Текст книги "Обратной дороги нет (сборник)"

– Он сам ушел, разве нет? Забрал вещи и…

– Послушай, Михаэль, – сказала Ребекка. – Это бессмысленный разговор.

– Конечно, – подхватил Михаэль, – зачем нам с тобой убеждать друг друга? Сейчас это… Какая, собственно, разница?

– Какая разница… – повторила Ребекка, опускаясь на скамью рядом с братом. – Действительно. Какая разница между добром и злом? Истиной и ее имитацией? Подчинением и собственной волей?

– Пожалуйста, – настойчиво проговорил Михаэль, – разве мы пришли сюда, чтобы ссориться?

– Нет, – сказала Ребекка, помолчав. – Я привела тебя, чтобы показать закат.

– Ты привела меня, чтобы я приобщился… Чтобы увидел мир таким, каким видел его отец, вот чего ты хотела, верно?

– Что ты думаешь о завещании? – спросила Ребекка, переведя разговор так неожиданно, что Михаэлю показалось, будто в воздухе замелькали, опускаясь ему на плечи, холодные невидимые льдинки.

– У отца, наверно, уникальная оккультная библиотека, – осторожно сказал он. – Я давно хотел заняться литературой… в смысле, написать что-нибудь…

– Книгу? – удивилась Ребекка. – О чем? О чем ты можешь написать так, чтобы это всем было интересно?

– Всем никогда и ничто интересно не бывает, – буркнул Михаэль. – Но некоторым…

– О чем ты можешь написать?

– Ребекка, – мягко сказал Михаэль, – ты действительно думаешь, что я способен поступать лишь так, как хочет мать?

– Разве нет? До сих пор…

– До сих пор, – прервал ее Михаэль, – у меня не было повода ей перечить. Я был с ней согласен, вот и все.

– А сейчас повод появился, – насмешливо сказала Ребекка.

– Да, – серьезно подтвердил Михаэль.

– Деньги.

– Деньги дают независимость.

– А раньше ты соглашался с матерью, потому что зависел от нее материально?

– Ты меня не так поняла!

– Тебе двадцать пять лет!

– Ребекка, давай говорить о другом. Пожалуйста…

– Хорошо, – сказала Ребекка, – а то мы опять начинаем ссориться. Деньги – это независимость, согласна, но машины и самолет ты не получишь, если не согласишься принять от отца вторую часть – его оккультные знания.

Михаэль помолчал.

– Ты тоже не получишь свою долю наследства, – напомнил он, – если не примешь способность к ясновидению…

– Прогнозированию, – поправила Ребекка.

– В интерпретации отца это одно и то же, – отмахнулся Михаэль. – Разве он пользовался научными методиками? Нет. Говорил первое, что приходило в голову. Это и называют ясновидением. В тебе есть что-то такое? Ты можешь сказать, что случится со мной через год?

– Нет.

– Ну и как, скажи на милость, ты – или я, или мать, или Сара, – как мы сможем согласиться или не согласиться со второй частью завещания? Что-то у отца произошло с логическим мышлением, тебе не кажется?

– Я подпишу документ, который составит Збигнев, – сказала Ребекка. – Я знаю папу. Если он говорит, что я получу в наследство его способность видеть будущее, значит, я это каким-то образом получу.

– И шесть миллионов в придачу.

– Наверно, – равнодушно сказала Ребекка.

– Хорошо, – сказал Михаэль, – допустим, я подпишу тоже. Оккультные знания, хм… Знания никогда не мешают, даже если они бесполезны. Мне что же, надо будет изучить всю отцовскую библиотеку? Сколько там томов? Тысяч десять?

– Меньше, – улыбнулась Ребекка. – Послушай… Ты ничего не понял. Папа завещал нам это, если мы согласимся. Я смогу предвидеть будущее людей и стран. А ты узнаешь премудрость оккультизма. Вдруг. Будто знал всегда.

– Ты думаешь…

– Это очевидно! Отец всегда точно выражал свои мысли. Ты не жил с ним, не знаешь…

– Почему не жил? Я…

– Господи, сколько тебе было, когда твоя мать… Если отец написал „завещаю свое знание“, значит, это так и есть. Как ты получаешь в наследство самолет, которого у тебя не было вчера, так и это… Понимаешь?

– А ты понимаешь, что говоришь? – воскликнул Михаэль. – Откуда мне знать то, чего я вчера не знал? И что мне, черт возьми, с этим знанием делать? Зачем оно мне?

– Никогда не скажешь заранее, – тихо произнесла Ребекка. – Только узнав что-то, начинаешь понимать, как с этим знанием поступить. Только чему-то научившись, понимаешь, что делать со своим умением. Я… я благодарна папе за то, что он завещал мне часть своей личности. Он ведь свою личность разделил на части и оставил нам, чтобы мы… вместе… может, мы окажемся…

– Глупости, – прервал Михаэль сестру. – Ты учишься в Гарварде! Хорошо, ты не физик, а гуманитарий, историк литературы…

– Я пока только…

– Неважно! У тебя научное мышление! Во всяком случае, должно быть. И о чем ты рассуждаешь? Отец завещал тебе свою способность к ясновидению, которой у тебя не было в помине, ты подписываешь бумагу, и в следующую секунду…

– Да, – кивнула Ребекка, но в наступившей темноте Михаэль не разглядел этого движения. Ему показалось, что он вообще перестал видеть окружающее – опустился мрак, даже звезд не было на небе, чтобы хоть как-то осветить поляну и дорогу к дому. Почему? Когда заходило солнце, небо было ясным, неужели за полчаса набежали тучи? Наверно. И холод… Михаэль встал, его почему-то пробирала дрожь, захотелось в тепло, посидеть под торшером, тогда и разговор этот нелепый пошел бы совершенно иначе.

– Да, – повторила Ребекка и тоже встала. Они стояли, почти прижавшись друг к другу, но не ощущали этого. – Проблема в том, что подписать должны мы все – все пятеро.

– Ах, – вспомнил Михаэль, – еще эта Саманта, я все время о ней забываю.

– И если кто-то один… или двое… не согласится принять от отца духовную часть его наследства, то никто не получит ни цента.

– Глупо, – сказал Михаэль. – Надо подписать, конечно. Это же просто слова. Фикция.

– А если? – спросила Ребекка. – Ты не веришь, я знаю. Но – если? Ты не подписываешь и не получаешь ничего. Или: ты подписываешь, и на тебя в ту же секунду обрушивается вся мудрость человечества, все знание о мире… ты готов к этому?

– Глупо, – повторил Михаэль, – так не бывает, и отец это знал. Просто шутка.

– Отец никогда с этим не шутил, – сказала Ребекка и, найдя в темноте руку брата, пожала ему ладонь. – Никогда. С юмором у него были проблемы…

– Пойдем домой, – сказал Михаэль. – Интересно, как мы в этой темноте найдем дорогу?

– Я найду, – сказала Ребекка. – Держи меня за руку. Через минуту появится свет из окон, надо только пройти мимо большого дуба, он загораживает… Видишь?

– Да, – с облегчением произнес Михаэль.

– Ты-то подпишешь, – сказала Ребекка. – Подпишешь, потому что не веришь. А твоя мать? Ей достанется способность к сопереживанию и пониманию сути каждой человеческой личности. Так написал отец. И еще написал…

– Я помню, что там написано, – нервно сказал Михаэль. – Это тем более нелепо…

– Потому что даже ты понимаешь, – спокойно продолжила Ребекка, – что сопереживание так же несовместимо с характером твоей матери, как электрон с позитроном.

– Вот именно, – согласился Михаэль. Он ускорил шаг, и Ребекке приходилось если не бежать за ним, то идти так быстро, что у нее перехватило дыхание. Михаэль услышал, как она всхлипнула, и остановился.

– Прости, пожалуйста, – сказал он. – Почему-то… Захотелось быстрее попасть в дом.

– Да. – Ребекка отдышалась, но продолжала стоять, огни дома светились, будто иллюминаторы круизного лайнера, и что-то происходило еще, о чем ни она, ни Михаэль пока не догадывались, но, тем не менее, уже знали. – Здесь такое место… после захода, папа говорил, сюда приходят другие мультивидуумы, с которыми он общается, спрашивает совета, что-то советует сам… Он говорил, что…

– Что? – спросил Михаэль, потому что Ребекка не стала продолжать, будто невидимая ладонь прикрыла ей рот, заставив умолкнуть на полуслове.

– Нет, ничего, – пробормотала Ребекка. – Я хотела сказать, что, если твоя мать хоть сколько-нибудь верит отцу, то ни за что не подпишет… Разве она способна сопереживать? Нет, я так скажу: разве у нее есть хотя бы малейшее желание сопереживать кому бы то ни было?

Они медленно шли к дому, взявшись за руки. Какая теплая ладонь, – думал Михаэль. Какая твердая ладонь, – думала Ребекка. Какая короткая дорога, – думали оба.

– Ты и Сара не любите Селию, – с горечью произнес Михаэль. – Она совсем не такая, как…

– Для тебя – да, наверно, – согласилась Ребекка. – Но ты… она командует тобой, как… а тебе двадцать пять, ты бы мог… ну… у тебя могли уже быть дети.

– И у тебя, – сказал Михаэль со стеснением в голосе.

– Мне двадцать, я учусь и пока никто…

– Вот и у меня… пока никто.

– Мы говорили о Селии, – поспешно перевела разговор Ребекка. – Ты думаешь, она все-таки подпишет?

– Конечно, – уверенно произнес Михаэль. – Она никогда не верила в эти… э-э… отцовские способности.

– Она считала собственного мужа шарлатаном? – удивилась Ребекка.

– Не совсем… но вроде. Он ведь не всегда соглашается вылечить человека, верно? И прогнозы его не всегда оправдывались. Просто… когда получается, то это помнят все, а когда неудача – быстро забывается.

– Или наоборот, – тихо сказала Ребекка.

– Или наоборот, – не стал спорить Михаэль. Они подошли к приоткрытой входной двери, но не торопились войти в ярко освещенный холл, откуда слышались голоса.

– Значит, ты уверен, что Селия подпишет? – спросила Ребекка.

– Два миллиона баксов! – воскликнул Михаэль. – Да ради таких денег… Господи, Ребекка, подумай: как можно с помощью простой подписи на бумаге передать человеку способность к состраданию? Это же врожденное! Или воспитанное с раннего детства. А так… Чушь. Конечно, мама подпишет.

– Ты уверен? – тихо сказала Ребекка и приложила палец к губам Михаэля. Он тут же его поцеловал, но сразу отпрянул, устыдившись своего порыва.

– Тихо, – прошептала Ребекка. – Там как раз об этом… Это наши мамы.

– Подслушивать нехо… – начал Михаэль, но палец Ребекки вторично коснулся его губ, и он предпочел поцелуй продолжению все равно бессмысленной дискуссии.

Оба замерли, чтобы все слышать, оставаясь невидимыми в темноте.

* * *

… – Допустим, ты права. Это даже не смешно, но допустим. Хотя, по-моему, это просто ловушка – психологический трюк.

– Зачем?

– Откуда мне знать? Ты прожила с ним двадцать лет, ты лучше знаешь…

– Только что ты говорила…

– Я знаю, каким он был двадцать лет назад, а ты – каким он стал.

– Стив не мог устроить такую ловушку. Он всегда делал то, во что верил.

– Вот именно – верил! Сам верил, но это не значит, что он мог это…

– Мог. Стив делал то, во что верил, а верил в то, что умел или знал.

– Глупости! Или знал, или верил, ты сама себе противоречишь!

– Селия, пожалуйста… Давай не будем говорить о том, каким был Стив. Скажи, наконец: ты подпишешь?

Молчание. Чьи-то шаги. Скрип стула. Звон. Что-то упало на пол. Ложка? Наверно. Может, они пьют чай – в замечательных чашечках из севрского фарфора?

– А тебе так важно? Послушай, Сара, ты какая-то… Это влияние Стива, да? Тебе действительно хочется взвалить на себя этот груз? Исцеление? Чувствовать чужую боль, каждую минуту жить чьей-то чужой бедой, болеть чьей-то болезнью и изживать ее из себя, он ведь воображал, что сам заболевает, и себя слушал, а не кого-то, он принимал на себя чью-то болезнь и… Ты хочешь жить с этим постоянно?

– Селия! Ты говорила, что ничего этого…

– Да! Ничего этого! Но ты-то веришь! Ты так верила в способности Стива, что, когда у тебя нашли рак…

– Откуда ты знаешь?

– Но ведь это правда? Два года назад у тебя нашли уплотнение в левой груди. Не смотри так, я все равно не скажу, откуда мне это известно. Можешь считать, что у меня тоже есть способности к… неважно. И что ты сделала? Тебе предложили курс химиотерапии, ты отказалась. Тебе предложили операцию – ты отказалась. Ты сказала Стиву… Вот только я не понимаю: почему он сразу не увидел, не понял, что с тобой происходит? А? Он же ясновидящий.

– Стив…

– Ладно, не нужно его оправдывать. Не увидел или не захотел увидеть – это его характеризует, верно?

– Селия!

– Ладно, я не о том. Ты считаешь, что тебя вылечил Стив. Наложением рук, да?

– Нет. Опухоль рассосалась сама. Это иногда бывает. Редко, но случается. Мне повезло.

– Это тебе врачи сказали через год, на повторном осмотре. Ты сделала вид, что согласилась. Но ты и сейчас уверена – это Стив. Он тебя вылечил. Не знаю, что он с тобой творил: руки прикладывал, смотрел пристально, может, спал с тобой чаще, чем обычно, а?

– Селия!

– Но ты ведь веришь в это.

Молчание.

– Я не верю. Я просто это знаю. Меня вылечил Стив. Он… говорил со мной. Мы садились и разговаривали. Об этом. О том, чего быть не должно. И чего не будет. Говорили. И это прошло.

– Ну да. Вы со Стивом заговорили рак. Уговорили его уйти.

– Получается, что так.

– Господи! Ладно. Ты в это веришь. Значит, ты уверена: если подпишешь, то сможешь исцелять и не сумеешь жить без этого. Вот я тебя и спрашиваю: ты готова к такой участи? Ради того, чтобы получить дом и денежное содержание? А твоя Ребекка? Она тоже должна подписать, верно? Иначе ничего… Она готова? Она верит, как и ты. Она готова взять это на себя?

– Мы обе готовы. Успокойся. Я подпишу, не задумываясь.

– Конечно, ты вообще не привыкла задумываться!

– И Ребекка подпишет, потому что знает: Стив никогда не сделал бы для нее ничего не только дурного…

– Да он вообще ничего для нее не сделал в этой жизни! Все – ты.

– Откуда тебе это…

– Я же сказала: считай, что я медиум. Хорошо, у меня свои источники информации… Дай мне, пожалуйста, кусочек рулета. Где ты его покупала? Люблю с маком – так, чтобы не очень много, а то у нас обычно кладут столько мака, что всякий вкус… О чем мы говорили?

– Ты подпишешь?

– Конечно. Два миллиона и дом в Детройте.

– И способность к сопереживанию.

– От того, что я подпишу, ничего не изменится. Если во мне чего-то нет, то от какой-то подписи…

– Ты точно подпишешь?

– Послушай… Это шанс, верно? Я никогда больше… Почему я должна отказываться от денег? Только потому, что какие-то фантазии…

– Ты не ответила.

Молчание.

– Не знаю. Скорее всего, подпишу. Но если ты думаешь, что мне не страшно… Этот проклятый Стив…

– Селия!

– Ах, оставь! Можно подумать, ты была от него без ума! Он был невозможным человеком, всегда таким был. А когда заболел, так стал просто невыносим. Ты думаешь, я такая стерва – бросила больного, не захотела возиться с инвалидом, да? Ты ведь так не думаешь, Сара. Другие могут, другие не знают, каким был Стив, но ты-то за эти двадцать лет… Разве он не разговаривал с тобой, как с муравьем, на которого можно наступить? Он не…

– Замолчи!

– Почему я должна молчать? Он и теперь свои миллионы не хочет отдать ни мне, ни тебе, ни детям, вот и придумал эту дурацкую… Кто-нибудь обязательно испугается, не подпишет, и все достанется фонду, которым будет распоряжаться Збигнев. Может, Збигнев Стива и надоумил на все это. Ты знаешь, какими были их отношения?

– Селия, замолчи, это переходит все границы!

– Боишься правды?

– Это неправда! Я не хочу об этом говорить. Извини, я устала и иду спать. Так ты подпишешь бумагу?

– Не знаю. Подумаю. Стив способен подложить мне любую свинью. Даже после смерти. Он мог…

– Ты же говорила, что…

– Говорила. Не знаю. Скорее всего, подпишу. Или нет. Спокойной ночи, Сара.

* * *

– Знаешь, не такой плохой рулет, как мне показалось вначале, – сказал Михаэль, доедая последний кусок и подбирая крошки. – И чай замечательный. У тебя все так хорошо получается, Ребекка. Я жалею, что мы мало общались.

– Скажи спасибо матери, – сухо отозвалась Ребекка. – Господи, какой ужасный разговор. Зачем мы это слушали?

– Так получилось, – легкомысленно заявил Михаэль. – По-твоему, мама подпишет?

– Недавно ты утверждал, что – да. Ты хорошо знаешь собственную мать?

– Не знаю, ты права. Мать никогда не рассказывала, что отец так с ней обращался.

– Как с муравьем? Папа… Он был самым добрым человеком в мире.

– По отношению к другим. К тем, кому он помогал.

– И к нам с мамой тоже, уверяю тебя. Он ни разу меня не наказал, а я была не очень-то послушна. Он ни разу не повысил голос на маму, называл ее „моя любимая Сара“, и ты бы видел его глаза, когда он смотрел на нее… думал, что никто не видит, а я видела.

– А ты подпишешь?

– Что? Да, конечно.

– Думаешь, отец мог это… ну, устроить так, чтобы мы действительно… Это же невозможно! Наука этого не допускает.

– Тогда чего боишься ты? Я вижу – ты боишься. Подпишешь, и вдруг на тебя свалится все знание, а ты не готов, ты можешь утонуть…

– Ребекка, скажи честно: ты думаешь, отец мог это сделать?

– Конечно. Если он так написал, значит, так и будет.

– И ты готова…

Ребекка промолчала. Медленно поставила чашку на журнальный столик, сложила руки на коленях, она не хотела смотреть на Михаэля, но что-то притягивало, она отводила взгляд, но почему-то получалось, что она все равно видит его глаза, будто пространство в гостиной искривилось, линии замкнулись, и невозможно было смотреть на часы, висевшие на стене, потому что она видела не циферблат, а напряженное лицо Михаэля, и даже на собственные ладони смотреть было невозможно, потому что они стали зеркальцами, отражавшими лицо Михаэля, его насупленные брови, плотно сжатый рот и взгляд – она не хотела, чтобы Михаэль смотрел на нее таким взглядом, он не должен был…

– Не знаю, – сказала Ребекка. – Конечно, я… боюсь. И если подпишу… Совсем не потому, что хочу получить деньги… Мне кажется, что без этих денег я буду счастливее, мне всякий раз дурно делается, когда я думаю, сколько что стоит, и нужно ли это покупать, мне вещи мешают, они делают меня не свободной, понимаешь, я бы обошлась без них… Но если папа хочет… хотел, чтобы я стала частицей его личности… я не могу оценить иначе то, что он написал… если он захотел, чтобы мы приняли в себя его личность… ты разве не заметил: он разделил между нами самого себя, свою суть, свое „я“, он не сделал бы этого, если бы считал невозможным. И еще… если он хотел оставить на земле собственную личность, он бы выбрал… ну, кого-то одного, кому завещал бы… А он разделил между нами четырьмя…

– Пятью, – поправил Михаэль, – мы все время забываем о Саманте, которая даже на похороны не изволила приехать.

– Да, Саманта… Хорошо, между пятью. Значит, мы пятеро не просто получим какие-то отдельные папины способности. Мы станем… я не знаю, мне так кажется… мы станем одной личностью, понимаешь? Каждый потеряет частицу себя и приобретет частицу другого.

– И я стану немного тобой? Это было бы замечательно!

– Пожалуйста, Михаэль! Не надо шутить такими вещами! Твоя мать… Сейчас она эгоистичная, не очень умная… извини, что я…

– Ничего…

– Она физически не способна к состраданию. Потому и папу бросила – может, она и хотела бы остаться, но не могла, он стал ей чужим, противным человеком… Она получит способность к состраданию, а это значит – будет забывать о себе, полностью соединяться с чужой болью… Папа так делал, и Селия тоже будет делать так, и значит, когда подпишет бумагу, она станет иной. Она не сможет принять наследство, не обладая даром сострадания, – и у нее этот дар появится, ты понимаешь это? Ты представляешь, какая это будет для нее ломка? Она выдержит? Она об этом думает?

– Нет, – сказал Михаэль. – Наверняка нет. Ей такое и в голову не приходит.

– А тебе? Ты тоже станешь другим. Знание… это труд, напряжение сил, стремление к цели. Ты совсем другой. Ты… Извини, что я так… но ты тряпка. Ты делаешь все, как тебе говорит Селия. Разве нет?

Михаэль опустил взгляд. Линии, протянувшиеся по комнате, разорвались, обрывки повисли и медленно спланировали на пол, зеркала потемнели, и стол опять превратился в стол, а часы на стене показали стрелками: одиннадцать тридцать две. Поздновато. И устали все сегодня.

– Да, – сказал Михаэль. – Я всю жизнь, сколько себя помню, ощущал мамину силу.

– Ты называешь это силой? На самом деле это бессилие – она хотела властвовать, а ни над кем не получалось, только над тобой.

– Наверно. Я хотел… уйти, убежать. Когда мне было четырнадцать, это самый резкий возраст… я уехал утром в автобусе в Бертон, вместо того, чтобы пойти в школу. Просто сел и купил билет – на все деньги, что у меня были для завтрака.

– Представляю, – пробормотала Ребекка. – Когда тебя вернули домой, наказание было…

– Вернули? – кисло усмехнулся Михаэль. – Я вернулся сам. С полдороги. Мне стало страшно. Я не привык. Мне нужна была команда. Сделай так. И так.

– Господи… Ты вернулся?

– Да. Я опоздал всего на полчаса и сказал, что нас оставили в школе… придумал что-то. Мама, кажется, не поверила. Тем не менее, меня не наказали, и больше никогда об этом не было сказано ни слова.

– Вот видишь. Поэтому папа и завещал тебе именно знания. Ты станешь другим, потому что иначе оккультные знания останутся для тебя недоступны. Это тоже будет ломка… Может, даже хуже, чем для Селии. Ты готов?

– Я всю жизнь мечтал, чтобы меня кто-нибудь сломал! Мечтал стать другим! Я хочу… Я подпишу, Ребекка. После твоих слов – точно подпишу, и будь что будет.

– Ты уже меняешься, Михаэль, – тихо сказала Ребекка и поднялась. – Господи, как я устала. Пойду лягу. Такой тяжелый день.

Михаэль пошел к двери следом за Ребеккой.

– Ты думаешь, я не справлюсь? – спросил он.

Ребекка обернулась.

– Не справишься? – удивилась она. – Конечно, справишься. Иначе папа не завещал бы тебе… Просто… Это будет трудно. Но ведь… мы станем единым целым… одной личностью, понимаешь?

– Нет, – Михаэль покачал головой.

– Неважно. В общем, все будет хорошо.

* * *

У адвоката разболелась голова, он лежал под теплым одеялом в своей комнате на втором этаже и думал: принять ли таблетку сейчас или лучше подождать – возможно, боль пройдет сама, это результат усталости, день выдался тяжелым, похороны, чтение завещания, тягостный ужин, во время которого все старались не разговаривать друг с другом… К тому же, он, вероятно, простыл – ночь была теплой, но его знобило.

Лучше думать не о боли, а о… Нет, о делах тоже лучше не думать, иначе придется вернуться к размышлениям о том, что имел в виду Стивен, составляя вторую часть завещания. Истинной своей цели он раскрыть не захотел, а ведь Качински спросил его в тот день (и не единожды спросил, между прочим, а раза три минимум):

„Что это значит: завещаю свою способность? Юридически, как вы понимаете, это слова, не заполненные содержанием. И если они не захотят подписывать…“

„То не получат ни цента, – отрезал Пейтон. – Это прописано ясно?“

„Вполне. Но, допустим, они подписали. Между нами: вы прекрасно знаете, что Ребекка… вы ее обожаете, замечательная девушка, согласен, но она не сможет предсказывать будущее, как вы, если в ней нет таланта к этому“.

„Збигнев, – сказал Стивен, – дело не в том, что понимаю я или чего не понимаете вы. Дело в том, что я хочу… Или лучше сказать…“

В это время у него зазвонил мобильник, и далекий клиент принялся умолять великого экстрасенса помочь его больной дочери, которая… Стивен начал слушать, то есть слушать не так, как все остальные люди, а по-своему, он будто ушел из реальности, улавливал космические или эфирные волны, что-то в них подсознательно анализировал, в такие моменты говорить с ним было бессмысленно, и Збигнев отступил на шаг, чтобы своим присутствием не мешать Пейтону делать его работу.

„Помолчите, – сказал Збигнев в трубку. – Я слышу все, что надо, не мешайте, пожалуйста“.

Он не закрыл глаза, продолжал смотреть перед собой, взгляд его выражал что-то такое, что Качински не мог бы описать словами, хотя, как ему казалось, прекрасно понимал.

„У вашей дочери редкая болезнь почек, – сказал, наконец, Стивен. – Вам нужно срочно показать ее урологу“.

Видимо, несчастный отец начал объяснять, что таки да, уже обращались, болезнь редкая, верно, такая редкая, что никто не смог помочь, и потому одна надежда…

„Боюсь, – грустно сказал Стивен, – что не помогу и я. Не хочу внушать вам несбыточной надежды. Скажу только, что ваша дочь счастливее, чем вы думаете, потому что она… ее путь в мироздании только начинается, в самом начале этот путь никогда не бывает усыпан розами… Извините, это так…“

Он замолчал на середине фразы, плотно сжал губы и неожиданно посмотрел на Збигнева взглядом, в котором читались злость и недоумение.

„Господи, – сказал он, закрывая крышку телефона и пряча аппарат в карман рубашки, – почему люди так…“

Он и эту фразу не закончил.

„Что? – спросил Збигнев. – Не пожелал вас выслушать?“

„На чем мы остановились? – сказал Пейтон. – Вы спрашивали…“

„Я говорил, что, если в Ребекке нет таланта к ясновидению, она ничего не сможет, пусть подпишет хоть сотню бумаг“.

„Збигнев, – сказал Стивен. – Ваше дело – проследить, чтобы завещание было исполнено так, как я хочу. Это возможно?“

„Безусловно, – кивнул адвокат. – Полагаю, однако, что вам предстоит еще не один десяток лет жизни, так что…“

„Не один десяток, – хмыкнул Стивен, – это вы правильно сказали“…

В дверь тихо постучали. Адвокат включил ночник и взглянул на часы, стоявшие на тумбочке: половина первого. Кому это не спится?

Он опустил ноги на пол, нащупал тапочки, накинул на плечи пижаму и сказал негромко:

– Кто?

– Можно войти? Вы не спите? Я увидела полоску света под дверью…

Сара. Когда она могла увидеть свет, – подумал адвокат, – если я включил ночник, услышав стук? Ну да ладно, что-то ей нужно, и вот странно: то ли свет, то ли стук подействовали, но голова болеть перестала. Ощущение такое, будто освободился от тяжелой ноши, так легко…

– Войдите, – сказал он, встал и поднял с пола свалившееся с постели одеяло. Вспомнил, что, когда ложился, повернул ключ, и, обругав себя за очередное проявление склероза, поспешил к двери. Сара была одета так же, как во время ужина, – она и не собиралась ложиться, может, тоже голова болела, или, скорее всего, думала…

Сара уверенно вошла в комнату, направилась к стоявшему у закрытого окна креслу и села, положив руки на подлокотники.

Збигнев стоял посреди комнаты в пижаме и тапочках, чувствовал себя очень неловко и не знал, с чего начать разговор.

– Извините, – сказал он, – я… мне бы переодеться…

– Простите, Збигнев, – тихо произнесла Сара. – Я не смотрю на вас, не беспокойтесь, пожалуйста. Хотела обсудить кое-что, прежде чем завтра…

– Я догадываюсь, что вы хотите обсудить, Сара, – сказал адвокат, присаживаясь на край постели. – Хотите знать, какими будут юридические последствия, если вы подпишете документ.

– Если я не подпишу, – поправила Сара.

– Нет-нет! – воскликнул Качински. – Если вы или кто-то другой, или все не подпишете бумагу, то юридические последствия очевидны: никто не получит ни цента, все состояние Стивена – включая, между прочим, и этот дом, – отойдет к Фонду Пейтона…

– Распорядителем которого Стив назначил вас.

– Распорядителем которого Стив назначил меня, – как эхо, повторил адвокат. – Да. Тут все юридически однозначно. Но если подпишете… на самом деле вас ведь это интересует…

– Нет, – покачала головой Сара. – Как раз наоборот. Если я… и все остальные… если мы подпишем, то что-то с нами произойдет… я не боюсь… я знаю, что Стив не мог… то есть, ему бы и в голову не пришло сделать что-то плохое своей дочери… и жене тоже, но дочери в первую очередь. Значит, и остальным. Он завещал мне свое умение исцелять. Вы знаете, что это такое, Збигнев?

– Догадываюсь, – пробормотал адвокат.

– Вряд ли, – покачала головой Сара. – Это на самом деле не умение. Это состояние всего организма. Как, скажем… Вам нужно полететь, а для этого необходимо, чтобы весь организм был в напряжении, особенно руки, потому что им предстоит стать крыльями, но и ноги тоже, ведь они должны направлять полет, и зрение, чтобы видеть далеко впереди, и слух, чтобы не упустить всхлип ветра, и сердце, чтобы почувствовать опасность, и… но, главное, нужно, чтобы в напряжении была совесть, потому что если совесть… если на ней хотя бы один грех, то ничего не получится, вы не оторветесь от земли… Понимаете? Весь организм должен быть готов к полету. Так и с целительством.

Адвокат слушал Сару с нараставшим ощущением невероятности происходившего. Он всегда считал эту женщину воплощением здравомыслия и самоотверженности, оба эти качестве были, как ему казалось, сплетены в ней так прочно, что и не разделить. Здравомыслие Сары позволяло ей сохранять оптимизм в те минуты, когда любой другой впал бы в депрессию и опустил руки. А без самоотверженности она бы и дня не выдержала рядом с таким человеком, как Стивен. Да, и еще любовь. Это не обсуждается. Любовь – это Ребекка. Но то, что Сара говорила сейчас… Неужели смерть мужа произвела такой эффект, неужели ее рассудок…

– Я в здравом уме, Збигнев, – спокойно сказала Сара и посмотрела на адвоката действительно здравым и даже немного насмешливым взглядом. – Я умею летать, и вы умеете, и каждый… Но чего не умеет почти никто, так это сосредотачивать на этой мысли все физические и духовные силы. Йоги, кстати, могут… Впрочем, мы совсем не о том говорим, – оборвала Сара себя и продолжила, будто не прерывала предложения. – Так я о способности, которая была у Стива особой и не могла быть иной. Подписав бумагу, я получу эту способность… это состояние… и мне будет очень плохо, Збигнев, то есть будет плохо, если остальные своих дарований, завещанных Стивом, не получат… вместе мы станем тем существом, каким и хотел видеть нас Стив, но по отдельности…

– По отдельности, – осторожно сказал Збигнев, – ничего быть не может, ведь завещание вступит в силу, только если бумагу подпишут все.

– Это я и хотела уточнить, – сказала Сара. – Если не подпишет хоть один…

– Никто не получит ничего из духовных умений Стива… хотя Бог знает, что это означает физически.

– Спасибо, – сказала Сара. – Собственно, это ясно, но я хотела, чтобы вы лишний раз подтвердили. Значит, вся загвоздка в Селии, в этой…

– Только в ней? – спросил адвокат. – Мне казалось, что и Михаэль… И еще Саманта, до которой я пока не смог дозвониться.

– Михаэль – марионетка, Селия дергает за ниточки…

– Вообще-то, – сказал Збигнев, – меньше всего проблем, я думаю, будет именно с Селией. Ей нужны деньги – раз. И два – она полагает блажью Стивена вторую часть завещания. Она же не верит в то, что…

– Не верит, да, – перебила адвоката Сара, – но ее неверие… точнее, недоверчивость… она не доверяет ничему на свете, пока не испробует на вкус, не попробует на ощупь. Она не верит, что Стив мог завещать ей свою способность сопереживания. Но она не верит и тому, что Стив мог оставить ей огромную сумму, не обставив это неприемлемыми для нее условиями. А тут условие одно – и вроде бы настолько нелепое, что на него и внимания обращать не следует. Не придумал ли Стив это специально, чтобы она подписала, в это время что-то произойдет, и…

– Ну… – недоверчиво покачал головой Збигнев. – Слишком сложное рассуждение для Селии, как мне кажется.

– Но она рассуждает именно так, я говорила с ней. Он не готова подписать, она ожидает какого-нибудь подвоха… вроде секретной части, которую вы зачитаете, как только она поставит подпись.