Текст книги "Обратной дороги нет (сборник)"

Завещание

Стивен Пейтон умер во сне в ночь с четверга на пятницу. Растерянная Сара позвонила Качински, как только адвокат приехал в офис, и сообщила, что доктор Мерчисон диагностировал острую сердечную недостаточность, Господи, Збигнев, ему же только пятьдесят пять через месяц… да, похороны в понедельник… а еще доктор сказал, что Стив умер, как святой, и это действительно так, он был святой человек… Адвокат слушал прерывавшийся от слез голос, думая о том, что и это предсказание Стивена сбылось с поражающей точностью. Как-то, лет десять назад, когда Пейтоны жили еще в Детройте, Качински сказал: «Послушайте, Стив, чтобы вам было удобно, я могу передать ваши дела моему детройтскому коллеге Павлу Хоречке, он, кстати, мой земляк, мы оба из Кракова, то есть не мы сами, конечно, а наши родители, бежавшие из Польши в тридцать восьмом». «Нет, – ответил Пейтон, – меня устраивает наше сотрудничество, разве что вам сложно летать в Детройт из Гаррисбурга». «Мне не сложно», – поспешил сказать адвокат, а Пейтон улыбнулся и заключил: «Пусть все остается так, как сейчас. Даже после моей смерти». «О чем вы говорите? – бодро сказал Качински. – Все-таки я старше вас на тринадцать лет». Пейтон пристально посмотрел адвокату в глаза, покачал головой, и Качински понял, что не будет тем из них двоих, кто умрет первым. «Я уйду в ночь с четверга на пятницу, – тихо произнес Стивен, – и мне еще не будет пятидесяти пяти».

Больше не было произнесено ни слова, и впоследствии Пейтон отказывался затрагивать эту тему.

Стивен очень не любил предсказывать, делал это только под давлением обстоятельств – не смог, например, отказать кандидату в президенты Алану Гору; то есть, мог, наверно, но это подорвало бы его авторитет в глазах общественности. Пейтон сказал, и Гор не стал президентом – согласно предсказанию, – но месяца через три после выборов, когда прошла уже инаугурация Буша-младшего, Стивен признался Збигневу во время одного из приездов адвоката в Эверетт: «Я стыжусь таких вещей, я никогда не знаю, что выпадет – орел или решка. Это не пророчества, это игра в „да“ или „нет“. Любому я отказал бы, Гору не смог, он мне симпатичен, и я надеялся, что ему повезет. Но…» «Вы, как всегда, оказались правы, и это главное», – сказал Качински, а Пейтон удрученно покачал головой.

Журналисты часто называли Пейтона «святым затворником», что, конечно, было преувеличением – святым он себя не считал и очень раздражался, когда читал подобное в газетах, да и затворником в прямом смысле не был, хотя видеть его действительно довелось немногим. Не то чтобы Пейтон был нелюдим, но допускал к себе далеко не каждого. В день принимал не больше двух человек – по записи, и очередь выстраивалась на много месяцев вперед. Для особых случаев Стивен, конечно, делал исключения, но, в основном, пользовал клиентов по телефону, и здесь у него не было ограничений – кроме тех двух часов в сутки, когда он принимал посетителей. Пейтон никогда не давал объявлений в газетах и терпеть не мог телевидение, но все, тем не менее, знали, что звонить «святому затворнику» можно в любое время суток, исключая интервал с шестнадцати до восемнадцати по Гринвичу. Пейтон обычно пользовался мировым временем, хотя прожил последние девять лет в городке Эверетт в Пенсильвании, в девяноста милях от ближайшего относительно большого города Гаррисбурга, столицы штата, где был всего один раз, когда перебирался в свой новый дом из ненавидимого им Детройта.

«Большой город – как клоака, – говорил Стивен адвокату во время единственного посещения офиса Качински на Бенсфорд стрит. – Вы знаете, Збигнев, как я люблю точно подобранное слово, так вот, могу повторить – клоака, куда слиты такие физико-биологические составляющие, что… да, я надеялся прожить там жизнь, но, как видите, не смог, решил переехать, и это, кстати, позволило мне посетить ваш офис, так что есть и приятные моменты в перемещении с места на место»…

Перемещение с места на место с некоторых пор стало для Пейтона тяжелой проблемой, и путешествие из Детройта в Эверетт через Гаррисбург оказалось последним в его жизни.

Может показаться странным, почему, проживая сначала на восточном побережье (родился и вырос Стив в Филадельфии, образование получил в Гарварде), а затем в Детройте, юридические операции Пейтон проводил через контору Збигнева Качински, расположенную в ничем не примечательном Гаррисбурге.

Так распорядился случай – заработав первый миллион, Пейтон решил нанять хорошего юриста, который защищал бы его интересы, если бы таковые вдруг оказались под угрозой. Любой другой американец в подобных обстоятельствах посоветовался бы со знакомыми и выбрал, руководствуясь собранной информацией, рекомендациями и здравым смыслом. Для Пейтона подобные методы не годились – то есть, годились, конечно, но он предпочитал доверять собственным ощущениям и интуиции. По его словам, поняв, что нуждается в хорошем и, главное, честном юристе, Пейтон открыл справочник Коллегии адвокатов (758 страниц мелкого шрифта, десятки тысяч фамилий), пролистал сотню страниц и на сто восемнадцатой почувствовал, что пора остановиться. Взгляд его упал на строку: «Качински Збигнев, адвокат-нотариус, все виды гражданских дел, Гаррисбург, Пенсильвания…»

В Эверетте адвокат бывал, конечно, чаще, чем в Детройте, использовал любой предлог, чтобы сорваться с места и через два часа езды по тридцатому федеральному шоссе оказаться в поистине райском уголке: овальной долине в Аллегенских горах, поросших лесом и надвое разрезанных быстрой и узкой речкой Рэйстроун Бранч, где даже водилась рыба. По утрам Сара вывозила коляску с мужем на каменистую площадку над рекой, и Стивен долго сидел, глядя сначала на восход, а потом, когда солнце поднималось выше, на освещаемую им долину, где игра света и теней создавала удивительное ощущение нереальности всего сущего – может, именно такого ощущения бытия недоставало Стиву в молодости и в те годы, когда он жил в Детройте, городе, где бытие можно ощущать только как нескончаемую гонку к недостижимой цели с неизвестным соперником.

Для Пейтона стало большим благом изобретение мобильных телефонов, он был одним из первых, кто приобрел такой аппарат, когда они были еще очень недешевы, и получил больше свободы в перемещениях – свободы, конечно, очень относительной, потому что в инвалидной коляске, даже такой модернизированной, какая была у Стивена, нельзя почувствовать себя достаточно свободным.

Впрочем, и понятие свободы было у Пейтона своеобразным. По его словам, он был совершенно свободен, сидя неподвижно в коляске, разглядывая царапины на потолке и отвлекаясь лишь для того, чтобы ответить на телефонный звонок и объяснить невидимому пациенту, что тому следует предпринять, чтобы избавиться от зарождавшейся язвы в желудке или от изводящей душу депрессии. Ел он мало, пил много – воды и разбавленного апельсинового сока, который Сара покупала по указаниям Стива всякий раз почему-то в другом магазине.

Качински и сам дважды обращался к услугам Пейтона, как специалиста, и оба раза Стивен, без преувеличения, спас адвоката от смерти, не взяв за совет ни доллара, потому что, как он сказал, «отношения наши, дорогой Збигнев, перешли на такой уровень, когда деньги могут лишь разрушить духовную составляющую нашей связи». Качински не понял, о какой духовной связи шла речь, – на взгляд адвоката, они были очень разными со Стивеном именно в духовном смысле: Збигнев – закоренелый материалист, прагматик, веривший лишь собственным глазам и доверявший лишь собственной памяти, и Стивен, существо утонченно духовное в мистическом понимании этого слова. Однако Пейтон был единственным человеком на планете, которого Качински не понимал, но которому верил так же, как самому себе.

Похороны назначили на понедельник, чтобы дать время Селии, первой жене Стивена, приехать из Торонто, где она жила в последние годы, и еще нужно было найти Михаэля, сына Стивена от первого брака – с группой приятелей Михаэль отдыхал от трудов праведных, путешествуя по Нигеру, на связь с матерью выходил редко, и о смерти отца узнал, скорее всего, по радио, слушая сводки новостей. Во всяком случае, когда Селия до него дозвонилась, Михаэль уже все знал и обещал немедленно вернуться, хотя это представляло собой довольно трудную задачу в тех условиях, где он находился.

Проще было, конечно, с Ребеккой – дочерью Стивена и Сары, – ее тоже не было дома, когда скончался отец, но в Гарвард, где она училась на историческом факультете, Сара дозвонилась через несколько минут после того, как вошла утром в спальню мужа и нашла его мертвым в постели. По ее словам, Стив улыбался, будто встретил не смерть, а проводника в новую жизнь, более интересную, красивую и достойную.

Пожалуй, только Качински и мог сказать, насколько эти слова Сары были близки к истине.

* * *

На похороны одного из самых известных людей страны наверняка приехали бы тысячи человек (многие из которых были сейчас живы только благодаря советам Пейтона), и сотни журналистов оккупировали бы тихий Эверетт, превратив жизнь его обитателей в кошмар. Сара, однако, поступила мудро (возможно, выполняя указание Стивена, которое он мог дать жене еще много лет назад): официально отпевание в методистской церкви и похороны назначили на среду, седьмой день после смерти, желающие попрощаться с Пейтоном должны были съехаться со всех концов планеты, о своем намерении сказать Стивену последнее «прости» объявил даже премьер-министр Австралии, которого, по слухам, «святой затворник» спас от редкой болезни, название которой журналисты узнать не смогли.

Качински приехал в Эверетт в воскресенье вечером, привез с собой нужные документы и предупредил Сару, что завтра, сразу после похорон, огласит завещание Стивена и сделает это в его кабинете, за его столом, в присутствии заинтересованных лиц.

Сара выслушала адвоката и сказала, что гостевая комната готова, а завещание мужа ее не интересует, поскольку она и так знает, что и кому он оставил, они со Стивом не раз это обсуждали.

Качински не стал говорить, что дело, мягко говоря, обстоит не так, как она себе представляет.

Ребекка, выслушав адвоката, пробормотала что-то вроде «Господи, обязательно об этом сейчас?» и убежала к себе. Селия, первая жена Стива, бросившая его, когда узнала, что болезнь мужа неизлечима, приехала на час раньше Качински, успела раскритиковать установленные Сарой в доме порядки и на слова адвоката ответила, что содержание завещания бывшего супруга ей интересно лишь в той части, где говорится о ее содержании – выдав эту грамматическую бессмыслицу, вполне, впрочем, понятную, Селия отправилась на горку, где любил проводить время Стив, и, к радости Сары, не возвращалась до позднего вечера. Михаэль приехал позже всех – утром в понедельник, о просьбе адвоката ему сообщила мать, и как он на эту просьбу отреагировал, Збигнев не знал.

Все это, в общем, не имело существенного значения.

Конечно, позвонил Качински и Саманте, но не застал – автоответчик на мобильном сообщал, что абонент недоступен, оставьте сообщение после гудка. Адвокат оставил сообщение, но вовсе не надеялся, что Саманта его прослушает до того, как в кабинете Пейтона будет оглашена посмертная воля «святого затворника».

Саманту Меридор адвокат видел один раз – да и то лишь на экране телевизора, в то утро, когда репортеры обнаружили девушку живой и невредимой, хотя и раздраженной неожиданным наплывом журналистов и телеоператоров. Збигневу понравился ее взгляд, и он почти не обратил внимания на то, что она говорила – обо всем ему уже успел рассказать Стивен, чьей интерпретации Качински верил больше, чем собственным словам Саманты, сказанным, конечно, от чистого сердца, но вряд ли с полным пониманием произошедшего.

А по телефону адвокат с Самантой в последние месяцы говорил довольно часто. Сначала по просьбе Стивена – нужно было запротоколировать кое-какие детали, – а потом, когда с формальностями было покончено, Саманта, бывало, сама звонила «дяде Збигневу», обычно в субботу, когда тот отдыхал, и просила, чтобы он рассказал ей о Стивене: какой он в жизни, что любит – не из еды, еда ее не интересовала ни в малейшей степени, – что он любит слушать, какую музыку, что любит читать, и главное: о чем любит думать, когда остается один. Они беседовали о Стивене, и адвокату это нравилось. О себе Саманта не рассказывала никогда, а Качински не считал возможным расспрашивать, но мнение у него об этой девушке сложилось определенное.

«Почему дядя Стив берет деньги за лечение и предсказания? – спросила как-то Саманта. – Это как-то… нехорошо».

«Стивен никогда не берет денег! – взволновался Качински, он не хотел, чтобы у Саманты сложилось о Пейтоне неверное представление. – О деньгах он даже не думает – это все испортило бы, его дар исчез бы, так он сам считает. Но люди хотят отблагодарить, это естественно, многим он спас жизнь. Существует счет, на который каждый, кому Пейтон помог, кладет… если хочет, конечно… любую сумму. Доллар или миллион. Неудивительно, что Стивен не нуждается»…

* * *

Похороны прошли на муниципальном кладбище Эверетта – каков городок, такое и кладбище: несколько десятков ухоженных могил, с аккуратными дорожками, небольшая часовня у входа. Стивен не оставил указаний о том, как и где его нужно похоронить (это показалось адвокату странным, ведь Пейтон знал день и час своего перехода в лучший мир) – скорее всего, не придавал этой процедуре значения. Вообще-то Стивена следовало хоронить, видимо, на иудейском кладбище, потому что мать его была еврейкой, но, с другой стороны, по отцу он был англосаксом, и предки его по отцовской линии были ревностными прихожанами методистской церкви. Родителей Стивена давно не было в живых, так что и спора о способе упокоения раба Божия Пейтона не возникло – местный методистский священник отслужил короткую службу, на которой присутствовали только члены семьи покойного и несколько горожан, случайно оказавшихся в церкви, а потом на кладбище прошла быстрая церемония – без речей и молитвы (преподобный Георг вспомнил вдруг, что покойный был, вообще-то, не очень религиозен, если не сказать больше), гроб опустили в землю, вдалеке в это время прогремел гром, но небо было ясным, и все решили, что случилось одно из многочисленных чудес, сопровождавших Пейтона всю его не такую уж долгую жизнь.

«Соберемся в кабинете», – сказал Качински вместо слов прощания, и все сделали вид, что кощунственно напоминать на кладбище о земных заботах. Адвокат вернулся в дом, взял из своей комнаты ноутбук и портфель с бумагами и направился в кабинет Стивена, где еще был жив его дух и где Качински чувствовал себя гораздо лучше, чем в любом другом помещении этого ставшего ему уже чужим дома.

Они входили по одному и рассаживались напротив стола, проявляя собственный характер – возможно, Стивен и из этого простого действия смог бы сделать далеко идущие выводы. Первой вошла Селия Пейтон-Фокс, взяла стул, стоявший у стены, поставила его так, чтобы на нее не падал свет из окна, и села в тени: она видела всех, но ее трудно было разглядеть, обычная для Селии политика, она и в те годы, что провела со Стивом, держалась так, чтобы производить впечатление скромной женщины, посвятившей жизнь мужу и его делу. Так казалось – но едва врачи поставили Стивену окончательный диагноз и выяснилось, что на ноги он больше не встанет и жене действительно придется посвятить мужу жизнь в прямом физическом смысле этого слова, Селия сразу (ну, не сразу – через неделю-другую) собралась и уехала, не сообщив адреса, забрав сына и оставив довольно длинную записку, сообщавшую, что на развод она подаст, как только обсудит детали со своим адвокатом.

Если это было не предательством, то чем же?

Качински тогда еще не был знаком с Пейтоном, но детали бракоразводного процесса все-таки впоследствии изучил. Стивен не возражал против желаний своей бывшей супруги, и, вообще говоря, она могла получить гораздо больше – ей просто фантазии не хватило, Пейтон тогда еще не заработал свой первый миллион, и Селия не предполагала, что бывший муж станет богатым человеком. Может, она впоследствии жалела о своих не очень высоких притязаниях, но все же не стала оспаривать условий судебной сделки.

Следом за Селией вошел Михаэль, взял стул, но сел не рядом с матерью, а в противоположном углу кабинета. Он не собирался подчеркивать свою отдельность, постоянно бросал на мать вопросительные взгляды, а она неизменно что-то ему отвечала, этот немой диалог продолжался все время, пока собирались остальные.

Михаэль, вообще-то, был неплохим человеком, хотя в свои двадцать пять мог бы достичь большего, если бы не слушал мать. Он мог удачно жениться на девушке, которую любил, но Селия разрушила эти планы, потому что Кэт (так, кажется, звали невесту) ей не понравилась. Он мог стать архитектором, как хотел в школьные годы, но мать решила, что в Штатах выгоднее быть врачом, и Михаэль поступил в медицинский. Адвокат не знал, чего еще хотел в жизни Михаэль и чему наверняка помешала Селия, но смотреть на этого с виду преуспевающего мужчину, так и не женившегося, так и не построившего ни одного дома, ему было неприятно.

Сара и Ребекка вошли вместе, рука об руку, и на какое-то мгновение адвокату показалось, что они физически составляют одно существо: что-то вроде сиамских близнецов, сросшихся боками. Сара придвинула свой стул ближе к столу, чтобы лучше слышать, а Ребекка отодвинула стул к книжным полкам, чтобы быть подальше как от Селии, так и от ее сына. Она, правда, бросила на Михаэля взгляд, смысл которого Качински в тот момент не смог оценить – впрочем, и не пытался, его больше интересовали лежавшие перед ним бумаги.

– Печальный день, – произнес он стандартную фразу, которую говорил всегда, когда доводилось зачитывать родственникам текст завещания; сколько уже раз за свою карьеру он проводил эту процедуру, и всякий раз что-нибудь ее нарушало: однажды упала в обморок жена покойного, другой раз куда-то запропастился первый лист, как-то на одного из присутствовавших упала вешалка… – Печальный день для всех нас, – повторил Качински, с опаской ожидая, что и сегодня оглашение начнется с какого-нибудь нелепого инцидента. Нет, все сидели спокойно, смотрели в разные стороны, только Ребекка бросила на адвоката настороженный взгляд, но тут же принялась рассматривать картину, висевшую над камином – будто не видела ее каждый день и не помогала матери вешать ее лет пять назад. Нарисовал картину Стивен во время странного приступа вдохновения – однажды он потребовал красок, холст, подрамник, мольберт, что-то еще, и в течение трех дней изобразил нечто, названное им «Горечью забвения». Описать нарисованное на холсте буйство линий, пятен и точек было невозможно – типичное произведение абстракциониста, но почему-то на каждого, кто рассматривал картину больше минуты, она производила одинаковое впечатление – а именно такое, какое раскрывалось в названии: горечь забвения, и Качински не мог сказать по этому поводу ничего больше, потому что действие картины нужно было ощутить самому.

– Стивен написал это завещание собственноручно, – продолжал адвокат, поднеся лист к глазам не для того, чтобы лучше видеть, а скорее для того, чтобы за листом бумаги не видеть, как насторожилась Сара, помнившая, что известное ей завещание писал Качински при ней под диктовку мужа три с половиной года назад.

– Стив изменил завещание? – не удержалась от реплики Сара.

– Третьего ноября две тысячи пятого, – повторил адвокат. – Да, Сара, прежнее завещание, при подписании которого вы присутствовали, утратило силу, так что я…

– Странно, – заявила Сара, и Качински сделал паузу, чтобы дать ей высказаться, но она не произнесла больше ни слова, а потому, выждав несколько секунд, он начал чтение документа.

– «Я, Стивен Арчибальд Пейтон, рождения одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, находясь в здравом уме и твердой памяти… завещаю и распределяю принадлежащее мне имущество, а также все остальное, чем я владею…»

Качински довольно долго спорил со Стивом о том, как должна быть написана эта фраза. «Все остальное, чем я владею» – не очень точно юридически, могли возникнуть сложности в интерпретации, но Пейтон его убедил, и дальнейшее, как оказалось, подтвердило правильность именно такой формулировки.

– «…ценные бумаги, хранящиеся в сейфе банка „Коламбус“, отделение пять дробь одиннадцать в Эверетте… общей стоимостью по состоянию на третье ноября две тысячи пятого года шесть миллионов сто семнадцать тысяч двести девяносто три доллара…»

Кто-то громко вздохнул.

– «…завещаю своей дочери Ребекке Пейтон. Дом в Эверетте с землей и прочим хозяйством переходит во владение моей жены Сары Пейтон, ей же назначается пожизненное содержание в размере ста пятидесяти тысяч долларов ежегодно, сумма эта выплачивается из процентов по ценным бумагам…»

В общем, дочь будет оплачивать жизнь матери – разумно. Если, конечно, Ребекка сумеет правильно распорядиться доставшимся ей капиталом.

Сара что-то пробормотала, Качински не вслушивался – у нее пока не было повода быть недовольной: воля завещателя обеспечивала ей безбедное существование.

– «Первой моей жене Селии Пейтон, урожденной Фокс, я оставляю свой дом в Детройте со всем его содержимым, а также два миллиона долларов по состоянию на третье ноября две тысячи пятого года, лежащих на моем счету в банке „Коламбус“, отделение в Эверетте…»

У Селии хватило ума промолчать. Вообще-то, согласно соглашению о разводе, она уже имела годовой доход в тридцать тысяч долларов, присужденный ей в качестве отступного, так что в результате получалось, что будущее Селии обеспечено уж, во всяком случае, не хуже, чем будущее второй жены Стивена, на долю которой выпало достаточно испытаний, в то время, как Селия вовремя устранилась от забот о муже-паралитике. Возможно, Сара посчитала этот пункт завещания не очень справедливым, но комментировать не стала. Адвокат бросил на нее быстрый взгляд поверх страницы – Сара сидела с отрешенным видом, сложив руки на груди и глядя в пол.

– «Михаэлю, – продолжал он, – сыну от первого брака, я оставляю свои автомобили и самолет „Сессна-414“…

– Самолет? – удивленно воскликнул Михаэль.

– Да, – подтвердил Качински. – Вы, вероятно, не знаете, но у Стивена в последние годы возникла такая… гм… любовь к разным техническим новинкам. Он не мог ездить, но по его указаниям я приобрел для него три автомобиля – „Хонду“, „Форд-транзит“ и внедорожник „Исузу“, а в прошлом году купил легкий двухмоторный самолет „Сессна-414“, он находится в ангаре номер тридцать один аэропорта в Детройте… Могу я продолжить?

– Да-да, – пробормотал Михаэль и бросил взгляд на мать – он-то прекрасно понимал, что от нее зависит, доведется ли ему сесть за штурвал самолета, наверняка ведь мальчишкой он мечтал взлететь над облаками…

Дальше следовали мелкие распоряжения по вкладам, акциям, деловым бумагам, суммы, оставленные слугам – тридцать тысяч долларов получил, например, Селдом Пратчер, шестой год ухаживавший за садом, расположенным между домом и пригорком, с высоты которого Стивен любил наблюдать восходы. Адвокат быстро дочитал до конца первой части, положил лист на стол и взял второй.

– Каждой сестре по серьгам, – проговорила Сара и встала. – Хотя, честно говоря, я не очень поняла, почему Стив…

Она не договорила – впрочем, мысль ее была понятна и без слов.

Ребекка поднялась следом за матерью.

– Я… – пробормотала она, пытаясь, видимо, подыскать приличествующие случаю слова. – Папа всегда меня… Он… Мы так любили друг друга…

Она готова была расплакаться, но не хотела показывать свои чувства при „посторонних“.

Михаэль и Селия тоже решили, что с чтением покончено, и начали о чем-то тихо переговариваться. Адвокату пришлось повысить голос и привлечь внимание к своим словам.

– Прошу прощения, – сказал он. – Здесь есть вторая часть, поэтому я просил бы вас остаться на своих местах и выслушать текст до конца.

– Вторая часть? – с недоумением переспросила Сара. – В завещании, которое я знаю, нет никакой второй части, а это не сильно от того отличается.

– Прошу вас, Сара, сядьте, – мягко сказал Качински. – И вы, Ребекка.

Сара что-то пробормотала, адвокат не расслышал, но ему показалось, что она сказала: „Если он еще что-то оставил этой суке“… Оставил, да. Качински откашлялся и поднес лист ближе к глазам – не то чтобы плохо видел строчки, он, собственно, прекрасно знал наизусть весь следующий текст, но ему не хотелось смотреть на лица наследников, почему-то именно в тот момент он понял, насколько эти люди были мало похожи на человека, с которым бок о бок жили многие годы. Качински понимал, что, скорее всего, не прав, внешнее (разве он видел глубже?) заслоняло их внутренний мир, остававшийся для него недоступным многие годы – впрочем, не столько даже недоступным, сколько не интересным.

Однажды он спросил Стива, у них был доверительный разговор, и адвокат счел возможным задать вопрос, который никогда не задал бы в иных, более стандартных, что ли, обстоятельствах:

„Скажите, Стив, – спросил он, – впрочем, если не хотите, не говорите, я не… мне просто любопытно…“

„Почему они?“ – Пейтон обычно понимал с полуслова, понял и на этот раз; может быть, как Шерлок Холмс, обратил внимание на то, что адвокат бросил взгляд на фотографию, где Стивен изображен был с Сарой в день свадьбы – невеста в белом платье с длинным шлейфом стоит рядом с инвалидной коляской, в которой сидит жених в черном костюме и белой рубашке без галстука. Лицо у Стивена не столько радостное, сколько умиротворенное: наконец, мол, наступает покой…

„Почему Сара? – повторил он. – И почему Селия, ведь не будь в свое время Селии, Сары в моей жизни тоже могло не быть“…

Качински не понял связи, но предпочел промолчать – он и без того уже ругал себя за вопрос, не относившийся ни к его компетенции, ни даже к области приличного в обществе любопытства.

„Сара, – продолжал Стив, – это такое существо… Как дерево с глубоко и прочно вросшими в почву корнями. Такое дерево невозможно выкорчевать, но легко срубить. Понимаете? Мы нужны друг другу – я ведь тоже своего рода растение, куст, знаете, есть такие, с множеством воздушных корней, они цепляются за жизнь всеми своими… не только корнями, но стволом, ветками и каждым листиком… такому кусту нужно прилепиться к дереву, прочно стоящему на земле… если вы понимаете, что я хочу сказать“.

„Понимаю, – пробормотал адвокат, хотя, по правде говоря, понял лишь внешний образ, но вряд ли всю его глубину. – Кажется, понимаю“.

„А Селия, – задумчиво произнес Стивен, – это та ошибка, без которой невозможно понять истинную сущность жизни. Если не ошибешься в начале, есть большая вероятность ошибиться потом… Тогда я этого не понимал, сейчас знаю: число ошибок, которые мы совершаем, есть величина постоянная… точнее, отмеренная для каждого, и лучше совершить отпущенные тебе ошибки в молодости, когда еще остается время исправить“…

„То есть, когда вы женились на Селии“…

„Нет, тогда я об этом еще не думал. Любовь, знаете ли, дорогой Збигнев. Любовь, да“.

„Вы ее любили“…

„Я? – удивился Стив. – Нет. Селия любила меня. А я был молод, эгоистичен, плохо понимал себя, совершенно еще не представлял своего пути в жизни, меня полюбила красивая девушка, и мне показалось, что этого достаточно для…“

Он замолчал, и адвокат тоже не прерывал молчания, полагая любой вопрос неуместным.

„Если бы все было наоборот, – сказал Стивен, наконец, – если бы я любил, а Селия только позволяла любить себя… Тогда она не бросила бы меня потом“.

„Почему?“ – вырвалось у Збигнева.

Стив поднял на него взгляд, будто хотел понять, действительно ли адвокат не видит эту простую причину.

„Потому, – сказал он, – что есть долг. А истинная любовь свободна и никому ничего не должна. Даже любимому“.

„Не понимаю“, – пробормотал Качински.

Стив покачал головой и не стал продолжать эту тему…

Воспоминание о давнем разговоре промелькнуло в сознании в то мгновение, когда адвокат подносил к глазам второй лист завещания Стивена Пейтона.

– Дать вам очки, дядя Збигнев? – спросила Ребекка.

– Спасибо, – отказался он. – Никогда не пользуюсь очками, когда зачитываю важные бумаги.

Действительно. Ему почему-то всегда казалось, что очки приближают буквы, но отдаляют смысл. В очках он прекрасно видел, но хуже понимал то, что читал.

– Итак, – начал он, – есть вторая часть завещания, которая… Собственно, вот. „Кроме материальных вещей и состояния, уже распределенного среди моих наследников, я намерен распорядиться и своим духовным состоянием, своим умением, своей способностью. Эти состояние, умение и способность также достаточно велики, и, переходя в мир иной, я не хочу и не могу уносить с собой то, что по праву принадлежит моим наследникам“…

– Отец имеет в виду свою библиотеку? – подал голос Михаэль. Спрашивал он довольно неуверенно, наверняка в этот момент смотрел на мать, ожидая ее поддержки.

– Библиотека, – сухо сказала Сара, – является частью дома, который…

– Прошу прощения, – сказал Качински, – боюсь, что вы еще не понимаете… Позвольте, я дочитаю. Итак, „мое духовное состояние включает оккультные знания во многих научных и художественных дисциплинах, мое духовное умение включает в себя умение излечивать некоторые виды болезней, в том числе (в исключительных случаях) болезней, считающихся неизлечимыми. Мое умение включает в себя также прогнозирование событий в личной жизни людей, а также, в определенных случаях, предстоящие события в истории коллективов вплоть до государств. Моя способность есть потенциальная возможность производить перечисленные выше духовные действия, а также другие действия, которые я при жизни никогда не совершал, поскольку пришел к выводу, что они могут оказаться крайне опасными как для меня, так и – в большей степени – для доверившегося мне человека, коллектива или государства“.

– Зачем это? – странным визгливым голосом прервала адвоката Селия. – Что вы нам читаете?

– Вторую часть завещания, – сказал адвокат. – И попросил бы больше меня не прерывать, так вы быстрее и точнее поймете суть.

– Далее, – сказал он, помолчав. – „Духовное наследие человека неразрывно связано с материальным и подлежит передаче наследникам в той же степени, но с обязательным учетом личности наследователя“.

– Этот отрывок, – сказал Качински, подняв глаза от страницы, – Стив вписал по моей просьбе, поскольку… ну, я полагаю, в дальнейшем это станет юридическим прецедентом, и данная часть должна быть сформулирована как можно точнее. Читаю далее: „Свои знания в области оккультных наук завещаю моему сыну Михаэлю, как человеку, более других моих наследников способному к абстрактному мышлению и пониманию сложной сущности мироздания“.