Текст книги "Обратной дороги нет (сборник)"

Мистер Данн недоволен. У него странное отношение к тому, что видит человек во сне. Мне кажется, он все усложняет. Думает, что, если сон записать в точности, как он приснился, такой сон сбудется непременно. А если чего-то не запомнила, то сон сбудется наполовину или не сбудется совсем. Я ему говорила, что вещие сны доступны лишь избранным. Нужно быть праведником, а я не праведница, и мать моя праведницей не была, потому и сны ее не сбылись ни разу, но мистер Данн с этим не согласен. Он показал мне старую свою запись, я узнала мамин почерк, и мне стало так плохо, что я расплакалась. Мистер Данн сказал, что тот мамин сон сбылся, и позволил мне прочитать написанное.

Но это был не мамин сон, а мой, я его хорошо запомнила. Никогда не говорила о нем мистеру Данну. Непонятно, как он узнал, и почему почерк мамин.

Я спросила у мистера Данна, и он сказал, что, если сон мой, то это очень важно, важнее многих других снов, потому что, как он выразился, это означает, что существует наслоение. Может, он употребил другое слово.

Сказал, что приедет завтра или послезавтра, как получится. Я попросила оставить листок с маминым почерком, но мистер Данн сказал, что не хочет, как он выразился, нарушать чистоту эксперимента, хотя и не объяснил, что это такое и о каком эксперименте речь".

* * *

«Перечитала написанное». Кэрри тоже, как когда-то сестра Изабель, перечитала написанное. Округлый женский почерк, широкие буквы с небольшим наклоном вправо, никаких помарок или исправлений. Написано будто под диктовку. Кэрри знала такие моменты, представила, как сестра Изабель сидит за столом в келье, макает ручку в чернила и пишет, глядя не на бумагу, а перед собой, будто видит текст на белом экране или слышит произносимые кем-то слова. Она даже узнает голос – это ее собственный голос, медленно и тщательно выговаривающий фразу за фразой.

Работая над диссертацией по истории физических воззрений Нильса Бора, Кэрри, бывало, записывала мысли, которые в тот момент не казались ей своими. Текст появлялся перед ее глазами, будто на сером экране серыми же буквами. Как можно различить серое на сером, она не понимала и не старалась понять – просто видела и записывала. Перечитывая, начинала свыкаться с записанной мыслью и потом находила подтверждения в литературе. Сначала это казалось ей странным, но позже Кэрри прочитала рассуждения Дайсона, Гейзенберга и Эйнштейна о физическом интуитивизме и поняла, что догадка, озарение – такой же инструмент в научном познании, как эксперимент, наблюдение, анализ данных.

Может, с сестрой Изабель происходило что-то похожее? Интуитивные прозрения? Инсайт?

Мысль о пожаре была озарением? Возможно. Но почему Дэниел вчера не упомянул об этой записи? Почему запомнил невнятный сон с огненной невестой и обменом платьями и не запомнил этот – определенный и ясный?

Может, он все-таки читал другую тетрадь?

* * *

"Этот человек мне неприятен. Он хороший, я знаю, мне все говорили, что хороший – умный, образованный, богатый. Правда, богатый в мамином понимании – в приличном обществе (что такое приличное общество, хотела бы я знать?) его сочли бы выскочкой. Питер богат, потому что работает в Сити, получает восемь фунтов в неделю, имеет свою (не съемную!) квартиру в районе Олбани, и даже авто у него было, правда, в прошлом году пришлось машину продать, потому что при всем его богатстве содержать «роллс-ройс» слишком накладно.

Все равно он мне неприятен. Я не могу объяснить. То есть, могу, но все равно это без толку, потому что объяснения выйдут мне боком. Только сама себе – на этих страницах, которые никто не прочтет, – я могу признаться, почему мне неприятен мистер Питер Хаттергроув. Из-за него я осталась, в конце концов, с ребенком на руках и без всякого содержания. Кэт было три года, когда Питер нас бросил. Не изменял, не сбежал с какой-нибудь дурой-вертихвосткой. С женщинами у него не было ничего, я знала. Просто ему с нами стало жить не с руки. И накладно, и сложно, а он всегда хотел простоты. То, что Питер жмот (или, как он говорил, бережлив), мне стало ясно на второй день после нашей помолвки, когда в кафе на Чейн-стрит жених отказался купить мне вторую порцию яблочного пирога. "У тебя прекрасная фигура, Эшли, – сказал он, нервно теребя манжет, – ты не должна ее портить, в этом пироге слишком много мучного". Но я-то видела, какой тревожный взгляд он бросил на строчку меню, где была написана цена. Тогда я не придала этому особого значения, а потом стало поздно – так получилось, что в церковь мы пошли, когда я была на четвертом месяце. Хорошо, что живот еще не был виден, а то представляю, что подумал бы преподобный Арчисон и что говорили бы мои любимые тетушки. Мама знала, конечно, но ей было все равно – в те месяцы Питер выплачивал ей небольшое содержание, как бы плату за меня, и это мне тоже было чрезвычайно неприятно, будто он купил меня у родной матери, как беспородную собаку.

А через три года он нас бросил.

Вот почему Питер был мне неприятен вчера, когда нас познакомили у тетушки Эммы. Тогда я не поняла, что со мной происходило, почему я не подала ему руки и отвернулась – это выглядело неприлично, тетушка смерила меня строгим взглядом и покачала головой, но я ничего не могла с собой поделать, второй раз я не собиралась связывать жизнь с этим человеком, хотя, если бы меня спросили, в чем причина моего странного поведения, ответить я не смогла бы, потому что не могла на самом деле знать, плох Питер или хорош – чтобы узнать что-то о человеке, нужно с ним хотя бы обмолвиться парой слов.

Что-то я все-таки пыталась объяснить маме, когда мы возвращались домой. Как обычно, не смогла, внутренний голос не позволил. Не понравился, и все тут, первое впечатление самое верное.

Ночью я не могла уснуть, потому что у Кэт была сыпь, она горела, как печка, я делала компрессы, бегала из комнаты в кухню, а она плакала, и у меня сердце кровью обливалось, только под утро забылась. Доктор Степсон пришел, не очень торопясь, часов в десять, посетив, должно быть, сначала остальных больных, осмотрел Кэт, ничего не сказал и выписал рецепт. "Что с девочкой?" – спросила я, а он хмыкнул и ответил: обычное, мол, дело, дети, знаете ли, болеют, такая у них природа, они еще не крепки в жизни, давайте ей микстуру, кутайте и не позволяйте вставать, все пройдет через неделю.

Сегодня пусть будет хороший день – все-таки праздник, День Благодарения, все должно быть хорошо"…

* * *

Рассуждать не хотелось, да и смысла не было. Сколько тетрадей с записями сестры Изабель хранилось в сейфе? Почему вчера настоятельница дала читать Дэниелу одну тетрадь, а сегодня Кэрри – другую?

А ведь мать Катерина специально не стала запирать железный ящик. Даже демонстративно – прикрыла дверцу, посмотрела на Кэрри и вышла. Будто говорила: если хотите…

Интуиция молчала.

Дочитать, не торопясь? Если мать Катерина так и не появится, тогда…

Нужно быть последовательной – если в руках есть текст, какой смысл браться за следующий?

Кэрри тихо поднялась и, стараясь не производить шума, направилась к сейфу, манившему своей видимой неприступностью, будто закрытая комната в замке Синей Бороды. Зачем она это делает? Сейчас откроется дверь, войдет мать Катерина, увидит, как гостья протягивает руку к блестящей львиной голове…

Мать-настоятельница не вошла, и дверца поддалась – тяжелая, но бесшумная.

Дверцы сейфов не скрипят, подумала Кэрри, но какой-то звук они должны издавать? Эта дверца открылась беззвучно, будто в межпланетной пустоте. Кэрри помнила, как мать Катерина открывала сейф – были видны две полки и лежавшие там книги. Возможно, там были еще тетради и папки, – Кэрри не заметила.

Сейчас сейф был пуст.

Кэрри распахнула дверцу и заглянула в дальние углы, куда свет почти не попадал, и казалось, темнота расплывалась, будто чернила, пролитые с верхней полки на нижнюю.

Она точно помнила, что в сейфе лежали книги. Может, мать Катерина забрала с собой? Могла Кэрри сказать с уверенностью, что, монахиня уходила с пустыми руками? Да, но, с другой стороны… Память – удивительная штука. Кэрри помнила, что руки у матери Катерины были пусты, она ничего не доставала из сейфа, только прикрыла дверцу. Но подумав, что монахиня забрала книги, Кэрри сразу "вспомнила", что в руке она держала стопку, довольно высокую.

А если еще подумать? Кэрри стояла у сейфа, не в силах сделать ни шага. Что-то происходило с ней, будто кадры немого, но цветного фильма менялись в голове – память это была или игра воображения?

Она еще раз заглянула в сейф, но там по-прежнему было пусто, и Кэрри прикрыла дверцу, подумав: "Почитаю, а потом еще раз загляну. Может быть…" Что?

Возвращаясь к столу, Кэрри представила… Нет, это точно невозможно. Разыгралась фантазия. Но все же… Она вообразила, что, открыв сейчас тетрадь, увидит другой текст, не тот, что читала четверть часа назад, и не тот, что пересказал вчера Дэниел.

Она с опаской взяла тетрадь в руки и, плотнее усевшись в кресло (боялась упасть, если увдит?..), открыла первую страницу. "Я знаю, что ночью случится пожар". Все верно.

Глубоко вздохнув, Кэрри просмотрела уже прочитанное и перешла к третьей странице, написанной другими чернилами. Первые две – темно-синими, а третья – ядовито-зелеными, выгоревшими за много лет, но когда-то наверняка яркими.

* * *

"Я могла и не прийти к нему на помощь. Или не увидеть, что с ним происходит, – я смотрела в другую сторону, а он не кричал. Или могла попытаться ему помочь, и ничего бы не получилось. Или, наконец, он мог не ступить на провалившуюся под ним крышку люка.

Когда я обернулась и увидела, как он падает, нелепо размахивая руками и глядя на меня полными страха глазами, я увидела одновременно и то, как разглядываю глиняные фигурки в витрине, понятия не имея, что происходит за моей спиной, и увидела, как протягиваю ему руки, но не успеваю, и голова его скрывается в темной глубине, и еще увидела, как он спокойно обходит злосчастную крышку злосчастного уличного люка, делает несколько шагов, оборачивается и о чем-то меня спрашивает, но слов я не слышу, я бросаюсь ему на помощь и перехватываю руку, когда тело его уже внизу, будто перерубленное надвое.

В конце концов, я его вытащила. Не сама, на мои крики сбежались люди, не знаю, откуда они взялись, только что не было ни одного прохожего, и сразу набежало столько, что меня оттеснили, руки Пита перехватили, и трое сильных мужчин так его дернули, что он вылетел из люка, будто пробка из бутылки. Я стояла рядом, потирала ладонь, сильно болевшую от напряжения, а Пит растерянно улыбался, отряхивал пиджак и смотрел на меня странным взглядом, будто хотел сказать: "Ничего этого не было, тебе показалось, все нормально, Эшли".

"Вам нужна помощь, мистер?" – спросил один из мужчин.

"Нет, спасибо, все в порядке", – пробормотал Пит, не сводя с меня взгляда.

"С этими люками прямо беда! – заверещала толстая старуха, подошедшая к самому краю и глядевшая вниз, будто увидела там черта. – Когда-нибудь кто-то поплатится головой! Эй! Позовите полисмена, нужно поставить заграждение!"

"Надо положить люк на место, вот и все, – буркнул мужчина в котелке, смотревший на суету с рассеянным видом. – Сто лет здесь канализация, и никто не падал, просто у вас такое счастье, мистер", – обратился он к Питу, но тот подошел ко мне, взял под руку и повел по тротуару в сторону магазина "Энди и Кук".

Я обернулась, когда мы заворачивали за угол, и сердце дрогнуло, потому что улица была пуста, ни одного прохожего, и куда они все делись, только что человек двадцать суетилось вокруг, а тот, в цилиндре, даже если отправился по своим делам быстрым шагом, не успел бы пройти и квартала.

Крышка люка лежала посреди тротуара, и черный зев канализационного колодца выглядел прищуренным глазом, глядевшим нам вслед с неоправданной обидой.

"Постой", – я хотела остановиться, но Пит потянул меня, пальцы у него крепкие, я шла и повторяла: "Постой, погоди". Остановился он перед светофором, я обратила внимание, как много на этой улице людей, и машины тоже двигались в обе стороны, кто-то гудел клаксоном, противный звук царапался, как кошка, которую потянули за хвост.

Пит остановился, и я…"

* * *

Текст обрывался почти на последней строчке, но все же не в самом конце страницы, будто сестра Изабель подняла ручку, чтобы набрать чернил, и больше ничего не написала. Отвлеклась?

Кэрри перевернула страницу, надеясь обнаружить продолжение рассказа, но там оказался другой текст, и чернила другие: темно-фиолетовые. И другое перо, без нажима, одна довольно толстая линия.

"Я хотела перестать записывать сны. Я и так их помню. Мне нет нужды записывать, даже наоборот – когда пишу, переживаю все заново, а я не хочу. Когда помню, то помню. Воспоминание мгновенно – свет, вспомнила, отогнала. А когда записываешь, приходится каждую минуту вглядываться и переживать заново.

Мистер Данн говорит, что это нужно для его науки. Что-то он, наверно, делает с записанными снами. Он называет их "научными изысканиями", но это отговорка. Что научного в снах о том, как мы с Кэт ездили на уик-энд в Париж и смотрели там новый фильм с Мирей Матье? Или в том, как сестра Ингрид заперлась в дровяном сарае и кричала, что убьет себя, потому что так велел Господь? Или в том, что в море прямо на моих глазах упал самолет? Я стояла на берегу, а он падал, взревывая моторами, и за ним тянулся шлейф черного, как смола, дыма…

Я все это записала – в разные дни, конечно. Для науки. Но Мистер Данн исчез на целую вечность. То есть, не вечность, конечно, но четыре года его не было. Оказывается, всю войну он занимался своими самолетами, а я и не знала, что он не бросил авиацию.

Жизнь в монастыре достаточно спокойная, ровно настолько, чтобы не сойти с ума. Пунктир этой жизни так утомляет, что иногда хочется прервать его окончательно. Я понимаю, что это невозможно, я многое теперь понимаю. Сегодня 27 октября 1951 года, и я с полным основанием могу сказать, что…"

На этом запись обрывалась, причем буква t в слове that была написана так, будто сестра Изабель уронила ручку, и образовалась маленькая клякса, похожая на запятую.

Что она хотела сказать и почему не сделала этого? Что-то ее отвлекло?

На следующей странице был другой текст, и чернила опять другие. И почерк немного другой, на это Кэрри сразу обратила внимание: наклон сильнее, и черточка в букве t длиннее, и строчка сползала вниз, несмотря на то, что бумага была линованная. Буквы пересекали проложенные для них линейки и вспрыгивали обратно, будто сестра Изабель писала, не глядя на лист, потом бросала быстрый взгляд, поправляла строку и опять думала о своем.

"Сегодня сон был таким, как я хотела. Я всегда мечтала побывать в Египте, посмотреть пирамиды. Девочкой рассматривала картинки в книге, которую не могла прочитать. Бедуины на верблюдах на фоне Сфинкса. Какой-то солдат (потом я узнала, что это наполеоновский гвардеец) на фоне пирамиды Хуфу. Как там, должно быть, интересно, думала я.

Я отправилась туда с миссией от благотворительного фонда Арбетнота. Нас было четверо – кроме меня, профессор Марчмонт из Королевского колледжа в Кембридже, Джон Видал, дипломат, сопровождавший нас по поручению британского посла в Каире, и преподобный Винклер, выполнявший миссию по собственной воле, а воля его была такова, что вернуться назад он не смог бы, даже если бы все мы уговаривали его с утра до ночи. Никто, впрочем, не пытался.

Арендованный автомобиль оказался старым, как пирамиды, к которым он нас пытался довезти, громыхая всеми частями своего израненного металлического тела. Мы несколько раз останавливались, потому что глох двигатель. Водитель, похожий на гиену лицом и повадками, пожилой египтянин по имени Марзук, долго возился, пытаясь заставить двигаться то, что хотело развалиться и умереть естественной смертью.

К полудню мы все же прибыли на место, и я увидела, наконец, то, о чем мечтала – и как же увиденное отличалось от фантазии! Сфинкс – грязная скульптура с многочисленными надписями на боках, туристы постарались, и никто им, похоже, не препятствовал. Знаменитые пирамиды были, наверно, величественны много веков назад, а сейчас выглядели если не карликами, то средней величины нагромождениями камней после того, что я видела в Париже, Нью-Йорке и Эр-Риаде.

Жара стояла несусветная. Выйдя из машины, я раскрыла зонт, но солнце прожигало материю насквозь, и я поспешила к баракам, оказавшимися вблизи туристическими объектами и кафе, куда, будь они на Пикадилли или Риджент-стрит, никто не сунул бы и носа. Проф стал расспрашивать стоявшего у входа молодого египтянина, со скучающим видом смотревшего в белое от полуденной ярости небо, как нам двигаться дальше, чтобы добраться до секретариата христианской миссии. Молодой человек что-то сказал, пожал плечами и отвернулся. Мы вошли в барак, где вкусно пахло местной снедью. Четыре столика были пусты, и к нам поспешил хозяин заведения, а может, это был всего лишь официант, я не успела разобраться, потому что обратила внимание на календарь, висевший на стене напротив входа. Обычно я избегаю смотреть на календари, но взгляд упал случайно, и я разглядела дату, не успев подумать, что произойдет следом.

Произошло то, что и должно было. Я проснулась. Я разочарована путешествием. Я разочарована собой. Мне кажется, что следующий сон принесет больше вопросов, чем я смогу понять, и тогда случится то, о чем меня предупреждал мистер Данн, а я этого не хочу".

* * *

Очень реалистический сон. Слишком много деталей. Однако… Бока Сфинкса не могли быть расписаны туристами, никто этого не допустил бы. Бараков на фоне пирамид Кэрри тоже не помнила. И еще. Сравнения пирамид с сооружениями в Париже, Нью-Йорке и Эр-Риаде. С Нью-Йорком понятно – сестра Изабель могла видеть изображения Эмпайр Стейт Билдинга. Париж – Эйфелева башня. Но Эр-Риад? В тридцатые-сороковые годы это был провинциальный арабский город, где не было высоких зданий, нефтяной бум наступил позже.

Что-то было еще в этих записях… Кэрри не обратила внимания, а теперь воспоминание царапнуло, и она принялась перечитывать.

Господи, конечно! На предыдущей странице. О спокойной жизни в монастыре. Единственная дата, которую сестра Изабель указала и которая прошла мимо сознания Кэрри – 27 октября 1951 года. Монахиня покинула этот мир в августе 1949 вскоре смерти Джона Данна.

И еще. Мирей Матье. Насколько помнила Кэрри, французская актриса родилась в конце сороковых, сестра Изабель не могла видеть фильмов с ее участием, тем более – в Париже, где никогда не была.

Записи в тетради были сделаны, скорее всего, в тридцатых годах. Без дат установить время трудно, но тетрадь была изготовлена в начале тридцатых, судя по чернильному штампу на внутренней странице обложки. И писала сестра Изабель обычными перьями, какими писали тогда – в конце сороковых мало кто уже пользовался старыми ручками и чернильницами.

Может, прав был Дэниел? Сестра Изабель открывала тетрадь наугад, находила чистую страницу и писала, будучи в сомнамбулическом состоянии после интересного сна и еще не вполне осознавая себя в реальности. И снилось ей будущее? Чье?

Или игра сонной фантазии?

Вряд ли. Почерк был четким, слова пригнаны друг к другу. А что, если, прекрасно осознавая, что делает, сестра Изабель намеренно выбирала именно те страницы в тетради, где сама и хотела видеть нужную запись?

Сколько времени Кэрри просидела над тетрадью, не читая, не думая, даже к себе не прислушиваясь и будто впав в тот самый транс, во время которого сестра Изабель записывала сны, которые, возможно, были не снами?

Когда скрипнула дверь, Кэрри очнулась и захлопнула тетрадь. Дверь тихо приоткрывалась, в коридоре видна была тень. Может, не тень, а черное платье матери Катерины, входившей так медленно, будто все происходило не в реальности, а в замедленной записи. И слова, сказанные настоятельницей после того, как она, наконец, вдвинула себя в комнату, как тяжелый шкаф, потратив немало физических усилий, слова эти, вроде бы понятные, прозвучали тихо и невнятно. Похоже, не сказаны были, а только подуманы:

– Дорогая мисс Уинстон, не хотите ли чаю? Я скажу, чтобы принесли по чашечке для нас обеих.

Мир вернулся в нормальное состояние, из-за двери послышались звонкие голоса, где-то гудел мотор трактора, тихонько дребезжали стекла в окне, резонируя с рокотом пролетавшего самолета.

– Спасибо, – сказала Кэрри. – Пожалуй…

Она действительно выпила бы чаю. С молоком. Кэрри терпеть не могла чай с молоком. Почему ей сейчас захотелось?..

Видимо, мать Катерина отдала распоряжение, не дожидаясь согласия гостьи, – она не стала никого звать, прошла к столу и взобралась на свой стул, как царица на трон. Заметила ли, что дверца сейфа находится не совсем в том положении? Нет, наверно, не заметила.

– Прочитали? – спросила настоятельница. Кэрри хотела сказать "да, но не все", и не смогла открыть рта. Ей показалось… Конечно, это очередной выверт памяти. Она помнила, что тетрадь сестры Изабель была темно-синего цвета с небольшим бурым пятнышком в одном из углов, от старости, похоже. Тетрадь, которую она сейчас положила на стол, была черной. Черной демонстративно, не такой, какой обычно бывают как бы черные тетради – скорее темно-серой, – но именно черной, как смоль, как бездна, в которую на мгновение погрузилось сознание Кэрри, но тут же вынырнуло, потому что на вопрос надо было отвечать.

– Кое-что успела, – выдавила Кэрри. Ей хотелось взять тетрадь в руки и осмотреть со всех сторон. Память – штука, конечно, ненадежная, но могла ли она так ошибиться? Наверно, могла. Видимо, цвет тетради в сознании сложился из каких-то прежних впечатлений. В детстве у нее действительно была темно-синяя тетрадь, куда Кэрри записывала полюбившиеся стихи.

– Мисс Уинстон, обратили ли вы… – начала настоятельница и не закончила фразу. Дверь широко раскрылась, на этот раз с резким звуком, призванным привлечь внимание, и незнакомая монахиня лет сорока, типичная английская монахиня в представлении Кэрри, насупленная и всем видом показывающая, что готова к подвигам во имя Господа нашего Иисуса, внесла на вытянутых руках поднос с чашками, сахарницей, молочником и – на отдельном блюдечке – серебряными ложечками, будто музейными экспонатами, поданными не для того, чтобы размешивать сахар, а чтобы разглядывать выгравированные на них старинные вензеля.

– Спасибо, сестра, – поблагодарила мать Катерина, а Кэрри кивнула, когда перед ней поставили чашку с ароматным чаем, ложечку положили рядом с блюдцем, а из молочника налили ровно столько, чтобы чай приобрел цвет, о котором в лондонских салонах говорят: топленый.

Забрав поднос, монахиня вышла, с хлопком закрыв за собой дверь.

Мать Катерина тихо вздохнула и повторила:

– Обратили ли вы внимание, мисс Уинстон, на то, что некоторые записи сделаны, как бы это сказать, в неправильной последовательности?

Чай был удивительно вкусный, один из сортов "Гринфельда", который Кэрри очень любила, и она ответила не сразу – не потому что хотела подумать, а потому, что не могла остановиться, пока не допила до донышка. Медленно, маленькими глоточками. Мать Катерина терпеливо ждала, прихлебывая из своей чашки.

– Обратила, – ответила, наконец, Кэрри. – И Дэниел… мистер Данн вчера тоже обратил на это внимание. Я не успела прочитать все…

– Естественно, – отозвалась мать Катерина. – Видите ли, мисс Уинстон, никто еще не сумел прочитать все, что там написано.

Кэрри подняла удивленный взгляд и встретилась с рассеянным взглядом настоятельницы – мать Катерина смотрела так, будто хотела разглядеть что-то, рассредоточенное в воздухе комнаты, что-то такое, что можно увидеть или только боковым зрением, или вообще не глазами.

– Вы упомянули мистера Данна, – мать Катерина сцепила на груди руки. – Я что-то забыла? Разве он читал записи сестры Изабель?

– Странно, – сказала Кэрри, решив раз и навсегда покончить с недоговорками и ложью. Не пытается же мать Катерина сказать, что у нее настолько плохо с памятью!

– Странно, – повторила она, – что вы этого не помните.

– Расскажите, – спокойно сказала настоятельница и удобнее устроилась на своем стуле-троне.

– Вы не можете этого не помнить, – настойчиво повторила Кэрри, ужасаясь собственной бестактности, но будучи не в состоянии не говорить того, что сказала. – Вчера мы приехали вдвоем: мистер Данн и я. Вы достали из ящика синюю тетрадь и усадили мистера Данна читать, а меня повели в келью сестры Изабель, куда, по вашим словам, никто не входил полвека.

Настоятельница слушала, опустив голову.

– Мне это показалось странным, – продолжала Кэрри, не дождавшись ответа. – За столько лет не войти в помещение хотя бы для того, чтобы прибрать и вытереть пыль, накопившуюся…

– Там, видимо, были залежи пыли? – спросила мать Катерина, не поднимая взгляда.

– Конечно. За столько…

Кэрри запнулась. Пожалуй… Да, пыли было много, но как-то Кэрри поднялась на чердак в доме дяди Викселя, долгое время жившего бобылем в деревне Уестерчерч в тридцати милях от Лондона. Вроде бы рядом, но не виделись они много лет и даже не перезванивались, была какая-то семейная вражда между ним и матерью Кэрри, когда-то они поссорились по причине, скорее всего, мелкой и неважной, но в семейных ссорах именно мелкие и неважные причины вырастают в размерах и возвышаются непреодолимыми горами взаимной неприязни. Кэрри ничего против дяди не имела, но попросту не знала его. Когда он умер несколько лет назад, Кэрри поехала на похороны. Дело было не в наследстве – дом дяди был заложен и перезаложен, а имущество никакой ценности не представляло, старую мебель никто из сельчан забирать не хотел, и, в конце концов, ее свезли на свалку и сожгли. После короткой панихиды Кэрри прошла в дом, чтобы осмотреться и никогда больше сюда не возвращаться. Она не понимала, для чего ей понадобилось подниматься на чердак, где не было ничего, кроме пыли и голубиного помета. Пыль была действительно полувековая, если не сказать больше. Она не просто лежала, пыль свернулась калачиком, скатывалась в шары разных размеров, висела в воздухе, вызывая удушье, подпрыгивала комками и падала с потолка.

Ничего подобного в комнате Изабель не было. Там давно не убирали… ну, может, месяца два-три. Не больше.

– Нет, – сказала Кэрри. – Залежей не было. В комнате, конечно, нужна влажная уборка…

Она замолчала, полагая, что теперь, когда мать Катерина сама задала вопрос, она сама на него и ответит.

– Пойдемте, – сказала настоятельница.

Она сползла с трона и, поискав в кармане платья ключи, достала их и внимательно перебрала один за другим. Найдя нужный, удовлетворенно кивнула и направилась к двери, подав Кэрри знак следовать за ней. Тетрадь осталась лежать на столе – как неприкаянная черная собачонка, поджавшая хвост.

Несколько монахинь, встретившихся в коридорах, приветливо здоровались, а одна – молоденькая девушка с румяными щеками – задала матери Катерине вопрос, который Кэрри не расслышала. Настоятельница остановилась, осенила девушку крестом, сказала строго:

– Конечно, сестра Летиция, вы правильно поступили, Господь благословляет вас.

И пошла дальше. В холле – Кэрри помнила – нужно было пройти к противоположной от центрального входа стене, там была маленькая белая дверь, которая…

Дверь действительно была. Маленькая, да. Как в рассказе мистера Уэллса. Маленькая зеленая дверь в стене. Зачем ее покрасили? – подумала Кэрри. Может, после вчерашнего посещения мать Катерина все-таки устроила в келье сестры Изабель уборку и даже приказала покрасить дверь?

Краска была старой, облупившейся, дверь не красили лет… много. Может, действительно полвека. Пока настоятельница возилась с замком, Кэрри разбиралась в своих ощущениях.

Что-то происходило или с ее памятью, или с окружавшей реальностью, или с тем и другим вместе. Утром Дэниел не помнил, что происходило вчера. Или она помнила не то, что вчера на самом деле происходило? Мать Катерина за полчаса забыла, что вчера Кэрри приезжала с мистером Данном. Синяя тетрадь стала черной. Книги исчезли из сейфа.

Зеленая дверь вместо белой. Может, и вчера дверь была зеленой, потому-то мать Катерина и не удивилась, вставляя ключ в скважину? Дверь красили давно – это очевидно. Скорее всего, и не открывали много лет. Настоятельница возилась с замком, что-то внутри скрипело, ключ провернулся наполовину и застрял. Мать Катерина опустила руки и постояла, разминая пальцы. Кэрри хотела предложить помощь, но не стала.

Не в первый раз происходило с ней подобное. Случись это впервые, она перепугалась бы до смерти. Памяти своей Кэрри доверяла, но не настолько, чтобы утверждать, что память никогда не подводит. Память подводит всегда. Возможно, если запоминать математические формулы, однозначные и не имеющие второго и десятого вариантов, тогда на память можно положиться, но из математики Кэрри помнила лишь таблицу умножения, да и то, бывало, на пару секунд задумывалась, умножая девять на восемь. Занимаясь историей физики, Кэрри была гуманитарием до мозга костей. Суть довольно сложных физических явлений и представлений она понимала интуитивно. Знакомые физики говорили, что основные идеи теории относительности мисс Уинстон умеет объяснить студентам доходчивее, чем иные профессора, специалисты в этой области. Но Кэрри никогда не полагалась на память. Нужные слова подсказывала интуиция. Кэрри казалось, что мысль, которую она излагала, рождалась в ее сознании, а прежде просто не существовала – и уж, тем более, не хранилась в памяти,

Сколько раз, просыпаясь утром, Кэрри с недоумением и страхом осознавала, что комната за ночь изменилась. Чуть другим стал цвет обоев, на потолке возникла едва различимая трещина, которой не было вчера, или, наоборот, исчезла едва различимая трещина, о которой она много дней думала, что надо, наконец, позвать маляра и закрасить, а то некрасиво. Правда, не очень видно, если не присматриваться… Страх проходил быстро, и обои опять представлялись прежними – видимо, за ночь менялось что-то в ее восприятии. После сна ощущения обострены, это известно, и цвета выглядят более насыщенными.

Сейчас, похоже, происходило то же самое, но нет… все сегодня было и ощущалось иначе.

– Очень тугой замок, – пожаловалась мать Катерина. – Боюсь, придется позвать мистера Пауэрса. Это наш садовник…

– Позвольте мне, – не дожидаясь согласия, Кэрри протянула руку. Настоятельница отступила. Головка ключа плотно легла в ладонь, Кэрри немного нажала, почувствовала утихавшее сопротивление, чуть повернула влево, немного вправо и опять влево. Наверно, подумала она, так открывают сейфы грабители.