенем её не напугать, потому что она есть эта преисподняя и жар необузданного огня, который не затушить всеми океанами мира. Повенчанная с одиночеством, слизывающая вязкий вишневый сок со своих запястий, умеющая удержать десяток своих чертей на заржавевших цепях, спуская их с поводка лишь тогда, когда сама этого хочет. Она святость, и она же чума, в её венах течёт дёготь, отравляющий организм. Таких, как она, именуют «mise en abîme» – бездна, у которой нет дна и возврата.

Она холодный кофе

холодный, белый, подожди,

я тоже мраморною стану.

(с) анна ахматова, 1911

Иногда я люблю одиночество. Запираюсь в своём мире и не хочу выходить на улицу, покидая атмосферу, которая была создана в пределах моего убежища. Мне нравится заваривать крепкий чай, добавлять корицу и кружочек лимона в чашку, напоминающий солнце. Люблю желтый за его сочность, силу, яркость и целебные свойства. Иногда хочется купить краску и выкрасить стены своей минималистичной кухни в цвет лимонной корки. Такой насыщенной, до рези в глазах. Мне нравится аромат сандала и свежей гуаши. Нравится то, какой женщиной я стала: вмещающей в себе все грани допустимого и немного – безумия, умея комбинировать в себе любовь не только к мужчине, но и к искусству. В этом кроется сила женщины, которая вынуждает все вокруг цвести. Мне нравится, что я могу быть притягательной в кроссовках ровно настолько, насколько могу быть яркой на высоких каблуках.

Женственность – это не о том, как ты одета и какая цена твоей сумки и помады на губах; это твоё видение жизни, это дикие розы, оплетающие твои вены, в которых бурлит жизнь, это бежать под дождем, смеясь, это создавать свой стиль в мельчайших деталях, посылая воздушные поцелуи своему отражению и облизывая пальцы в тыквенно-медовом пюре, готовя тар. Женщина без творчества и искусства теряет свои очертания больше, чем без мужского внимания. Она увядает, не влюбившись в саму себя и не заполнив свой мир, который несёт меж рёбер, светом. Будь предана в первую очередь не тому, что тебя окружает, а прежде всего себе. Это является связующим звеном с прочими аспектами жизни. Если ты предана себе, значит, предана своим взглядам, своей конституции, написанной кровью, взглядам и желаниям.

Меньше говори – больше слушай. Почему болтливые женщины, готовые рассказать о себе все, привлекают куда меньше внимания, нежели те, кто остаётся за легкой вуалью загадки? Потому что мы закрываем книгу с предсказуемой развязкой и спешим писать негативный отзыв. Куда лучше быть, подобно экзотическому десерту, название которого на раскрывает сути: попробуешь и сможешь прочувствовать все грани и ингредиенты, но будет ли это точно? На этот вопрос может дать ответ лишь человек, создавший это творение. Будьте этим изысканным творением, которое хочется пробовать снова и снова, но оно появляется в меню лишь по средам. Представляете, какими муками и вместе с тем жгучим наслаждением от предвкушения будут окутаны дни того, кто хочет вновь ощутить этот тающие сладкий крем на кончике языка. Слушайте классику, не бойтесь одиночества. Наоборот стремитесь к нему в мерах допустимого. Ведь только так можно услышать голос своего сердца и отыскать необходимую дорогу в кромешной тьме. Выбирайте чувства, не бойтесь боли и воспринимает ее, как результирующее событие, готовое привести вас к чему-то ценному и новому. Природа не боится отказываться от своего цвета на долгие зимы, потому что знает, что за бесконечными снегами следует возрождение. Без возрождения не будет нового начала, вы не обновитесь, обрастёте разочарованием и болью, а весна просто не наступит. Что самое главное: любите жизнь не за возможность получить от неё что-то, а просто за то, что она у вас есть. Смотрите на мир сердцем, не боясь быть ослеплённой солнцем.

Моветон

я пускаю вас по венам каждую ночь, и, знаете, отныне, мне никто не сможет помочь.

Манерно поправляешь волосы, откидывая тяжелые локоны назад, и взглядом вынуждаешь чувствовать какое-то зудящее жжение в солнечном сплетении, словно преисподняя теперь обрела бессмертный покой там, проникая разгоряченным цементом под кожу, а следом – прямиком по венам. Я не видел твой взгляд, но отчетливо представляю твои глаза, которые даже самой жгучей будничностью способны запереть бесценный эгоизм за сотнями нерушимых дверей. Бесполезная привычка мешать помаду с вином, оставляя следы на утонченных бокалах – моветон, но я готов простить тебе некогда раздражающую мелочь. Из всех женщин ты одна способна из столь отталкивающего действа сотворить искусство. С тобой нужно говорить о вечном, не вникая в суть, просто слыша голос, который хочется разделить на все существующие измерения, сохранить в себе, ревностно запереть, не позволяя другим слушателям пробовать его на вкус. Тебя невозможно разгадать – как читать книгу, которая постоянно меняет содержание. Однажды я пролил кофе на свою диссертацию, текст безнадежно поплыл, сливая строки воедино, образуя невежественно-прекрасную кляксу, – это и есть ты. Прочитать невозможно, но суть масштабная. С тобой бесконечно из крайности в крайность и, наверное, я бы даже смог ненавидеть тебя в одной из них, если бы так сильно не любил.

Rouge

я бездна, которая манит.

Крась губы красным – это цвет жизни, цвет страсти, агрессии, боли, победы, опасности, любви и власти. Это кровь, бегущая в твоих венах, делающая тебя живой, а не мертвецом, запускающая все процессы в твоём организме, заставляющая сердце дышать. Дыши вместе с ним. Подавайся ближе, подобно кошке, к стеклянному полотну зеркала и влюбляй его в себя – мистицизм и сакральность в каждом взмахе твоих ресниц. Ты воин, желанная цель и вместе с тем долгожданная победа, акварель, пролитая на обнаженное тело натурщицы, контрастирующая с аристократичной бледностью. Никакой туши, никаких подобий масок – лишь вызов на твоих губах, заявляющий, что ты готова к противостоянию. Маленькая деталь, подобно отвлекающему маневру, приближающему тебя к необходимой цели. Как много в нем жизни, как близок он чёрному, который является приютом всех оттенков и полутонов – он начало всего и его же конец. Он играет на солнце всеми цветами радуги, он живой – ты тоже живая – дыши.

Лишённый блёклости, тусклости, приковывающий внимание и взгляды, будь ты в роскошном платье или в строгом костюме. Красный – загадка. Цвет выдержанного вина, войны, упругих бутонов, заката после дождя. Оставляй свои следы на зеркалах, на белоснежных салфетках в ресторанах и чашках – запоминающийся моветон, но разве это имеет значение, когда ты – королева этого светского раута под названием жизнь?

Будь страстной, не к мужчинам – к жизни. Обнажая плечи, но оставайся загадкой, чтобы их захотели согреть, но ты не позволила, потому что тебе хватает тепла внутри – меж твоих узких рёбер полыхают кострища, которые не позволяют тебе замерзнуть, не погасая, потому что ты не зависишь от спутников жизни, встречающихся на твоём пути: одна или с кем-то – ты всегда сила и всегда ценный артефакт.

Люби. Умом, сердцем, телом, каждым жестом. Осваивай это искусство и не верь тому, кто твердит, что если сердце не способно на любовь, то его не обучить. Ещё как обучить, смотри на вещи, расширяя горизонты своего мышления. Любовь – искусство и великой дар, и, как любую ценность, его необходимо заполучить, необходимо освоить. Полюби себя, подчини себе своё сердце и тогда ты сможешь полюбить весь мир, не нуждаясь в одобрении или ответном чувстве.

Дыши

её кожа – сахар и мартини

Аромат сандала на тёмных локонах цвета благородного обсидиана, таинственный будуар и бретели платья, соскальзывающие с плеч в полутьме. Тяжесть украшений на запястьях и пряность турецких масел на коже, горечь арабики в аккуратной чашке и гладкость глянцевого переплёта на коленях – идеальный вечер, который пустит по твоим венам приятную истому. Абрис твоего мировоззрения, написанный собственной кровью хаотичными линиями и набросками, когда не страшно флиртовать со своим обнаженным отражением в зеркале и бежать босиком под проливным дождем, держа в руках туфли. Что мешает подарить жизнь некогда спроецированной идеальной зарисовке, тому самому запредельному и недосягаемому, о котором ты грезишь каждую ночь?

Воплощай свои мечты с таким азартом, словно играешь в русскую рулетку с самой смертью, не бойся жертвовать уютом и комфортом и помни о том, что понравиться всем невозможно. В пример всегда привожу Маргарет Тэтчер. Женщина в мире, где балом правят мужчины, аристократическая партия, напичканная разнеженными и мягкотелыми представителями и она – дочь бакалейщика, которая представляла средний класс и не стыдилась этого. Ее строгая одежда, напоминающая учительскую, нежели ту, которую дозволено по правилам носить политику высшего ранга. А существовали ли эти правила вовсе? Не для неё, потому что свой индивидуализм она несла с гордостью, первой объявляла войну тем, кто не разделял ее ценностей и не боялась заявить миру о своём присутствии. Она прекрасный пример того, как упорство и безграничная вера в правильность своих идей приводит ровно к цели, бросая к ногам весь мир. Она не боялась быть угловатой, чрезмерно грубой, невежественной, надменной – люди верили и шли за ней, этого было более, чем достаточно. Однажды Ксенофонт, богатый грек, не желающий нарушать своё привычное мироустройство, стал воином, сказав: «Стоящие перед вами препятствия – не реки, не горы и не другие люди, эти препятствия – вы сами». Станьте этой самой молнией Зевса, вынуждающей почву вибрировать и содрогаться.

Приятная кислинка арабики, терпкость недоспелой вишни на кончике языка и сердце, своим жаром уничтожающее любые преграды – оставляй свои уникальные следы и стигмы, свой авторский почерк. Принимай укусы судьбы, подобно ценным испытаниям, формирующим твою внутреннюю силу, чтобы после испить prosecco из хрустальных бокалов с фортуной до дна.

Муза

женщина – это пуля

Эта женщина была сладкой, как мед на губах, и острой, как сицилийский перец на кончике языка, от горечи которого невозможно избавиться каплей воды в засуху. Она не боялась своенравного характера октября, позволяя ему каплями дождевой воды смывать тушь со своих ресниц – стирала кончиками пальцев черные дорожки воды на щеках и шла дальше, твердо держась в своем умении выглядеть безупречно даже с растрепанными тяжелыми локонами. Она смотрела на мир сквозь призму драгоценного бриллианта, грани которого еще были первобытными и не подточенными. Она прятала свой романтизм под узкими платьями, огромными пальто терракотового цвета, а израненную душу за широкими свитерами и брюками-клеш. Когда счастье касалось ее порога, все в ее мире затихало, ведомое правилом, что о настоящей эйфории не кричат, она пила латте, воздушный лавандовый раф; когда разбитое сердце и хронически уставшая душа вновь напоминали о себе, она шла в старую кофейню на окраине Варшавы, расположенной на углу самого острого и скрипучего дома, заказывала крепкий эспрессо, горечь которого невозможно было унять даже солью, закуривала вишневую сигарету с горчащим табаком, вызывающим приступы головокружения, как от неразделенной любви, и сидела так до глубокого вечера, слушая старые пластинки, которые крутили в этом месте с упоительной трагикомичностью, проникающей в душу. Тривиальная роскошь была здесь повсюду: от тяжелых портьеров и расписных стен до шоколадных глаз бариста, который, ссутулившийся и чрезмерно худой, склонялся над стойкой, подобно прогнившему изнутри кипарису, сломанному ветром. Когда она волновалась, то мысленно читала Шекспира, цитировала Ницше и Бальмонта, стряхивая снежинки с волос, которые талой водой изредка проникали за ворот, обжигая чрезмерно чувствительную кожу холодом. Вся она была оголенным проводом, ртутью, от которой начинается жар, неприступными землями, омывающимися со всех сторон глубокими водами, которые не переплыть кораблями и не пойти вброд. Эта женщина не верила в любовь и вечность, отбивая каблуками прощальную симфонию, каждый раз уходя под утро и оставляя след от помады на зеркалах. Она любила быть неуловимым ветром, предпочитая оставаться загадкой и ребусом, который не под силу решить каждому. Она не боялась выглядеть слабой, часто улыбалась сквозь меланхолию, ставшую ей не только любовницей, но и другом: с ней она делила постель и завтракала каждое утро; с ней была выпита не одна бутылка красного и пряного, что теплом разливалось по гортани. Она не любила дешевые сплетни и драмы, не участвовала в нелепых спорах. Ей нравилось прислушиваться к голосу своего сердца: оно горячее и живое – она сжимает его пальцами, ощущая истому.