Текст книги "Боги-17"

Вырвалось само:

– Я не хотел…

– Конечно не хотел… Но что за дело… – Человек вдруг резко и гибко поднялся на ноги – Идем тогда.

Он оказался высокого росту.

– Куда?! – Митька неосознанно отшатнулся.

– Туда, – дядька указал на крышу стройки, – хоронить его…

– Хоронят в земле, – тупо буркнул Митька.

– Что за плебейство! – воскликнул мужчина. – Крылья имеют такое же отношение к земле, как плавник к пламени. Ну же, отдай ему последние почести – ты отправил его туда. Так уж иди до конца. Дело, не доведенное до конца не только не имеет своей силы, но и тебя ослабляет… Идем. Меня зовут Михаил, кстати, можешь не бояться незнакомца – теперь я – знакомец.

Митька ошарашенный необычными, смешными речами мужчины и заинтригованный чем-то, подал руку на автомате:

– Митька. – и быстро прибавил. – Но в руки я его не возьму…

– Митька – это Дмитрий? – уточнил Михаил.

Митька криво улыбнулся:

– Может Дмитрий, а может и Матвей. Я не знаю, как меня зовут. Никто не знает.

– Дела, – покачал головой мужчина. – А тебе самому какое имя нравится больше? Паспорт получишь, там сам можешь имя выбрать.

– Не знаю, – проворчал Митька. – Монетку подкину, какое выпадет, так и будет.

Михаил улыбнулся на это и сказал:

– Пойдём, человек с двумя именами.

Они забрались на крышу. На самый верх. Митька влез сразу за «дядей Мишей». И, несмотря на пасмурное небо защурился. Осторожно подошел к бортику. Затаив дыхание, глянул вперед. На город. И его без предупреждения накрыло такое мощное чувство абсолютной свободы, всемогущества – захотелось засмеяться от счастья, заорать что-то бессмысленно-восторженное, дурацкое – Ого-а-а-ага-га-га-уу-у-у!!!!!! Сдержался. Вздохнул только.

– Впервые здесь?

Митька обернулся. Дядя Миша только что, видно, положил тельце птицы в железную буржуйку, которая торчала в дальнем углу крыши – Митька ее не заметил сразу. Печурка не чадила, хотя огонь в ней явно горел. Митька правда был на крыше впервые, он просто не знал, что на неё можно залезть – большинство лестниц обрушилось, а дядя Миша провёл их какими-то сложными путями через подвал, а оттуда уже наверх, по целым лестницам.

– Здесь хорошо, – не дождавшись ответа, – заметил дядя Миша… Митька молча согласился от всей души.

Снег продолжал падать. Становился все гуще. Путался в густых Митькиных кудрях, попадал на лицо, скользил по губам, таял мокрыми невесомыми поцелуями… Города не стало за пеленой снега. Серой. Темнело. Они уже вдвоем выгребали из буржуйки пепел… Дядя Миша сеял его с крыши… Пепел мешался со снегом, не долетая до земли. Митька смотрел вниз. Отсюда места недавних действий казались другими – компактно-логичными, завершенными, как-то странно, мучительно правильными, связанными… Стены, промежутки между… Камни, стекло… И снег. Снег.

И отныне Митька…

…стал приходить на крышу каждый день. Наконец-то у него появился друг, да ещё взрослый друг, который не отмахивался, который понимал Митьку. С которым можно было поговорить по-настоящему, ничего не скрывая и не боясь. Сперва Митька стеснялся, потом как-то поймал себя на том, что говорит уже несколько часов подряд.

Дядя Миша оказался самым настоящим бездомным. Он жил в сторожке при больничном комплексе, но это, конечно, домом считаться не могло. Дядя Миша был не из тех опустившихся бездомных, которых Митька повидал достаточно за свою короткую жизнь: вообще не употреблял спиртного, раз в неделю ходил в баню, одежда его был всегда аккуратна и чиста – хотя и зашита-перештопана во многих местах. Работал дядя Миша разнорабочим в больничном комплексе – и дворник, и сторож, и грузчик, и много кто ещё.

Митька рассказал ему о себе почти всё. Но дядя Миша о прошлом своём не рассказывал никогда – Митьке было мучительно интересно, как же этот со всех сторон нормальный дядька дошёл до такой жизни. Воображение рисовало картины одна другой краше: дядя Миша бывший шпион и скрывается от врагов; дядя Миша пожертвовал квартирой в пользу сирот; дядя Миша дал рыцарский обет жить в скромности… И так далее. Иногда приходили в голову Митьке более здравые и скучные идеи: дядю Мишу обманули родственники и выселили; дядя Миша – зашившийся алкоголик, который успел пропить всё, прежде чем исправился. Впрочем, для алкоголика, пусть и бывшего, тот слишком хорошо выглядел – не было ни синюшных мешков под глазами, ни желтизны в белках глаз, в коже. Даже ни единого седого волоса. Возраст дяди Миши Митька определить так и не сумел, а спрашивать не решался.

Иногда Митька украдкой, стесняясь, таскал ему продукты – хлеб, картошку, один раз принёс пару котлет. Дядя Миша серьёзно принимал подарки, но ели они всегда вместе, и неизменно Митька угощался вкладом в общий стол дяди Миши. Ещё дядя Миша знал огромное количество историй, баек, сказок. И умел их рассказывать. И охотно занимался этим. Ни единой, самой короткой сказки, Митька не запомнил. Но слушал все подряд, запойно, как в трансе. И мир становился дивен и загадочен.

Митька стал другим человеком. За каких-то полгода характер его изменился разительно и совершенно. Мама первая заметила – он перестал грубить, перечить, выполнял без лишних слов все просьбы и поручения. К ругани и похвалам оставался равнодушен, хотя раньше и то и другое резко меняли его настроение. В классе тоже обратили внимание – Митька перестал быть «психом» так плавно и естественно, что при том не перешел, как боялся всегда, в разряд «лохов»…Его по привычке продолжали побаиваться и извинять все его «не-такие» поступки. Кроме того, у Митьки появилась невыносимая с точки зрения Коляна привычка – во все вмешиваться. То есть, когда в классе возникали жаркие дебаты по поводу того, что круче – сиськи физички или жопа классухи – он, как раз-таки и не вмешивался, но стоило, допустим, пацанам по старой классной традиции приниматься за изведение Верки-не-родись-красивой, Митяй тут же оказывался рядом. Поскольку в конфликты он по прежнему вступал с шиком и фанатизмом, пацаны неизменно отступали, причем и дразнить на предмет «жоних, ёпт» не пытались. Слишком очевидно было, что Митька не из романтических или корыстных устремлений заступается – он и дерущуюся малышню в коридорах разнимал и пятиклассникам, которые кошек мучали, вламывал так, что не стыдно было. Колян хоть и был в «полном офигении» по поводу Митькиного поведения, но дружить с ним не переставал. О дяде Мише не знал ни он, ни родители Митьки, ни одна живая душа. Хотя никто у Митьки хранить это в тайне не требовал.

Возможно, Митька изменился уже от самого общения с дядей Мишей, но случилось ещё кое-что, гораздо более жёстко повлиявшее на Митькино поведение и мироощущение.

Родинка.

Митька заметил её случайно, недели через три после случая с вороной. Маленькое чёрное четырёхконечное пятнышко в центре груди. Возможно, она появилась и раньше, просто была слишком маленькой для того, чтобы её заметить. А потом разрослась. Это была её самая неприятная особенность – она росла. Не всё время. Как бы толчками, от случая к случаю. Закономерность её роста тоже стала понятна не сразу, а когда до Митьки наконец дошло, что эта проклятая родинка растёт тогда, когда он поступает «не по совести», она превратилась в довольно неприятное пятно с неровным краем, сантиметра три в диаметре. А до этого Митька просто равнодушно поковырял ее ногтем, да и забыл тут же…

Первый раз родинка рванула в рост, когда Митька обошёл дерущихся первоклассников во дворе. У них были разные весовые категории, мелкому приходилось плохо. Митька думал было гаркнуть на них, но смолчал. Родинка зазудела. А вечером он заметил, как она раздалась в одну сторону углом. Митька жутко перепугался. Рассказал родителям о пятне. До самого нового года его таскали по дерматологам. За это время Митька убедился окончательно в том, как родинка «работает», а врачи всё разводили руками, сообщая, что пятно хоть и интересный медицинский феномен, опасности никакой для Митьки не представляет, а если будет очень портить жизнь, всегда можно косметически удалить его. У Митькиной матери явно отлегло от сердца. А вот Митька к тому времени уже был уверен, что никакими средствами пятно удалить не удастся. Так что после Нового Года у него началась совсем другая жизнь.

Жизнь, в которой ему нельзя было стоять в стороне, оставляя без помощи нуждающегося, нельзя было злиться и желать сдохнуть, нельзя было даже списывать и пререкаться с родителями. А иначе… Он не знал, что будет, если родинка разрастётся по всему телу.

Про родинку он рассказал и дяде Мише. Уже после того, как последний врач выдал свой вердикт, а родители стали выпускать его вечерами из дома. В синеватых сумерках января на крыше, которая была покрыта пуховым слоем свежего снега (его не нужно было чистить весь, потому что у плоской крыши были надёжные бетонные борта. Но с бортов снег нужно было скинуть, чтобы он не свалился сам и не убил кого-нибудь) они работали лопатами вместе. Дядя Миша внимательно его выслушал.

– Сильно она тебе мешает? – спросил он, коротко глянув на Митьку. – Не воешь ещё от жизни такой?

Митька хотел было ответить, что страшно мешает, но с удивлением понял, что уже попривык к ней. Для учёбы от родинки вообще была одна польза, приходилось учить уроки на совесть, оценки закономерно стали лучше. Дома всё стало ладиться. Мать стала добрее, приветливее, отец внимательнее и веселее.

– Вообще на самом деле даже как-то дышится легче, – неохотно признался он.

– Такие вещи закаляют тело и душу, – согласился дядя Миша, будто ожидавший именно этого ответа. – Тебе повезло, что внутреннее у тебя теперь так связано со внешним. Тебе есть на что ориентироваться, у кого спросить совета. Это твой компас. Редчайший дар. Я только раз слышал о таком, – задумчиво добавил он, не сбавляя темпа работы.

Митька опёрся о лопату, приготовившись слушать.

– Это случилось ещё в те времена, когда человек не приручил металл и огонь, но умел договариваться с духами, чтобы те давали человеку удачу на охоте. Самое страшное, что могло тогда случиться с человеком – обидеть какого-нибудь духа. Их в то время на земле, воздухе и воде было множество. Один охотник ушёл в лес и, пытаясь убить камнем птицу, случайно попал в ворона. В том вороне же был один из могущественнейших духов. И он очень оскорбился за то, что человек лишил его физической формы. Дух потребовал у человека нового тела, взамен испорченного. Много дней человек приносил духу тела различных животных, но ни одно духу не понравилось. Наконец, дух сказал, что ему нужно тело самого человека. Тогда человек пал на колени и молил его о пощаде, и в знак смирения похоронил ворона в красивом глиняном горшке, на полях, где хоронило его племя своих родичей. Каждый день человек приносил духу в жертву ровно половину своей добычи, плакал и просил прощения. Но дух оставался бесстрастен. Всё, что ему было нужно – тело человека. Безутешный человек считал дни до смерти, он обратился к шаману племени за советом и тот открыл ему, что дух не может забрать у человека тело, когда только пожелает. Ведь и у человека тоже есть дух и он крепко сидит в теле. Всё, что может сделать дух – ослабить человека, разбить и растлить, чтобы легко выковырнуть его из тела, как гнилой орех из прочной скорлупы. «Как же мне понять, что мой дух слабеет?» – спросил человек, и шаман научил его.

Он сжёг и смешал в очаге волшебные травы, размешал золу водой, велел человеку ту воду выпить, а остатками золы нарисовал на его груди точку. Если дух человека оказывался ослаблен, точка начинала расти, расползаться по телу. Если же охотник смог опять укрепить свой дух, точка возвращалась в прежние размеры. Так стал жить охотник с тех пор, учился распознавать, какие его слова или действия ослабят дух, а какие – усилят. Со временем начал он замечать, что прочие люди племени постоянно совершают поступки, ослабляющие их дух, только не замечают этого, ведь у них на груди нет волшебной точки. Леность, беспечность, жадность, обжорство, злонравие и тщеславие ослабляли людей. Они скорее умирали от ран и болезней, чем те, кто не поддавался страстям. Сперва охотник попытался рассказать соплеменникам об опасности, но ему не верили. И охотник незаметно исполнился презрения к слабым людям. Сезоны сменяли сезоны, охотник начал надеяться, что дух ворона забыл о нём. К тому времени он уже знал, что даже если человек на первый взгляд твёрд духом и не поддаётся страстям, он всё равно теряет силы – ведь хватает неосторожной мысли, чтобы точка на груди разрасталась пятном. А многие охотники не боялись и слов – ропот, хвастовство, злословие, ложь – всё ослабляло дух. Долго учился он держать в повиновении свои мысли и чувства: быть беспристрастным, бесстрастным и невозмутимым. А когда он достиг вершины владения собой, в его жилище вошла прекраснейшая женщина, которую он когда-либо видел. Она взяла его за руку и сказала: взгляни, о достойнейший, ты живёшь среди неразумных животных, они одержимы страстями, их дух слаб и жалок, твой же дух подобен морю и скалам. Идём со мной, ведь тебе не место среди таких как они.

Охотник внял её словам и возгордился. В тот же миг женщина исчезла, а дух ворона завладел им. Охотник обезумел и убежал в лес. Никто никогда больше не видел его. Только много веков потом пугали детей чёрным человеком, который приходит из леса.

– Так что? – помолчав, но не дождавшись продолжения, огорошенно заговорил Митька. – Я тоже убил какого-то там духа в вороне что ли?

Дядя Миша ничего ему не ответил, как будто вопроса и не было.

– Очень уж сказка ваша похожа на то, что происходит со мной, – попытался Митька ещё раз и добавил, помолчав: – Что со мной будет, если она (он потыкал себе в солнечное сплетение) расползётся? Я… Я умру, да? Или сойду с ума?

– Я бы на твоём месте всеми силами постарался не проверять этого, – заметил дядя Миша.

«Тем более, что заставить родинку сжиматься у меня не получается, как от того охотника, – подумал Митька». Он чувствовал себя обманутым. Узнай он эту историю сразу же, такой паники бы не было. Он был бы готов.

– Ты бы мне не поверил, – ответил на его мысли дядя Миша. – Да и что бы это изменило? «Ничего, – понял Митька». Ворона была убита, а он – пойман в тот же момент. По шее пробежал неприятный холодок, совсем не тот, что мог вызвать январский кусачий ветер. Этот холодок шёл изнутри. От родинки. Он передёрнулся и усиленно заработал лопатой.

– Я и сейчас не верю, – с вызовом заметил Митька.

«Это мы ещё посмотрим, – упрямо думал он. – Посмотрим ещё, кто кого».

А потом появилась Верка… До Верки-не-родись-красивой докапывались, сколько Митька её помнил. К ним она пришла в пятом классе, и класс её не принял. Сплочённость имела свою обратную сторону – в их коллектив трудно было влиться новичкам. Верка, вроде, и не стремилась в коллектив, чем его ещё сильнее против себя настроила. Вообще-то её не так чтобы сильно задирали – она была очень тихая, неприметная, училась средненько, вообще ничем не выделялась. Из девчонок кто-то заметил, что Верка за собой не следит, как следует – не красится, шмотки носит «стрёмные». Вот тогда и прилепилось к ней это «не родись красивой». Время от времени кто-то из класса проходился по Веркиному счёту. Не из злобы, а по привычке, для порядку. Чаще всего парни. Митька никогда не проходился, он считал это свинством. Но если раньше мог просто молча отвернуться, то теперь родинка ему этого не позволяла. Когда он влез первый раз, на него с одинаковым удивлением посмотрели и задиралы и Верка. Посмотрели и ничего не сказали. Задиры вяло отшутились и ушли, Верка уткнулась носом в учебник. Митька только вздохнул с облегчением, что малой кровью отделался. Но потом пришлось вступаться ещё раз, и ещё. Пока все не поняли, что Митька больше Верку в обиду не даст. Пошептались и плюнули – псих же. Привычка задирать Верку исчезла. Через месяц уже и Митька даже не вспоминал об этих эпизодах. Но Верка, оказывается, всё помнила.

На переменах класс разделялся на две относительно равные части – мужскую и женскую, которые практически не смешивались. Одиночки, типа Верки, оставались на местах, парни тусовались на задних рядах парт, а девчонки – у доски. Митька чаще всего тоже предпочитал посидеть за партой один, но он тщательно следил за балансом общения, так чтобы примерно каждую пятую перемену проводить в кружке. Он ужасно презирал себя за это, но поделать ничего не мог – за репутацию он предательски боялся.

Как раз в одну из тех перемен, когда Митька стоял в кружке, скучая среди дежурных разговоров, Верка, повинуясь только ей одной известному сигналу, встала со своей парты и через весь класс прошла к мужскому кружку. Пацаны, да и девчонки на другом конце класса, удивлённо примолкли. Раньше Верка ничего подобного не делала.

– Митя, можно тебя на секундочку? – спросила она тихо, но серьёзно, глядя ему прямо в глаза. Митька покраснел и смешался. «Этого только не хватало! – страдальчески подумал он и на Верку посмотрел почти с ненавистью». Её это не отпугнуло. Пацаны принялись похохатывать. Митька метнул свирепый взгляд на Коляна и, напустив на себя, вид холодный и отстранённый бросил Верке:

– Чего надо?

– Пойдём, – попросила Верка и, не дожидаясь ответа, не оборачиваясь, тихо посеменила вон из класса. Митька был так сбит с толку, что послушно пошёл следом. Они вышли в коридор. Митька прекрасно чувствовал, как весь класс следит за ними.

За пределами класса мужество внезапно оставило Верку. Она поникла плечами, опустила глаза в пол и принялась вертеть в руках какую-то книжку, которую Митька только теперь заметил.

– Ну, чё надо-то? – подбодрил её Митька, хмуро и опасливо прислушиваясь к родинке – не перегибает ли палку? Как вести себя наедине с девчонками Митька в свои полных четырнадцать лет почти не представлял.

Верка опустила голову ещё ниже и сбивчивой скороговоркой выпалила:

– Ты же читать любишь, да? Я вот принесла тебе книжку… почитать. Мне кажется, она тебе понравится.

И протянула её Митьке. Митька глупо захлопал глазами, принимая книгу в руки. Из класса послышалось чьё-то фырканье. Верку как ветром сдуло. Митька чувствовал себя ослом. Больше всего сейчас ему хотелось выкинуть чёртову книжку в окошко и забыть об этом. Из дверей класса на него с весёлым любопытством смотрела физиономия Коляна. Митька скрипнул зубами и, держа марку, с непроницаемым выражением лица, вошёл в класс и уселся за партой. Только теперь он посмотрел на обложку книги. «Посёлок» Кир Булычев. Митька не читал. Стул рядом скрипнул – Колян подсел к нему. Митька только покосился на него.

– Во Верка чеканутая в натуре, – радостно начал он разговор. – Чё ей надо было?

Он попытался взять книжку у Митьки из рук. Митька не дал – вырвал и сунул в сумку.

– Ну чё ты, – обиженно заныл Колян. – Ты ваще красавчик, лучше б за бабки её огораживал, дудло. За книжки, бля, рыцоря корчишь… Псих, – закончил Колян.

Это было близко к «лоху». Митька повернулся к нему и сказал спокойно, сдерживая злость:

– Нифига она меня не купила, дебил. Она просто так зачем-то притащила.

Колян хохотнул:

– А, типа ордена за службу выдала.

– Завали пасть, – раздражённо сказал Митька.

– Да ладно, чё ты, – Колян хлопнул его по плечу. – Чё ты, Митяй, ты ж знаешь, что я за тебя всех паааааррррву. Верка вон, думает, что ты за неё всех пааааррррвёшь. Так и живём.

Митька промолчал. Колян невольно пролил свет на эту тёмную для Митьки ситуацию: «Блин, да я же ей нравлюсь, – с ужасом подумал он, глядя на возвратившуюся за парту Верку. – И что теперь со мной сделают?». Сразу стало противно самому от себя. Тут же на него накатила злоба – на себя и на Коляна и на Верку, которая решила в него втюриться. Родинка шевельнулась. Митька схватился за грудь с совсем другим страхом. Дядя Миша научил его, как остановить родинку. Нужно было просто оставаться бесстрастным и честным. Просто. А ещё нельзя было причинять огорчение другим, оставлять их в беде… И всё это плохо сочеталось между собой. Митька закрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Он не потеряет себя, он не потеряет себя. Колян трепал с соседями по ряду, а то мог бы пристать к Митьке – что, мол, в обморок наладился? К звонку Митька уже обрёл большее или меньшее равновесие. И оказался способен воспринимать урок. Ближе к концу, Колян, улучив минутку, спросил его свистящим шёпотом:

– Ну чё ты, если чё с Веркой теперь будешь ходить?

– А что, сам хотел? – тихо спросил Митька.

– Не, – Колян замялся. – Ну своя тёлка – эт круто, хоть и Верка. Ты тогда с нами не пошёл… А в путяге все с тёлками гуляют. Статус, ёпта. Верка ваще-то ничо, жопа такая классная…

– Заткнись, – чуть ли не в голос сказал Митька и на этом их разговор жёстко оборвала алгебраичка. Но у Митьки на душе стало чуть легче.

С того дня Верка прочно вошла в Митькину реальность. Запросто так, естественно и незаметно, в её стиле. Митьку именно это поразило в ней больше всего – он привык, что все девчонки вздорные, шумные, нахальные. Но тихоня Верка оказалась куда въедливее и упорнее любой громогласной, продувной ПТУшницы. У некрасивой, незаметной Верки был, оказывается, настоящий талант входить в чужие жизни.

Про Веру Митька рассказал дядь Мише сразу же, без утайки. Не с гордостью, хвастаясь, а скорее с недоумением. Дядя Миша покивал на Митькино короткое объявление, а потом, как бы между делом, задав несколько вопросов, заставил Митьку рассказать всю эту историю.

– Она настоящий наблюдатель, – заключил дядя Миша. – Ценное качество, поучись у неё этому.

– Почему это ты решил, что мне у неё учиться нужно? – задето спросил Митька.

– Хотя бы потому, что у неё хватило внимания определить твои предпочтения по книгам и помнить, что ты читал, а чего не читал, – пояснил дядя Миша. – Ведь ты для неё раньше был просто одноклассником, но она всё заметила и запомнила.

– Может, она в меня давно влюблена? – хмуро возразил Митька. – Вот и следила…

– А ты проверь её, наверняка, она про весь класс много чего знает, про учителей ваших тоже.

Митька над этим задумался и очень скоро проверил Верку. Дядя Миша как всегда оказался прав – Верка в самом деле была как настоящий шпион – выдала Митьке кучу информации о любом, о ком у них заходил разговор. Даже о Коляне. Митька был поражён. Довольно быстро Митька убедился, что свою наблюдательность Вера умеет ещё и применять – на его родителях. Побывав у него в гостях буквально пару раз (с её подачи они стали вместе заниматься уроками, чтобы вытянуть оценки, у Митьки было неважно с алгеброй и химией, несмотря на прилежание, а у Верки с географией и физикой), она прочно завоевала симпатии и матери и, что особенно убило Митьку, отца. А ведь отец поначалу посмотрел на Верку чуть ли не с брезгливостью – такие девушки были не в его вкусе. Родители Митьки стали звать Верку не иначе, как Верочкой и чуть ли ковром перед ней не стелились. Митька, несмотря на заветы дяди Миши, так и не понял, каким образом Верка это провернула. Он с негодованием отметал идею о том, что для отца хватило пары тихих но полных благоговения вопросов о том, как он так незаметно закрепил систему стеллажей в коридоре, а для матери – рецепта как солить капусту с клюквой. Митька не привык обращать внимания на такие вещи, а Вера наоборот с трудом понимала его вечное «парение духа». Понимала с трудом, но настолько явно и искренне им восхищалась, такая готовность помогать Митьке во всём была в ней, что это только льстило им обоим и никак не мешало отношениям.

Чем дольше и больше они были вместе, тем меньше времени у Митьки оставалось на крышу.

Он не то чтобы влюбился в Верку, но как-то втянулся в эту новую для него «семейную жизнь», притёрся к новому статусу в классе, где все всё прекрасно знали, хотя Митька с Веркой и не афишировали свои отношения. В классе они были пока единственной «серьёзной» парой. Колян постоянно таскался с ними, очевидно, не чувствуя никакой неловкости:

– Третий не лишний, третий – запасной, – поговаривал он, похабно скалясь. Митьку это коробило. А Верку, вроде бы и нет.

– Он ведь твой лучший друг, – серьёзно говорила она. Верка вообще была смертельно серьёзной. И за этой серьёзностью Митька был полностью не в состоянии прочитать, что она на самом деле думала и чувствовала по тому или иному поводу.

Так прошёл девятый класс, начался десятый. Митька едва ли больше нескольких раз появился на крыше за этот год. Да ещё и незадолго до дня рождения его свалила тяжелейшая ангина. Температура держалась под сорок и никак не хотела уходить. Мать и отец работали сутками посменно, с Митькой возиться было некому. Если бы не Верка. На второй или третий день болезни Митька открыл замутнённые от боли глаза и осознал, что не может встать, чтобы пойти попить. Рядом шевельнулись.

– Матвей, хочешь чаю? С мёдом.

Митька вздрогнул: рядом с его кроватью сидела Верка, аккуратная и состредоточенная, как медсестра. На столике рядом были разложены таблетки, градусник, стоял чай.

– Ты чего не в школе? – сипло просвистеел Митька с трудом выталкивая слова из опухшего горла.

– Сегодня воскресенье. А ещё я с Ниной Петровной договорилась, они всё понимают. Буду с тобой на больничном. Попей, пожалуйста. И возьми градусник.

И Верка практически не отходила от него две недели. Читала вслух, следила за приёмом лекарств и температурой. Уже когда Митька выздоровел и отмечал день рождения с семьёй, его родители пожелали познакомиться с Веркиными. И его не отпускала мысль, что в тот день была репетиция свадьбы. Это одновременно и взволновало и напугало его – неужели вот так? Вот она Вера, и она будет рядом до самой его смерти. А он эжтого хочет? Митька попытался найти ответ и не смог. Тогда ему захотелось сходить на крышу. И он даже совершил несколько попыток, но что-то его постоянно отвлекало. А ещё ему было совестно перед дядей Мишей – пропал почти на полгода, а тут, как приспичило, так появился.

Так пролетела весна, лето закрутило своей жизнью, крыша отодвинулась ещё дальше от Митьки, впереди был выпускной класс.

Лето все провели в городе, Колян подрабатывал на стройке, Митька тоже взялся было, но ему быстро опротивело общество рабочих. Верка устроилась в школьную библиотеку. Вечерами они с Коляном шли за Веркой и провожали её до дому.

– Слышь, – свистящим лихорадочным шёпотом, иногда спрашивал его Колян, беспокойно озираясь. – А у вас с Веркой было? А? Было?

Митьку эти разговоры оскорбляли до глубины души: не твоё собачье дело! Каждый раз хотелось взреветь ему. А может быть, его так бесили расспросы Коляна, потому что сказать было нечего – они с Веркой даже толком и не целовались по-взрослому. А каждый раз, когда целовались, Митька чувствовал себя глупым, некулюжим, неумелым и вообще подозревал, что Верке это всё не нравится.

– Отвали, – цедил Митька. – Сам когда уже тёлку заведёшь?

Эти разговоры в свою очередь не нравились Коляну – среди девчонок он успехом совершенно не пользовался. Низенький, щуплый, нервный, глуповатый. Митька не успел понять, когда начал относиться к другу с лёгким снисхождением – все вокруг выросли, уже вот-вот начнут взрослую жизнь, а он всё такой же – класса с седьмого и не поменялся.

Иногда Митька мрачно думал, что Колян до пенсии останется их «другом семьи» и будет болаться за ними хвостом всю жизнь. А потом пришёл сентябрь, а с ним – выпускной класс.