Текст книги "Обратной дороги нет (сборник)"

Внутри замка что-то щелкнуло, и ключ повернулся. Щелкнуло еще раз, и дверь поддалась.

В коридорчике было темно. Свет, падавший снаружи, будто застревал, не в силах преодолеть вязкую черную жижу, в которую превратился воздух за многие годы. Кэрри показалось, что, если сунуть в темноту руку, то погрузишь ее в патоку, и потом придется оттирать пальцы от чего-то, чему в языке не существовало названия.

Мать Катерина произнесла "Извините", и Кэрри пришлось отступить, ей не хотелось пачкать ладонь о липкий и дурно пахнувший воздух. Настоятельница распахнула дверь, из глубины пахнуло тленом, сухостью пустыни и одновременно сыростью разрытой могилы.

– Здесь должен быть выключатель, – пробормотала мать Катерина, и Кэрри настигло ощущение дежа вю: вчера были произнесены те же слова, после которых…

Да, вспыхнул свет тусклой лампочки, но не над дверью, как вчера, а в глубине короткого коридора, узкого, будто потайной ход в старинном замке, и ведущего к двери в торце, покрашенной в тот же темно-зеленый цвет.

Настоятельница пошла вперед. На полочке в стене (на уровне груди) стоял медный подсвечник с наполовину выгоревшей свечой. Стеариновые потеки оставили на дне металлического блюдечка две лужицы, выглядевшие желтыми зрачками, смотревшими на Кэрри строго и предостерегающе. Кэрри захотелось взять подсвечник – на всякий случай, вдруг лампочка погаснет. Свет был пыльным, воздух был пыльным, весь мир состоял из пыли, забившей ноздри (но чихнуть Кэрри почему-то не могла, хотя очень хотелось). Кэрри протянула руку, но мать Катерина ее опередила и взяла подсвечник сама, пробормотав:

– Очень удачно. Лампочка сейчас перегорит.

Точно. Послышался тоненький звон, будто лопнула струна, и свет погас. Посыпались осколки.

– Осторожно, – сказала настоятельница. – Я зажгу свечу.

Огонек зажигалки не осветил коридор, а только вырезал из мрака четкую, хотя и сложную, геометрическую фигуру, неподвижную, будто пламя застыло в неподатливой воздушной массе. Заколыхался огонь свечи – живой, в отличие от пламени зажигалки.

Сразу ожило все и в коридоре.

Светлые змейки – короткие, длинные, причудливо изогнувшиеся и, казалось, пытавшиеся поднять свои плоские головки над двумерностью – поползли по стенам, и Кэрри показалось, что рождались они в ее сознании, а не в реальности. Змейки освещали коридор даже лучше, чем огонек свечи, отражением которого они были. Кэрри охватил восторг, причины которого она не понимала. Она сделала шаг к двери в келью сестры Изабель, подумав о том, как отличается сегодняшнее посещение от вчерашнего. Остановилась, поджидая, когда мать Катерина откроет дверь, и серый тусклый свет прольется в коридор, притушит змейки, и можно будет, как вчера, вдохнуть затхлый воздух много лет не проветриваемой комнаты.

Мать Катерина молчала, не слышно было даже ее дыхания. Тишина стала нестерпимой, и Кэрри поняла, что в коридорчике, кроме нее, никого нет.

Змейки перестали бегать, свернулись в клубочки, стянулись в круги, сжались в точки. Погасли, а свет остался – пламя свечи, стоявшей на полочке. Кэрри коснулась теплого металла подсвечника. Оглянулась, зная, что никого не увидит. Наружная дверь была плотно прикрыта (неужели заперта на ключ, и Кэрри осталась здесь, как в склепе?). Когда мать Катерина успела выйти? И почему?

Кэрри не стала думать об этом. Она толкнула дверь – ту, что вела в келью. Вчера (Кэрри помнила) дверь была заперта, сейчас в ней не оказалось даже отверстия для ключа. Только круглая деревянная ручка, привинченная старыми болтиками.

Дверь открылась с натужным скрипом, и первое, что бросилось Кэрри в глаза, когда она переступила порог, – царапавшие по пыльному стеклу ветки стоявшего за окном дерева. Во внешнем мире дул сильный ветер, хотя утром стояла тихая погода. Дерево заслоняло довольно высоко поднявшееся солнце, лучи которого пробивали крону, подобно острым световым копьям. Из-за этого в келье было то светло, то сумрачно, и Кэрри казалось, что не освещение, а окружающий мир менялся у нее на глазах.

Вчера – она помнила – за окном не было дерева. Сад вдали и кресты на монастырском кладбище.

Стол у окна был покрыт толстым слоем пыли, к столешнице неприятно прикасаться – катышки прилипли к ладони. Вчера пыли было много меньше. Лет на тридцать, наверно. И вчера на столе лежала Библия. Сейчас стол был пуст – может, все, что на нем лежало, обратилось в пыль за долгие годы, и катышки когда-то были книгами, бумагами, может, даже фаянсовыми чашками с блюдцами…

Стул с высокой спинкой – единственный в келье. Вчера стул был другим? Этого Кэрри тоже не помнила. Пыльный стул. Смахнуть пыль было нечем, разве что провести ладонью, и Кэрри присела на самый краешек.

Кроме стола и стула, в келье стояла узкая металлическая кровать, застеленная давно потерявшим цвет покрывалом. Возможно, полвека назад покрывало было коричневым, а, может, зеленым – сейчас определить это было невозможно. Кэрри почему-то пришло в голову сравнение со светом давно погасшей звезды, который много веков пробивал себе путь сквозь такое же пыльное межзвездное пространство, а, когда достиг Земли, то застыл в чьих-то зрачках.

Кэрри знала – не чувствовала, не предполагала, не верила, эти глаголы не определяли ее состояния, – она именно знала, что в этой комнате в эту минуту происходило нечто естественное и, в то же время, загадочное, обычное и, в то же время, настолько редкое, что лишь очень немногие люди (и она в их числе?) могли сказать о себе: "Я это вижу". Что? Пыль… пыль…

Почему никто не входил сюда в течение полувека?

Входили, конечно. Кэрри не сомневалась – настоятельница приходила сюда каждый день. Садилась на этот стул и смотрела в пыльное окно на мир, открывавшийся ее взгляду. Дерево? Может быть. Сад и могилы? Возможно. Что еще она могла видеть? Страны, в которых никогда не была? Времена, до которых не успела дожить?

Настоятельница стирала пыль со стула, прежде чем сесть, – эта аккуратистка не стала бы портить свое, возможно, единственное платье.

На следующий день она зажигала ту же свечу, входила в ту же келью, которая была уже другой, снова стирала со стула пыль, садилась и ждала. Кого? Сестру Изабель?

Конечно. Кого еще?

Может, потому она и вчера, и сейчас оставила Кэрри одну в этой комнате?

Кэрри протянула руку и, преодолевая сопротивление собственного сознания, провела ладонью по пыльной поверхности стола. Поднесла ладонь к глазам и убедилась в том, что знала и так: ладонь была чистой, ни пылинки, ни пятнышка.

Кэрри откинулась на спинку стула, сложила руки на груди и приготовилась слушать, что ей скажет сестра Изабель.

* * *

– Как я без вас соскучился!

Дэниел встретил Кэрри на пороге магазина, он нервно вышагивал взад-вперед по тротуару. На двери висела табличка "Приходите завтра".

Машину Кэрри оставила на парковке за углом, там оказалось свободное место. Дэниела она увидела издалека и замедлила шаг, чтобы полюбоваться на его выправку, прямую спину и светлую шевелюру, напоминавшую крону дерева, в которой заблудились солнечные лучи.

Дэниел поспешил ей навстречу, протянул руки и коснулся пальцев Кэрри – будто проскочила искра, и пальцы прилипли друг к другу, не оторвать. Глаза оказались так близко, что Кэрри увидела в зрачках Дэниела собственное отражение. Отражение вело себя почему-то не так, как Кэрри. Отражение закрыло глаза и…

Кэрри никогда прежде не целовалась с мужчиной посреди улицы. Губы у Дэниела были сухими, и слова, которые он хотел произнести, но не мог, потому что занят был поцелуем, отпечатались у Кэрри в мозгу на мраморной пластине, возникшей в памяти и оставшейся там, чтобы она могла перечитать всякий раз, когда пожелает: "Дорогая, наконец ты вернулась, мне трудно было без тебя, плохо, и теперь мы не должны расставаться".

Можно подумать, ее не было год. Можно подумать, она давала ему повод так говорить с ней. Можно подумать, это не он был утром благовоспитан и холоден, как сын пэра.

Можно подумать… Только зачем?

– Пойдем, милая, – сказал Дэниел, когда они оторвались друг от друга, и к Кэрри вернулось дыхание, которого, как ей казалось, она навсегда лишилась. – Я приготовил на ужин мое любимое блюдо: баранью ногу под чесночным соусом. Уверен, тебя накормили в монастыре, но ты успела проголодаться?

– Меня не кормили, – сказала Кэрри со смехом. Почему-то, вспомнив, как ее провожала к выходу сестра Мергатройд, Кэрри не могла не рассмеяться – такой чопорной была монахиня, с таким усердием делала вид, что ей нет дела до гостьи. – Кофе мы выпили, да. Но на трапезу меня не позвали.

– Это большое упущение с их стороны, – осуждающе сказал Дэниел и сделал движение, будто собирался подхватить Кэрри на руки. Она отстранилась, Дэниел взял ее за локоть и повел не к входу в магазин, а до угла, где оказалась другая дверь, побольше, через нее, видимо, заносили и выносили мебель – большие старинные секретеры или диваны. Они прошли коридором, освещенным тремя яркими бра. Одна дверь вела в помещение магазина, другая к деревянной лестнице на второй этаж. Кэрри споткнулась о нижнюю ступеньку, и Дэниел крепче сжал ее локоть.

Все было готово к трапезе, и Кэрри почувствовала, как голодна. Она прошла в ванную, внимательно оглядела руки – ни следа пыли, – умылась, подумала, что неплохо бы принять ванну, но не сейчас, после ужина. Дэниел ждет, новый Дэниел, а утренний то ли погрузился в спячку, то ли его вообще не было. И если бы Кэрри имела возможность выбора…

Господи, подумала она, конечно, это ее выбор. Себе она может говорить правду. Она не хотела, чтобы ее встречал утренний Дэниел, она думала о другом.

– Рассказывай, – требовательно сказал он, разложив по тарелкам куски мяса, полив соусом, подвинув к Кэрри блюдечки со специями, помидорами, огурцами, зеленым луком и салатом из свежих овощей, который Кэрри любила больше всего. Как он догадался?

– Я начал волноваться после полудня, – продолжал Дэниел. – Думал: "Сколько она там может пробыть, ну два часа, ну три, неужели останется до вечера?". Хотел тебе позвонить, но не решился – может, ты занята, может, ведешь машину. Вообразил, что ты рассердишься, если я стану тебе надоедать.

Он смутился и уставился в свою тарелку.

– Извини, – сказал он.

– Ничего, – пробормотала она. Отправила в рот кусок мяса и продолжила: – Очень вкусно. Очень. Потом запишешь рецепт, хорошо?

И сразу, без перехода:

– Это твой прадед убил сестру Изабель. Он не хотел, конечно. И в мыслях не было. Но он ее убил. А когда понял, что натворил… Ты знаешь, что произошло потом.

Вилка выпала из руки Дэниела и со звоном скатилась на пол.

– Ты хочешь сказать, – произнес Дэниел непослушными губами, – что прадед… его смерть была… ну, то есть…

– Он сам ее выбрал? – уточнила Кэрри. – Думаю, да.

– Бабушка говорила маме, – тихо произнес Дэниел, – что Джон очень боялся смерти.

– Конечно, – кивнула Кэрри. – Все смелые люди боятся смерти. Парадокс? Смелость в том, чтобы преодолеть страх. Джон Данн в тот день отправился в свой последний полет на своем последнем самолете.

– Что тебе пришло в голову? – Дэниел говорил так тихо, что Кэрри скорее угадывала по губам, хотя ей казалось, что все равно слышала каждое слово. Слова возникали в мозгу, будто выведенные нетвердым почерком на светло-зеленом фоне. – То, о чем ты говоришь, невозможно. Пожар в монастыре случился через неделю после смерти прадеда. Не мог же он… Ты шутишь, конечно?

– Дэн… Ты можешь мне не верить, но я просто знаю. Элементы мозаики складываются… я не думаю об этом… они сами сцепляются, и я понимаю, что только так и могло быть. Помнишь в дневнике Джона изображение прямоугольника с рожками и букву W? Сейчас я знаю: это первая буква имени. Виннифред. А рисунок – здание монастыря. Тогда я этого понять не могла, но сейчас представляю, как выглядит монастырь сверху. И буква стоит на изображении того крыла, где помещалась келья сестры Виннифред. Той, которую вынесла из огня Изабель. Джон знал об этом, понимаешь?

– За неделю? – воздел руки горе Дэниел.

– Знал. И сестре Изабель сказал в тот последний день. Может быть, потом понял, что не должен был этого делать. Может, решил, что это его выбор, и он сам выбрал для нее такую ужасную смерть. Тогда он выбрал смерть себе. Не сразу. Потому и возникли две реальности, две памяти. Ты рассказывал.

– Не понимаю, – Дэниел покачал головой. – Ни слова не понимаю, о чем ты толкуешь.

– Джон Данн, – уверенно сказала Кэрри, – понял в те дни, насколько ошибался в своей теории, где один наблюдатель наблюдает за другим, который наблюдает за третьим… Красивая теория, но, пообщавшись с сестрой Изабель, твой прадед разобрался, что на самом деле происходит – с ней, в том числе, а теперь уже и с ним. Понимаешь?

– Нет, – упрямо сказал Дэниел. – А сама ты понимаешь, о чем говоришь?

– Да, – кивнула Кэрри. – И нет.

– Кэрри…

– Глупо? Я знаю объяснение всех произошедших событий. Но знаю… где-то внутри… не могу объяснить… То есть, чувствую, что это так, мозаика сложилась, но я не могу пока увидеть ее всю и словами пересказать даже себе, а тебе тем более.

– Но как же…

– Не торопи меня, – Кэрри чувствовала, что стоит на краю бесконечно глубокого обрыва и не решается заглянуть вниз, хотя и знает, что увидит там не страшную пропасть, а небесную красоту, без которой не сможет теперь жить, потому что…

Просто – не сможет.

– Дэн, – позвала она.

– Что? – спросил Дэниел и посмотрел ей в глаза. Встал. Покачнулся. Оперся рукой о столешницу. Постоял минуту, глядя на Кэрри новым взглядом, в котором она сумела прочитать то, что ему самому еще было не вполне понятно. Кэрри поднялась и ждала его, опустив руки и запрокинув голову, чтобы ему было легче найти ее губы.

Потом они оба выпали из реальности, хотя любой, кто вошел бы в комнату в эти минуты, нашел бы их поцелуй вполне плотским и не таким уж долгим. Может, кому-нибудь показалось бы… Впрочем, какая разница, что бы кому показалось.

Когда к Кэрри вернулось дыхание и способность произносить слова, она прижалась щекой к щеке Дэниела, чувствуя легкую небритость и слабый приятный запах дезодоранта, и сказала:

– Ты видел?

От его ответа зависело многое – и не только в их отношениях.

Дэниел прошептал ей на ухо:

– Да.

И еще раз поцеловал Кэрри в губы.

Она отстранилась, ей хотелось видеть его глаза, его влюбленные глаза, его измученные глаза, его все понимающие глаза.

– Что ты видел и когда?

Он опустил руки и минуту стоял, задумавшись. Во взгляде его что-то терялось, что-то возникало, Кэрри рукой нащупала позади себя стул и села, а Дэниел стоял, покачиваясь, будто приходя в сознание после приступа.

Обошел стол, сел на свое место, механическим движением отодвинул к центру тарелки, нож, вилку, положил на стол локти, на локти – голову.

– Я всегда думал, что это сны, – сказал Дэниел. – Даже когда это происходило со мной днем, ощущение было таким, будто я начинаю клевать носом и вижу сон, такой реальный… У меня всегда были очень реальные сны, но я их забывал.

– Вчера, – сказала Кэрри, – ты ни слова не сказал о своих снах. Я подумала…

– Ты уверена, – перебил ее Дэниел, – что вчера была…

– А ты…

– Мы каждый раз другие, – задумчиво сказал он.

– И каждый раз, – добавила Кэрри, – приближаемся к самим себе.

– Все люди, – продолжал Дэниел, будто не слыша, – меняются каждую минуту, каждое мгновение. Перемены так незначительны, что мало кто их замечает, верно?

– И знаешь, почему?

Дэниел, наконец, услышал, что говорит Кэрри. Он хотел продолжить фразу, но Кэрри ждала ответа, и он сказал:

– Нет. Я могу только чувствовать. Знаешь – ты.

Кэрри кивнула.

– Мне подсказал дневник сестры Изабель, – объяснила она. – И дневник мистера Данна. И то, что произошло в монастыре сегодня.

– Расскажи.

Кэрри пересказала, как ее встретила мать Катерина, как оставила читать дневник, как ей показалось, что это другая тетрадь, как настоятельница отвела ее (как вчера?) в келью сестры Изабель и там…

* * *

Она сидела, прижавшись к спинке стула, будто боялась потерять равновесие и упасть, а воздух в комнате пытался выдавить из себя скопившиеся за много лет звуки. Звуковые волны пересекались, создавая белый шум, а из шума, в конце концов, возникла тишина, как возникают темные кольца на интерференционной картине, известной каждому, кто хоть раз открывал учебник по физике волновых процессов.

– Ты это умеешь, – сказал тихий женский голос. – Только не надо сосредотачиваться. Не надо медитировать. Наоборот. Не думай ни о чем. Смотри, но не видь. Слушай, но не слышь.

Монотонный голос выдавливал слова из воздуха, будто сметану из молока. Голос принадлежал сестре Изабель, но Кэрри знала, что на самом деле это ее собственный голос, хотя и не знала, почему это знает.

Ей показалось, будто она засыпает, и почувствовала, что сознание отделилось от тела. Конечно, это было лишь внутренним ощущением, Кэрри понимала, что находится во власти фантазий, полусна, в котором померещиться может все, что угодно. Тем не менее, видела то, чего – она точно знала, поскольку изучала психологию, в том числе психологические аспекты измененного сознания, – видеть не могла.

* * *

Она стояла на тротуаре на углу Пикадилли и Риджент-стрит. Ей нужно было перейти площадь, на противоположном тротуаре ее ждал Макс. Мальчик что-то присмотрел в компьютерном салоне и ждал ее, чтобы она купила выбранную игру, а она думала, что он слишком увлекается, игру она, конечно, купит, обещала, но поговорит с ним о том, что надо читать книги и размышлять о прочитанном, а не бегать в виртуальном мире за несуществующими монстрами.

Зажегся зеленый, она быстро пошла в толпе, спешившей перейти площадь, на мгновение потеряла Макса из виду и потому, когда услышала крик, не сразу сообразила. Почему интуиция в тот момент отказала… неважно. Макс бросился ей навстречу, а из-за угла вынырнула, как акула из-под воды, зеленая (почему-то запомнился только цвет) машина, задела Макса бортом, промчалась и исчезла, будто и не было. Да и не могло ее быть, откуда было ей взяться, если для машин горел красный, и регулировщик с жезлом стоял посреди площади? Он даже не пошевелился, не видел машину, она для него не существовала. А Макс нелепо выгнулся, вскрикнул и начал медленно падать… как в плохом кино. Кэрри успела подбежать и подхватить сына раньше, чем он опустился на асфальт.

"Что? – бормотала она. – Тебе больно, милый? Зачем ты это сделал?"

"Мама, – Макс не плакал, хотя ему (она видела) было больно. – Я не хотел, я просто забыл…"

"Ты можешь подумать назад?" – спросила она, зная, что, конечно, не может, назад никогда ни у кого не получалось, но она все равно спросила.

"Я…" – губы Макса скривились, глаза закатились, и, возможно, от испуга, а может, потому что в этот момент ее и Макса интуитивные сознания стали единым целым, ей было совершенно все равно, по какой причине, но она сумела это сделать. Смогла. Получилось.

Она стояла на тротуаре, горел красный, на противоположной стороне площади ее ждал Макс, он уже оплатил покупку из своих карманных денег и стоял у входа в магазин такой довольный, что его широкую улыбку Кэрри видела даже отсюда, хотя зрение у нее в последние годы испортилось, и ей пришлось купить очки, которые она, впрочем, очень редко надевала.

Она быстро перешла площадь, когда загорелся зеленый, крепко взяла сына за руку и спросила, чтобы отмести сомнения:

"Тебе было больно? Ты понял, чем это может кончиться?"

Мальчик кивнул, продолжая улыбаться, ему не хотелось портить настроение ни себе, ни маме.

"Ты никогда больше…"

"Ну, мам, я все понял, не будем об этом, хорошо?"

* * *

– Не будем об этом, хорошо?

Это сказала она? Сестра Изабель? Или Макс, которого она сейчас увидела впервые, хотя это был, без сомнения, ее сын. Может мать не узнать своего ребенка? Макс. Его зовут Макс. Его будут звать Макс. Кэрри несколько раз повторила имя вслух.

Что это было? Видение? Галлюцинация? Прозрение?

Возникло желание записать увиденное, потому что кое-какие детали начали ускользать из памяти. Секунду назад Кэрри помнила, что на перекрестке, под светофором, остановилась женщина, которую она узнала… и не смогла вспомнить. Не было в памяти ее имени, ее внешности, ее индивидуальности. Просто женщина, подошедшая к светофору почти одновременно с Максом. Кэрри чувствовала: еще минута, и женщина сотрется, перестанет вспоминаться… какая женщина? Не было никакой женщины.

Бумагу. Пожалуйста… Скорее.

Листок оказался в сумочке – четвертинка, на одной стороне были два телефонных номера и имена, а на другой, чистой, можно было написать… чем? Кэрри копалась в сумочке, а детали видения стирались, как исчезают подробности сна. Если сейчас не найти… Шариковая ручка лежала, конечно, на самом дне, ох эти сумочки, в которых есть все, но найти что-то так трудно, будто нужная вещь заперта в надежном сейфе.

Почему она подумала о сейфе? Мысль, сейчас совершенно не нужная, вытеснила из памяти еще какие-то детали картины, и Кэрри, положив листок на колени, принялась быстро писать, хотя было очень неудобно на мягком, но класть лист на пыльный стол ей не хотелось, и было предчувствие, что, если она положит листок на стол, что-то произойдет, то ли она забудет подробности, то ли вспомнит такое, чего вообще не было.

Буквы получались кривые, шарик то и дело протыкал бумагу, деталей в тексте было так мало, что картина предстала абстракцией, сухим описанием.

Для последнего слова места не осталось, Кэрри перевернула листок и… всё. Больше не вспоминалось. Что-то было, оставившее ощущение произошедшего и провал в памяти. Кэрри подумала, что не зря почти век назад мистер Данн заставлял своих родственников и знакомых записывать сны сразу после пробуждения. Но то сны, а это…

Кэрри пробежала глазами написанное. Писала, конечно, она, но то, что она написала… разве это могло произойти?

"Перекресток Пикадилли и Риджент-стрит Я стою у светофора напротив реклама мобильных андроидов Нокиа Макс выходит из магазина видит меня бежит я кричу стой светофор из-за угла машина бампер задевает Макса его отбрасывает зажигается зеленый и я бегу Макс поднимается сам бледное лицо я говорю больно? Нет? Ты можешь подумать назад? Макс…"

Так что Макс? Что-то происходило потом… Уже не вспомнить.

Кэрри перечитала текст несколько раз, пытаясь вызвать в памяти забытые подробности, сложила листок и спрятала в сумочку.

Почему-то поняла, что больше ей нечего делать в этой келье, где в воздухе жили голоса сестры Изабель и всех, кто сюда входил и произносил хоть слово. И голос Кэрри останется здесь жить, хотя любой физик скажет, что это невозможно, звуковые волны быстро затухают…

– Макс! – позвала она, и звук увяз, она сама едва расслышала произнесенное имя.

Сын. Кэрри не часто задумывалась о замужестве, а о детях и вовсе очень редко. Иногда возникало острое желание прижать к груди теплое родное беспомощное существо, целовать, кормить из ложечки. Инстинкт, ощущение себя женщиной, способной родить. Она представляла, как стала бы воспитывать будущую дочь. Почему-то ей представлялась девочка со светлыми волосами, похожая… ни на кого не похожая, разве что немного на саму Кэрри, как она видела себя в зеркале. Сына она себе не представляла никогда. Не знала, как вести себя с мальчиками, это совсем другие существа.

Макс.

Кэрри медленно обошла комнату, касаясь пальцами стен, стола, полки, на которой когда-то, возможно, стояли книги (Что читала сестра Изабель, оставаясь одна? Женские романы? Вряд ли в монастыре поощрялось чтение светских книг. Что читают монахини?), а сейчас лежало лишь маленькое круглое зеркальце, в котором ничего не отражалось, под слоем пыли угадывалась блестящая поверхность. Кэрри хотела взять зеркальце, но отдернула руку. Коснулась металлических набалдашников на спинке кровати, и в пальцы проскочила искра – похоже, за полвека в металле скопилось много статического электричества, и теперь оно ушло в тело Кэрри. Глупость, конечно, всего лишь ощущение.

Она еще раз оглядела келью, пытаясь обнаружить что-то, принадлежавшее сестре Изабель, говорившее о ее характере, привычках, желаниях. Дерево за окном было неподвижно, ветки застыли, будто неживые. Что-то в этой картине было не так, но что – Кэрри понять не могла, да и не хотела она сейчас понимать, хотела выйти отсюда, найти мать Катерину, еще раз взглянуть на тетрадь…

В коридорчике тускло светила лампочка над дверью, пыльная и почти не дававшая света. А свеча в бронзовом подсвечнике стояла на полке, и, судя по слою пыли, никто не брал подсвечник в руки многие годы. Как это могло быть, если…

Кэрри быстро прошла коридорчик, и ей показалось, что лампочка погасла, как только она вышла в холл. Она не стала проверять свое ощущение – пусть мать Катерина сама разбирается в странностях этого места. Похоже, настоятельница давно привыкла к тому, что все здесь меняется, перегоревшая лампочка опять светит, а свеча гаснет и зажигается от одного только желания или, может, от слов "да будет свет".

Маленькая зеленая дверь в стене закрылась, замок щелкнул, разделив реальности. А может, Кэрри захлопнула дверь и успела забыть об этом?

Сестра Мергатройд стояла посреди холла, смотрела на Кэрри равнодушным взглядом и, вероятно, мысленно произносила слова молитвы.

– Следуйте за мной, – сухо произнесла монахиня и повернулась к Кэрри спиной.

Следовать пришлось к центральному входу, а не к кабинету настоятельницы. Ее выпроваживали? Вчера мать Катерина предлагала ей остаться на трапезу, а сегодня… Действительно предлагала? Кэрри помнила, но что представляла собой ее память?

Однажды, когда ей было лет десять, Кэрри потерялась в лесу. Лес был не густой, небольшая рощица неподалеку от Оксфорда. Нашли ее очень быстро, минут через десять или пятнадцать, но минуты эти показались ей вечностью. Она успела проголодаться, отбиться от нападения злого пчелиного роя (откуда взялся рой? В окрестности не было ни одной пасеки!), провести в лесу ночь, дрожа от ужаса, и только утром услышала приближавшиеся голоса…

Бросившись отцу на шею, она принялась рассказывать о своих приключениях и была скорее разочарована, чем удивлена, когда отец поднял ее на руки (чего не делал лет уже пять) и сказал ласково:

– Милая Кэрри, у тебя буйная фантазия. Какая ночь, девочка? Мы всего четверть часа назад оставили тебя на лужайке, ты пошла посмотреть, водятся ли тут зайцы.

Фантазия? Тогда она не думала об этом, ей было достаточно того, что она все помнила. Помнила, как ночью большая белая птица летала над головой и ухала страшным голосом, повторяя одно и то же слово: "Попалась!". Помнила, как под утро, дрожа от холода, пыталась забраться под куст, воображая, что там теплее, и только расцарапала ладони.

Она показала ладони отцу – царапин было много, все свежие.

– Это ты в кустах ежевики застряла, сейчас я смажу, и все пройдет.

Отец ей не верил, и об этом случае она никому больше не рассказывала, даже маме, а со временем и сама перестала вспоминать…

Может, действительно это была ложная память, минутная игра воображения, запечатленная мозгом в том его отделе, где хранятся воспоминания? Кэрри знала, насколько плохо, несмотря на многочисленные исследования, психологам и медикам известно, как работает механизм памяти. Создать ложную память так же легко, как выпить стакан хорошего чая.

Но для появления ложной памяти должна быть серьезная причина. Стресс, как тогда, в лесу. Или…

Кэрри не успела продумать мелькнувшую мысль. Сестра Мергатройд подвела ее к воротам, Кэрри только и оставалось, что попрощаться и получить в ответ сухой кивок.

Вспомнив утреннего Дэниела и вчерашнего, Кэрри подумала, что… Мысль возникла, будто фотография в ванночке с проявителем, и Кэрри быстро залила ее закрепителем – представила, как на распластанную в проявителе мысль, похожую на фотографический отпечаток, льется струйка раствора фиксажа. Мысль упорядочилась, и Кэрри знала, что не забудет ее. Яркая в своей определенности мысль, озарение, в котором ей не следовало сомневаться. Так оно все и было.

Интуитивная идея подобна религиозному прозрению, она так же очевидна, так же не нуждается в доказательствах, и так же может выглядеть неверной и глупой для каждого, кто станет оценивать ее с позиций строгой науки. Хотя, если разобраться, именно строго научной такая мысль обычно и бывала.

"Сначала мы о законе природы просто догадываемся"…

В машине Кэрри посидела несколько минут, приводя в порядок не мысли, которые запрятала поглубже, чтобы поделиться ими потом с Дэниелом, а растрепанные чувства и ощущения. Включила двигатель и медленно поехала от монастыря прочь, поглядывая в зеркальце заднего вида: вдруг кто-нибудь выйдет, помашет ей, вернитесь, мол…

Проехав мили две, Кэрри съехала на обочину и достала мобильник. Она не знала номера телефона матери Катерины, но была уверена…

В списке контактов на букву "М" был Мачнер с кафедры философии физики, Маргарет, с которой Кэрри не общалась два месяца, поссорившись по глупой причине, о которой сейчас не хотелось вспоминать. Еще была Марта, дочь Сандры Грэхем из колледжа Гринвича, Мириам из Кембриджа, Мерчисон, профессор истории науки из Глазго и… Да. Мать Катерина, настоятельница англиканского женского монастыря.

Кэрри не помнила, чтобы… Хотя… А впрочем, неважно.

Она нажала кнопку вызова и долго ждала, провожая взглядом проносившиеся мимо машины. Еще один гудок, и она услышит сообщение, что включен автоответчик.

– Слушаю вас, дорогая мисс Уинстон, – сказал тихий и ясный, как лунный свет в безоблачную ночь, голос, который Кэрри не сразу узнала.

– Простите, мать Катерина. Меня так быстро выпроводили из монастыря, что я не успела вас поблагодарить.

– О, – в голосе настоятельницы послышалось смущение, – это было сделано для вашей пользы. Если бы вы вернулись ко мне, ваши ощущения…

Мать Катерина сделала паузу, и Кэрри сказала:

– Я понимаю. Интерференция реальностей.

– Не знаю такого слова, – мягко произнесла мать Катерина. – Просто… Вы бы не смогли отделить.

– Мне кажется, я поняла, что произошло в августе 1949 года, – сказала Кэрри. – То есть, не то, чтобы поняла. Я знаю.

– Конечно, знаете.

– И вы…

– Господь, – с неожиданной грустью произнес голос настоятельницы, – не удостоил меня такой способностью, какой была одарена сестра Изабель. Жизнь ее была трудной… считали блаженной… и вас, дорогая мисс Уинстон, ожидает не менее… потому что… – голос то уплывал, то появлялся, – …справитесь, я уверена…

– Мне хотелось дочитать дневник, – пожаловалась Кэрри.

– Вам это ни к чему, – сказала настоятельница. – Сестра Изабель говорила… Мистер Данн знал… это стоило ему жизни…

Голос удалился и совсем пропал, остались только очень далекие шорохи, потом исчезли и они, в трубке возникло пустое молчание, какое бывает, когда нет соединения с абонентом, и сигнал блуждает в сети, не зная, куда приткнуться.