Текст книги "Обратной дороги нет (сборник)"

На кухне зашипел чайник, и Эйни пошла пить кофе. Вспомнила, что не приняла назначенные ей доктором Мирером таблетки, но тут же вспомнила, что доктор Мирер только хотел ей эти таблетки выписать, а потом передумал, потому что решил: нужно сначала попробовать лечение у психоаналитика, и послал ее к Шеррарду, а таблетки… Она поставила пустую чашку в мойку и пошла в комнату – лекарства хранились в нижнем ящике комода, Эйни заглянула и, конечно, таблетки оказались на месте, двух не хватало, и лежала записка: "С 28 июня прекратить прием до окончания работы с д-ром Шеррардом". Вот, значит, как. Ладно. Прекратить так прекратить. Не очень-то ей нравились таблетки. Она помнила, как ее тошнило после приема, и голова кружилась, но доктор сказал: это побочное явление, пройдет, перетерпите… правда, Эйни помнила и то, что Мирер таблетки ей так и не выписал…

Неважно.

Она оделась и вышла из дома. Утро было солнечным и теплым. Какое в Лондоне замечательное лето – если бы время остановилось в июле, если бы земля не крутилась вокруг солнца и не подставляла ему в разное время разные бока… или не поэтому меняются времена года? Если бы ничего в жизни не менялось… Насколько легче было бы жить на свете.

Может, Кен был прав, и нет у нее ложных воспоминаний?

Убила? Да. Не убила? Тоже верно.

Странно все это.

Глупо ли?

До Рассел-сквер Эйни поехала на метро, час пик закончился, но людей в вагоне было еще много, лучше пересесть на автобус, но тогда она точно не успеет, ей еще на тридцатом ехать три остановки.

На выходе она едва не столкнулась с двумя восточного вида парнями и посторонилась, уступая дорогу. Эйни не любила арабов, китайцев, японцев… нет, японцев она терпела, а вот арабов и негров… Не политкорректно, и что? Она же никому не рассказывала, хотя и не была в этом точно уверена. Могла забыть.

Двое парней внимательно на нее посмотрели, один вошел в холл станции, а другой остался стоять, у него висела на плече внушительных размеров сумка, и Эйни подумала, что уже видела этого человека. Точно видела, но когда и при каких обстоятельствах? С ним было связано что-то неприятное… Она не помнила – что. Видела она этого парня вчера? Вроде нет, ни в одной, ни в другой памяти. Но все равно ей казалось…

Она остановилась у магазина готового платья, смотрела в стекло витрины на отражение улицы, парень, похоже, медленно шел за ней… или просто ему тоже нужно было в ту сторону?

Переждать, пока он пройдет? Неприятный тип.

В памяти возник сбой, это с ней бывало, она вдруг не то чтобы вспоминала, она знала, что этого с ней не происходило, но все равно всплывало… дежа вю… так это назвал Кен: будто уже была она где-то, видела…

Надо рассказать доктору Шеррарду, ему будет интересно, он непременно за это ухватится. "Знаете, – скажет она, – на самом деле у меня не две, а много памятей. Две – как широкие реки, текущие из прошлого по своим руслам, а есть еще ручейки, болотца, наступаешь в них неожиданно, вспоминаются изредка какие-то картины, которые не знаешь с чем и сопоставить в жизни"…

Где она видела этого парня?

Подошел тридцатый автобус, и Эйни поднялась на второй этаж, надеясь, что араб не станет тащить наверх тяжелую сумку. Он и не потащил, сел у двери, Эйни видела под лестницей его вытянутые через проход ноги.

Если хорошенько подумать… Эйни выдавливала неподатливое воспоминание, как пасту из тюбика. Образ молодого араба становился все более четким…

Господи!

Эти ботинки. Араб уже сидел в том же тридцатом автобусе, и такая же сумка лежала у его ног, они вдруг посмотрели друг другу в глаза, Господи, как она могла забыть этот взгляд, все-таки с памятью у нее не совсем порядок, если она хотя бы на минуту забыла взгляд человека, говоривший на чистом английском: "Ты еще жива? Скоро ты будешь на том свете", так и сказал, молча, и ей стало страшно, автобус подходил к остановке, и она быстро прошла к двери, может, надо было сказать кондуктору, но взгляд сверлил ее в спину, подгонял, и она спрыгнула с подножки, когда автобус еще не успел остановиться, кондуктор что-то крикнул вслед, а она отбежала к витрине магазине, сердце колотилось, автобус отъехал, вырулил на Тевисток-сквер, и в это время…

Господи!

Больше она не помнила, да и это воспоминание смялось, схлопнулось, втянулось в глубину, легло на свою ниточку памяти, это было совсем недавно, если она помнит так ярко.

Эйни смотрела на ноги, торчавшие поперек прохода, на сумку, к которой наклонился парень; он, видимо, почувствовал ее взгляд, хотя в такие секунды человек, скорее всего, уже ничего не видит, не слышит, не понимает.

Взгляды встретились, и молодой араб улыбнулся.

Эйни приподнялась на сиденье. Не успею.

Господи…

Я так и не узнаю, убила ли я Джоша.

– Эй, вы там! – крикнула Эйни, но ее слабый голос никто не расслышал в грохоте взрыва.

Полет сокола

Я видел, как погиб Мортимер Стадлер. Нет, если быть точным, то я видел, как потерпел катастрофу легкий самолет «Сессна-152». Сначала это была тихо жужжавшая черная точка в голубом безоблачном небе. Я стоял на веранде, любовался привычным пейзажем, и далекий звук отвлек меня от какой-то мысли, которую я впоследствии так и не смог вспомнить. Частный аэродром, на котором обычно базировались самолеты сельскохозяйственной авиации, располагался в миле от моего дома – иногда гул моторов будил меня раньше, чем я бы того хотел, особенно когда мне не нужно было торопиться на службу.

Черная точка приблизилась, я узнал обводы "Сессны", самолет снижался и, очевидно, шел на посадку. Я следил за ним взглядом и видел, как машина сделала крутой вираж, мотор взревел неожиданно громко, с неприятным, уходившим в высоту, визгом, и "Сессна" рухнула за ближайшим леском. Я услышал глухой удар, и мне даже показалось, что кто-то отчаянно вскрикнул – наверняка это было игрой моего воображения. А может, вскрикнул я сам.

Пожара не было – полет заканчивался, и горючего в баках оставалось совсем немного. Самолет просто упал на лесной полянке, развалился на части, а пилот в кабине повис на ремнях, и когда через четверть часа на место катастрофы прибыли пожарные и спасатели, они легко извлекли мертвое тело и доставили в морг городской больницы. Там я его и увидел два часа спустя.

В морге меня поджидал Пирсон из транспортного отдела – он уже побывал на месте падения самолета, оставил там работать своих людей и поехал в больницу, чтобы уладить формальности. Никаких проблем он не предвидел, катастрофы время от времени случались – в прошлом году при заходе на посадку гробанулся транспортный самолет, перевозивший пчелиные ульи, вот это была трагедия: пчелы разлетелись рой за роем, и от укусов пострадало больше народа, чем от прошлого наводнения, когда Уобаш затопил пойму и десяток фермерских домов.

– Я хотел убедиться, что погибший – действительно Стадлер, – говорил мне Пирсон по дороге в покойницкую. – В полетном листе значился именно он, это мне сообщили из диспетчерской аэропорта, но никогда нет уверенности, пока сам не убедишься. Стадлер был опытным пилотом, летал лет двадцать, ты же знаешь…

Почему я должен был это знать? Меня мало интересовала политика, Стадлера я видел по телевизору, меня раздражала его манера вести себя перед камерами – будто говорил он не с потенциальными избирателями, а со стадом баранов, не понимающих простых вещей, но готовых следовать за лидером куда угодно. Для начала – на избирательные участки.

– Почему он был в самолете один? – спросил я. – Почему сам вел машину?

– Ты не знаешь этого типа? – удивился Пирсон. – Он обожал летать в одиночку, сам перелетал из города в город, а сейчас ведь избирательная кампания, нет, ты действительно этого не знаешь? У него были самые высокие шансы на выборах в Индиане.

– Дэйв, – сказал я, – меня не интересуют выборы. Я спросил: почему он вел машину сам. Ты ответил. Второй вопрос: почему ты не дал мне отдохнуть? Я не занимаюсь авиакатастрофами. К тому же, сегодня воскресенье. Зачем мне Стадлер, тем более в виде трупа?

Ответ на этот вопрос я получил несколько минут спустя. Доктор Хершо откинул черный пластик, и я сразу увидел рану в груди Стадлера – в точности там, где сердце.

– Хороший выстрел! – вскричал я и только после этого подумал о том, насколько нелепым было мое восклицание.

Я склонился над телом и внимательно изучил рану. Входное отверстие соответствовало пуле примерно cорок пятого калибра. Крови почти не было, что естественно – смерть наступила практически мгновенно, пуля, скорее всего, пробила сердце в районе левого желудочка. Доктор Хершо скажет точнее через несколько часов, но и без его заключения было ясно, что в Стадлера стреляли из пистолета с достаточно большого расстояния – никаких следов пороха или ожога вокруг раны я не обнаружил.

– Хороший выстрел, – с иронией в голосе повторил мои слова доктор Хершо, а Пирсон только хмыкнул, подумав, должно быть, что в выходные я соображаю совсем туго, поскольку даю мозгам заслуженный отдых.

– Перелом голени, – сказал я, продолжив осмотр тела, – правая рука тоже сломана в локтевом суставе. Похоже, что сломаны несколько ребер с правой стороны – видимо, когда самолет ударился о землю…

– Патрик, – сказал доктор Хершо, – хватит говорить глупости. Если бы проблема была в переломах, тебя никто не потревожил бы.

– Рой, – сказал я, – получается, что он был еще жив после падения, кто-то подошел и выстрелил в него, так? Врагов у Стадлера наверняка достаточно, но кто мог знать, что произойдет катастрофа, самолет упадет, и нужно ведь было оказаться в нужном месте в нужное время…

– Ты сейчас говоришь так же много, как твой коллега Пирсон, когда он понял то же, что, без сомнения, понял и ты, – сказал доктор Хершо и набросил пластик на начавшее уже остывать тело.

– И что же я, по твоему мнению, понял? – мне очень не хотелось говорить о своих выводах, пусть скажет Хершо, а я отвечу, что это чепуха, такого быть не могло, и пусть мне не морочат голову…

Я сам видел, как падал самолет.

– Смерть наступила от пулевого ранения сердца, – сердито сказал Хершо. – Все переломы произошли потом. Два перелома открытых – крови нет. Он умер раньше, чем упал. И он упал, потому что был убит.

– Хорошо, – сказал я. – Составь заключение.

И ушел. А что мне еще оставалось делать?

* * *

До позднего вечера я бродил по поляне вокруг обломков «Сессны» и слушал разговоры экспертов по авиационной технике, летчиков, которых невозможно было отогнать от разбитой машины, полицейских, стоявших в оцеплении, двух десятков зевак, специально приехавших из Эвансвилла, чтобы поглазеть на останки самолета. И еще репортеры – они мешали больше, чем слепни, которых на поляне почему-то собралось несметное количество.

Похоже, что у машины не было технических неисправностей, двигатель работал до самого удара о землю (это я мог подтвердить – сам слышал рокот, прерванный глухим звуком), причина аварии, скорее всего, человеческий фактор: опускаясь с трех тысяч футов до высоты посадочного коридора, Стадлер неожиданно резко взял на себя штурвал, самолет взмыл свечкой (видел я и это собственными глазами), а потом, естественно, свалился в пике; летчик, по идее, мог вывести машину, но не предпринял никаких действий для собственного спасения…

Естественно, не предпринял. Он в тот момент был уже мертв – сидел за штурвалом с пулей в сердце.

Какие варианты? Обсуждались всего два. Первый: выстрел был произведен с борта другого легкого самолета. Второй: со Стадлером летел кто-то, не записанный в полетном листе, и этот неизвестный не только уцелел при падении, но успел скрыться прежде, чем подъехали пожарные и спасатели.

Оба варианта были, конечно, абсолютно неприемлемы. Другого самолета не было – по этому поводу я мог сам выступить свидетелем в суде. И никто со Стадлером не летел – это утверждали и техники из Индианаполиса, отправлявшие машину, и диспетчеры, которые вели со Стадлером переговоры во время полета. Стадлер летел один. И пулю получил в грудь – значит, стрелять должны были со стороны пропеллера; даже если в самолете был пассажир, он не мог произвести этого выстрела, тем более, что расстояние от лобового плексигласа кабины было около ярда, а выстрел, судя по отсутствию следов пороха, был произведен с большего расстояния.

Что попросту невозможно.

Я не знаю, что говорили в тот вечер по телевидению о гибели кандидата в губернаторы. Не знаю, что писали на другое утро газеты. Я не смотрел телевизор и не читал газет. Мэтью Бланк, начальник полиции Эвансвилла, поставил меня во главе следственной группы из семи прекрасных сотрудников, которые не хуже меня понимали бессмысленность нашей работы. Утром в понедельник мы устроили совещание, скрывшись от прессы в моем доме, и пили виски на той веранде, откуда я наблюдал падение "Сессны". Я рассказал, как все было, и мы вместе несколько раз перечитали уже подготовленные документы. К утру получено было и резюме патологоанатома: смерть наступила в результате пулевого ранения сердца, пуля калибра девять миллиметров извлечена и приобщена к делу.

Результат нашей трехчасовой дискуссии я определил двумя словами:

– Чушь собачья.

* * *

Вечером в понедельник я в первый раз за два дня сел посмотреть телевизор. Я бы не стал смотреть его вовсе, но Ализа, вернувшись после уик-энда, проведенного на берегу Мичигана (она гостила у подруги в Бентон-Харборе, и я давно уже перестал допытываться, почему подруга никогда не приезжает в гости к нам, в Эвансвилл, и никогда не звонит по домашнему телефону – только по мобильному), включила новости, и я увидел собственную персону, мямлившую в десяток подставленных микрофонов о том, что следствие разберется, и полиция штата сделает все возможное… Комментатор сказал, что полиция просто не хочет признавать очевидного: в Стадлера стреляли пришельцы, чья летающая тарелка кружила все утро в районе аэродрома. Неопознанный летающий объект видели диспетчеры, авиационные техники и, естественно, пилоты сельскохозяйственной авиации.

– Чушь, – сказал я Ализе. Похоже, это слово стало слишком часто встречаться в моем лексиконе. – Не было никакого эн-эл-о. Мы опросили всех и видели записи радаров. Чушь. Журналистов нужно расстреливать без суда и следствия.

– Конечно, – Ализа даже не посмотрела в мою сторону, о моих мыслительных способностях она была не очень высокого мнения, особенно после того, как мичиганская подруга (почему ее, кстати, звали то Флора, то Грейс?) прокомментировала мое поражение в деле Уолтона. Да, мы не нашли серийного убийцу, но ведь заставили его убраться из Эвансвилла – уже больше года никто о нем не слышал, и девушки спокойно гуляли по ночам, не то что в прошлом году.

– Конечно, – продолжала Ализа. – Если бы журналисты вас не дергали, вы бы раскрывали только мелкие кражи. Кто подсказывает полиции версии? Журналисты. Кто следит, чтобы дела доводили до конца? Журналисты.

– Замечательно, – сказал я. – Стадлера убили пришельцы. Может, скажешь, где расположена их база?

Ализа отвечать не стала – она никогда не отвечала на мои вопросы. Даже девять лет назад, когда я спросил "Выйдешь за меня замуж?", она вместо ответа бросилась мне на шею, и я по глупости и незнанию женской натуры решил, что у нас действительно любовь до гроба.

Я ушел в кабинет и работал до поздней ночи, вызывая на экран сканы документов, протоколы допросов, экспертные заключения, фотографии и видеоматериалы. Однозначно можно было сказать следующее:

а) Стадлер вылетел на своей "Сессне" из Индианаполиса один,

б) полет до Эвансвилла занял час и одиннадцать минут и проходил нормально при хорошей погоде,

в) выстрел был произведен, когда самолет находился в воздухе на высоте около тысячи футов и совершал маневр для захода на посадку,

г) смерть наступила в течение двух-трех секунд – за это время Стадлер успел потянуть штурвал на себя, самолет задрал нос, затем сорвался в неуправляемое пике и врезался в землю,

д) никаких летательных аппаратов, включая неопознанные летающие объекты, в районе катастрофы не наблюдалось.

Если бы Стадлера обнаружили мертвым в запертой комнате – скажем, в его номере в отеле "Санторин", – то я решил бы проблему. Запертые комнаты – видимость, в истории криминалистики такие проблемы решались всегда. Но в деле Стадлера запертая комната находилась на высоте тысячи футов и летела со скоростью ста двадцати миль в час!

Я вызвал на экран изображение извлеченной из тела Стадлера пули. Она застряла в мышечной ткани и не была деформирована. Хершо, конечно, не ошибся в определении калибра – девять миллиметров, пуля подходила к десяткам видов патронов, используемых в десятках видах пистолетов, включая табельное оружие полицейских, в том числе мое собственное. Никаких дополнительных признаков ни Хершо, ни я, ни специалисты по баллистике углядеть не смогли – не нашли, в частности, характерных царапин и бороздок, по которым можно было бы идентифицировать пистолет, из которого произвели выстрел. Судя по отсутствию деформаций, пуля эта вообще не могла быть выстрелена из обычного оружия – разве что из духового. Это во многом меняло картину, объясняло, например, отсутствие ожога и следов пороха, но вовсе не проясняло загадку: кто мог стрелять в Стадлера из духового ружья или трубки, если он определенно находился в самолете один?

У Стадлера был, конечно, пистолет – "Хеклер и Кох" с десятимиллиметровыми патронами "ауто", заряженный, с полной обоймой, лежал в кобуре, висевшей на плечевом ремне погибшего. На поляне, где велись поиски, ничего подозрительного обнаружить не удалось.

Чушь собачья.

* * *

К вечеру вторника мы продвинулись в расследовании ровно настолько, чтобы согласовать документ, единственным достоинством которого было полное отсутствие реальных выводов при огромном количестве слов, в том числе и таких, какие никогда раньше не появлялись в полицейских протоколах.

Мои опасения, что дело Стадлера заберет у полиции ФБР или даже ЦРУ (вообще-то убийство политического деятеля, пусть еще и не избранного, действительно больше входит в компетенцию федеральных властей, а то и международной разведки) не оправдались – по моей информации, обе этих организации, изучив протоколы предварительного расследования, решили не взваливать на себя безнадежное и бесперспективное дело. Пусть все шишки валятся на полицию штата. Разумное решение, я поступил бы так же.

Когда я вернулся домой, Ализа уже спала, причем в моей постели, чего не делала уже почти год – с тех пор, как завела подружку по имени то ли Грейс, то ли Флора. Пока я раздумывал, не пойти ли спать в комнату жены, Ализа открыла глаза, и мне почему-то показалось, что время вернулось вспять, не было девяти лет нашей супружеской жизни, мы только что пришли со студенческой вечеринки, на которой много танцевали, я привел Ализу к себе, потому что ехать в ее кампус было втрое дольше, и мы впервые…

Все так и получилось – как тогда. Говорят – прошлое не возвращается. Обычно – да. Но иногда, время от времени, при странном стечении обстоятельств…

Когда утром меня разбудил радиосигнал, Ализа уже встала, я слышал, как она стучала чашками в кухне. Я не стал одеваться – в конце концов, для того, чтобы выпить кофе и выкурить сигарету наедине с собственной женой, не обязательно повязывать галстук.

– Фу! – брезгливо сказала Ализа при моем появлении. – Ты думаешь, на тебя приятно смотреть в таком виде?

Я не стал намекать на то, что всего несколько часов назад мой внешний вид не смущал ее так, как почему-то начал смущать сейчас. Прошлое действительно возвращается, но очень ненадолго – и никто не остается там навсегда.

Когда я десять минут спустя вернулся в кухню, Ализа уже закончила завтракать, и голос ее я слышал из прихожей:

– Убегаю, масса дел. Только что звонил пастор Джексон. Он хочет с тобой поговорить, но не в полиции. Почему бы тебе перед работой не заехать к нему в церковь?

Конечно, самое время для исповеди.

– Обязательно, дорогая! – крикнул я, но Ализа, похоже, не расслышала – хлопнула дверь, а минуту спустя взревел мотор "Харлея". Я терпеть не мог мотоциклы, а моя жена не признавала другой вид транспорта. Что, черт возьми, мы нашли друг в друге девять лет назад?

* * *

Церковь святого Стефана стояла в глубине сада, и я каждый день проезжал мимо минимум дважды – на работу и домой. Я даже три или четыре раза бывал внутри этого холодного, высокого, обращенного больше к Богу, чем к людям, здания – каждый раз не по велению души, а по служебной необходимости, поскольку года два назад неизвестные проникли ночью в комнату, где хранилась церковная касса, и забрали все пожертвования, которых оказалось немало – семнадцать тысяч долларов. Грабителей мы, в конце концов, нашли, но деньги вернуть не удалось. Преподобный Джексон – ему как раз в те дни исполнилось шестьдесят – помогал расследованию, как мог, во всяком случае, все проповеди начинал, как мне рассказывали, с того, что предавал анафеме грабителей и восхвалял действия городской полиции и лично майора Патрика Клейна. Конечно, я был благодарен – ведь теперь мое имя знал сам Господь…

– Я очень надеялся, что вы выкроите пару минут, – сказал отец Джексон, когда я вошел под гулкие своды и остановился перед изображением великомученика. Священник сидел на скамье, предназначенной для молящихся.

– Но только пару, – предупредил я. – Вы не стали бы мне звонить, если бы не имели информации, которая может помочь в расследовании. Вам ведь известно, каким делом я сейчас занимаюсь.

– Известно, – отозвался преподобный и подвинулся, чтобы я мог сесть с ним рядом. Пришлось опуститься на неудобную скамью, и я подумал: как прихожане высиживают здесь длинные проповеди и не получают мозолей на ягодицах?

– Мистер Клейн, – продолжал священник, – вы надеетесь добиться истины в расследовании смерти Стадлера?

– Конечно, – сухо отозвался я. – И мне понятно, на что вы намекаете, преподобный отец. Обстоятельства действительно весьма необычны. Но все имеет реальную причину, даже если она сначала скрыта.

– Стадлера покарала десница Господня, – убежденно заявил Джексон. – И это так же верно, как то, что сегодня полнолуние. Стадлер заслужил свою участь. Он был плохим человеком. Я говорю не о том, что он, собираясь стать губернатором штата, не признавал Господа. Это, в конце концов, его личное дело, хотя и не улучшает имиджа, если вы понимаете, что я хочу сказать.

– У него был самый высокий рейтинг среди кандидатов, – заметил я, – и если бы выборы состоялись в прошлый вторник, Стадлер опередил бы ближайшего соперника минимум на десять-пятнадцать процентов.

– Я видел результаты опроса, о которых вы говорите, – кивнул Джексон. – И это самое ужасное. Человек без принципов, человек, не признающий Творца, человек, не скрывающий, что в юности принимал наркотики, человек, о котором говорят, что по его заказу был убит в прошлом году Майкл Стефенсон…

– Мало ли что говорят о политическом деятеле, – вынужден был прервать я филиппику преподобного отца. – Мы не нашли улик, связывающих Стадлера с делом Стефенсона.

– Естественно, он умеет… умел прятать концы в воду, и вы это прекрасно знаете. Он умел говорить, он зажигал толпу… И если бы он стал губернатором, это обернулось бы бедствием для всех нас. И для вас, кстати, тоже, потому что одной из его идей была реорганизация полицейской службы. Вы бы наверняка остались без работы, майор Клейн.

Я не стал отрицать, но и подтверждать это предположение тоже не собирался.

– Если бы Стадлер стал губернатором, Америка оказалась бы перед возможностью фашистского путча… Да-да! Не спорьте! Толпа выбрала бы его, и толпа сделала бы его президентом. Как Гитлера в тридцать третьем.

Преподобный отец перегибал палку, он переоценивал Стадлера, но теперь эти слова вряд ли имели значение – во всяком случае, не имело смысла вступать со священником в политический спор.

– Господь должен был наказать этого человека, и он наказал его! – голос священника поднялся высоко к сводам церкви и вернулся назад гулким эхом. – Он явил свою волю, но ведь вы не будете писать об этом в полицейских протоколах. Как же вы объясните людям смерть Стадлера? Вы не станете выдвигать обвинения против Творца Вселенной, хотя все улики указывают именно на Него. Вы не можете судить Его, это не в вашей компетенции, да и не в моей тоже.

– Преподобный отец, – сказал я, демонстративно посмотрев на часы. – К сожалению, у меня нет времени для философских дискуссий…

– Я не веду с вами философских дискуссий, – спокойно сказал Джексон. – Разве я непонятно выражаюсь? Произошло убийство. Улики, собранные вами, прямо указывают на того, кто имел мотив и возможность. Об алиби и говорить не приходится, ибо Он присутствует везде, всегда и во всем.

– Вам не кажется, что вы кощунствуете, преподобный отец? – сказал я.

– Нет, сэр, я говорю о фактах, а факты не могут быть кощунственны – они существуют в мире, а не в наших мыслительных построениях. Факты – я вас для того и пригласил, чтобы рассказать о них – таковы. Помните года три назад – я могу назвать точную дату, у меня все записано, но большого значения это не имеет, – в Нью-Йорке убили Мэтью Барнаби?

– Главного акционера "Вестерн алюминиум"? – сказал я, чтобы заполнить паузу, поскольку, назвав фамилию, священник замолчал и смотрел на меня, будто забыл, о чем собирался рассказывать дальше. – Конечно, помню.

– Убит он был в собственном кабинете на шестьдесят пятом этаже южной башни Всемирного торгового центра, – продолжал связенник. – За несколько месяцев до 11 сентября.

– Верно, – согласился я, – расследование не успели закончить. Когда башни упали, погибли два человека из ФБР, они работали в кабинете Барнаби…

– Да-да, – нетерпеливо прервал меня священник. – Как его убили, вы, конечно, помните? Проникающее ранение в сердце, оружие не нашли, кабинет был заперт изнутри, шестьдесят пятый этаж, заметьте… Убийцу арестовали?

– Насколько мне известно – нет, – я покачал головой, – впрочем, я не следил за газетами, делом занималось Бюро.

– Барнаби был ужасным человеком! – воскликнул пастор. – Ужасным! Для него не существовало ни одной из десяти заповедей, ни единой! Об этом писали в газетах, всем все было известно, но его ни разу не сумели привлечь к суду – хотя бы за неуплату налогов. И тогда Господь покарал его.

– Господь? – переспросил я, стараясь не вкладывать в свои слова слишком много иронии.

– Конечно! Разве не чудо явил Он в тот день? Естественно, не в силах человеческих было раскрыть тайну смерти Барнаби. И она не была раскрыта.

– Господь совершает преступление, чтобы покарать зло? – усмехнулся я.

– Наказание, а не преступление! Наказание, инспектор! Творец выносит приговор и наказывает, ибо Он и есть Высший судья, безошибочный и справедливый, в отличие от суда присяжных, так и не сумевшего сказать Барнаби "Виновен!"

– Загадки запертых комнат, – сказал я, – самые сложные в криминалистике. Тем не менее, они всегда имеют решение. Если бы не одиннадцатое сентября…

– А смерть Эргодана? – священник сидел на скамье, сложив руки на коленях, и смотрел куда-то перед собой, в сторону алтаря, на котором играли солнечные зайчики, но мне почему-то казалось, что Джексон весь в движении – может, я воспринимал движение его мыслей? – Давид Эргодан, его убили в прошлом году, двенадцатого марта. То же самое – рана в сердце. Эргодан был в доме с женой, жена спала рядом с ним, проснулась от страшных хрипов… Муж умер у нее на руках. Орудие убийства не обнаружили, спальня была заперта на ночь… Полиция подозревала жену, но ничего не смогла доказать, и женщину даже не судили.

– Да-да, – сказал я, – странная была история, верно.

– Странная? Господь и в этом случае явил чудо, которому не нашли объяснения. И покарал негодяя – вы же не станете отрицать, майор, что Эргодан был из тех, о ком порядочные люди говорят "Собаке – собачья смерть!"?

Я не стал отрицать и подтверждать не стал тоже, все равно патер моих слов не расслышал бы. Если он сейчас вспомнит о деле Биркса…

– А Стивен Биркс? – ладони священника сжались в кулаки. – Он насиловал и убивал молодых девушек, и когда это удалось доказать? Только после его смерти, когда полиция расследовала убийство и нашла дневники, фотографии и обрывки одежды жертв! Вы помните, майор, как умер этот негодяй? Его ударили ножом в сердце, когда он стоял у кромки прибоя и любовался закатом. Кто мог это сделать? Никто! Биркс был один на пляже, вечер, штиль, на песке только одна цепочка следов – самого Биркса. Тело лежало на берегу, в десятке метров от воды. И ножа не нашли. Он был негодяем, этот Биркс, людской суд не сумел его покарать, и Творец сделал это сам.

– Почему – так? – пробормотал я. Мне не хотелось спорить со священником по поводу Божьего суда, в конце концов, это вопрос веры, одни верят в Троицу, другие – в правосудие и конституцию, третьи – только в собственные силы. – Если Биркса покарал… м-г-м… Всевышний, то мог бы, наверно, наслать на него сердечный приступ или подстроить автомобильную аварию – Биркс ездил очень неаккуратно, его дважды лишали прав…

– О чем вы говорите, майор? – всплеснул руками священник. – Если бы Биркс погиб в автокатастрофе, разве кому-то пришло бы в голову, что это была Божья кара? Разве это было бы чудо Господне?

– У вас, наверно, есть и другие примеры? – осторожно спросил я, понимая, что тремя случаями странных насильственных смертей досье отца Джексона не ограничивается.

– Конечно, инспектор! Семь за последние два года. И заметьте, это только из американских газет. Телевизор я не смотрю, а газеты проглядываю. Все эти люди были негодяями, судя по тому, что журналисты писали о них после смерти. О каждом можно было сказать: "Его настигла Божья кара". Смерть Стадлера – восьмой случай. Случай удивительный, сверхъестественный, необъяснимый.

– Не объясненный, – поправил я. – Пока мы не можем объяснить случившегося, это верно. Но когда у нас будет больше фактов…

– Инспектор, вы в церкви! – священник повернулся ко мне всем корпусом и посмотрел мне в глаза. Тяжелый у отца Джексона оказался взгляд, не то чтобы неприятный, но просто тяжелый, как гиря. Я отвел глаза. – Будьте же откровенны! Вы действительно верите, что новые факты помогут объяснить, каким образом Стадлер был застрелен в воздухе?

– Нет, – вынужден был признаться я. – Новые факты в деле вряд ли появятся. Но всему должно быть объяснение…

– И это объяснение – Божья кара. Две тысячи лет назад Спаситель явился в мир и взял на себя наши грехи. Две тысячи лет мы ждем, когда Спаситель придет опять, и продолжаем грешить в надежде, что Он вторично спасет заблудшее человечество. Возможно, Творец подает нам знаки, чтобы мы поняли: время близко. Количество зла в мире нарастает лавинообразно, и Он решил, что пора положить этому конец.