Текст книги "Связующая партия"

– В путь нам сейчас все равно нельзя отправляться, – объяснила она спутникам свои действия, – наши кони, должно быть, выбились из сил, переплывая Синявку. Надо дать им возможность отдохнуть и отогреться, а значит, нам нужен большой жаркий костер.

Кред и Эльра поняли ее и, не дожидаясь дальнейших намеков, отправились собирать хворост, а Алана пошла к самой кромке воды встречать группу четвероногих купальщиков.

– Вот я и за границей! – торжественно произнес Фррумар, ступая на глинистый берег, – впервые за все три года моей жизни! А ты хотела меня бросить на том берегу. Хозяйка называется. Не для того я родился, чтобы всю жизнь топтать одну и ту же землю. Я, может, мир повидать хочу.

Остальные кони согласно заржали, поддерживая своего лидера, и только скромная кобылка Эльры от комментариев воздержалась.

– Ладно, путешественники, пойдемте греться, – улыбаясь, сказала Алана и обняла своего жеребца за шею, уткнувшись носом в его мокрую гриву.

Скакунов разместили поближе к огню и обтерли их одеялами, которые тут же и развесили сушиться. О том, чтобы двинуться в путь до наступления утра, нечего было и думать, но лечь спать тоже было нельзя: все одеяла были влажными, а ложиться на стылую землю никому не хотелось. Поэтому люди, уместившись между лошадей, расселись вокруг костра, и Кред принялся рассказывать истории из своей жизни бродячего музыканта.

Однажды, в самом начале зимы, ехал я по дороге. Ехал просто вперед, не зная, куда забреду и что увижу. Я был тогда молод и не изъездил еще всю Ардению, и многие дороги были для меня новыми.

Было тогда холодно и довольно-таки мерзко. А еще, почему-то, очень одиноко. У каждого барда бывают такие моменты, и за них некоторые начинают ненавидеть свою профессию, и я понимаю их: холод, голод, одиночество, безысходность… Что в этом всем можно найти хорошего? А особенно это тяжко для барда, который привык быть душой компании.

Тогда я ехал просто навстречу своему будущему, надеясь, что сама судьба расстелет его передо мной.

Дорога становилась все более узкой и запущенной. Было видно, что ее давно не чинили и пользовались ею редко. Наконец, вдали перед собой я заметил зубчатую стену города. Это обрадовало меня, ведь город сулил не только заработок и горячую пищу, но и человеческое общение, по которому я так истосковался. Однако, по мере того как я подъезжал, мне становились заметны пробоины в стене. Она была разломана и кое-где обвалилась вовсе, но некоторые участки ее были целы и гордо возвышались над каменным крошевом.

Я подъехал к самым воротам. Они наполовину сгнили. Одна створка висела на единственной уцелевшей заржавленной петле, вторая валялась на земле в дорожной пыли. И, естественно, ни единого стражника рядом не наблюдалось.

Это место немного пугало и настораживало меня, но уже смеркалось, и я решил, что лучше будет заночевать здесь, чем на дороге, которую с обеих сторон плотно обступал лес, и смело въехал в город. Улицы были пустынны и тихи, дома, выстроившиеся чинными рядами, заброшены. Многие здания обветшали, некоторые развалились вовсе, но можно было понять, что когда-то они были прекрасны.

Я углубился в город, проехав по заброшенным улицам в самое его сердце, где посреди обширной площади возвышался величественный храм. Как и все здесь, он нес на себе отпечаток заброшенности и упадка, но мне почему-то казалось, что он подобен живому существу. С печалью глядел храм на царящую вокруг безысходность, но я чувствовал, что дух его не сломлен этой пустотой развалин. Это был храм для служения эльфийским богам. Раньше я только слышал о таких, но никогда не видел ничего подобного, так как церковь Иериаля давным-давно вытеснила все прочие верования и религии за пределы Ардении.

Надо ли говорить, что мне вдруг приспичило осмотреть этот храм немедленно?

Я вошел внутрь через высоченные гостеприимно раскрытые ворота. К тому времени на город спустились густые сумерки, и я наколдовал маленький шарик света, чтобы разглядеть все получше. Высокий сводчатый потолок, украшенный фресками, дивной красоты статуи из дерева и мрамора, искусная резьба и лепнина, украшающие стены. Да, это зрелище стоило того, чтобы заночевать в гиблом городе.

Я медленно шел вдоль одной из стен, разглядывая все великолепие храма, и меня поразило то, как хорошо он сохранился изнутри. Здесь не было ни разбитых статуй, ни облупившихся фресок, и даже деревянные изваяния, более уязвимые, чем камень, не сгнили и не были источены жучками. Разве что витражи в узких стрельчатых окнах потускнели и выцвели с годами. Но на них не было ни следа паутины или пыли, которые непременно должны были быть в так давно заброшенном здании.

Это открытие должно было как минимум заинтересовать меня, но тут мой волшебный фонарик осветил нечто такое, с чем загадочное исчезновение пыли просто не могло конкурировать. Это был величественнейший из всех музыкальных инструментов мира, имя которому орган. Редчайшая для нашей страны, задавившей эльфийскую культуру и этнические особенности, вещь.

О такой находке я мог только мечтать.

Не теряя ни минуты, я бросился с жадностью осматривать мануалы, регистры[12]12
  Мануал – клавиатура органа, как правило, их не менее двух; регистр – устройство, управляющее доступом воздуха к ряду труб органа, сделанных из одинакового материала. Также регистрами называют и сами группы труб.


[Закрыть] и множество труб различной формы, длинны и диаметра. Насладившись внешним видом инструмента, я стал искать доступ к внутренней его части и, как мне показалось, нашел. Вот только дверь, ведущая в нутро гиганта, была заперта.

«Ну не ломать же, в самом деле, – подумал я тогда, пытаясь подавить в себе разочарование, всплывшее поверх недавно испытываемого мною восторга, – все же это храм. Пусть и не тех богов, в которых я верю, но все равно это будет святотатством. Да и если ломать дверь, то не мудрено будет что-нибудь повредить в механике инструмента, а этого я уже сам себе не прощу».

Покрутившись возле органа еще некоторое время и не найдя нигде ключа от запертой двери, я решил, что пора бы уже лечь спать и устроился здесь же, в храме, расположившись у противоположной от инструмента стены. Как не странно, уснул я легко и спал спокойно. Почему-то то тревожное чувство, которое я испытал при въезде в заброшенный город, оставило меня, как только я вошел в этот храм.

«Уж не заботятся ли обо мне эльфийские боги, – засыпая, подумал я, – видать, давненько в этом храме не было посетителей, и они решили одарить душевным спокойствием первого, кто заглянул сюда спустя многие годы. И плевать, что он неподходящей расы. И кстати о храме. Судя по его состоянию, эльфийские боги периодически спускаются на землю, чтобы здесь прибирать».

Последняя мысль была, наверное, оскорбительной, но, в конце концов, это же не моя религия, да и чего такого плохого я подумал? Разве худо приписывать богам такие качества, как хозяйственность и чистоплотность?

Так или иначе, но меня не поразил ничей гнев, и я не скончался на месте, а просто крепко уснул. Вот только спустя несколько часов меня разбудили поистине райские звуки. Низкие, бархатистые и сочные голоса сливались с хрустальным перезвоном высоких и взлетали под самый купол храма, повисая там на несколько мгновений и незаметно тая.

Какие дивные голоса у эльфийских богов, – подумал я спросонок и, протерев глаза, принялся отчаянно вертеть головой во все стороны, в надежде увидеть чудесных певцов. На глаза мне попалась фреска, изображавшая эльфийскую женщину немыслимой красоты, облаченную в тончайшее шелковое платье персикового цвета. В первое мгновение мой не до конца проснувшийся мозг обманулся и принял изображение за существо из плоти и крови, и я подумал, что обнаружил-таки обладательницу одного из дивных голосов, но через миг иллюзия развеялась, и я снова видел перед собой лишь фреску.

А голоса не смолкали. Напротив, они пели все с большим и большим вдохновением. Они пели без единого слова, но я не знаю, кем надо было быть, чтобы не понять их песни. Они скорбели по умершим, тосковали об ушедшем времени и горевали, глядя на настоящее. Но одновременно с этим в песне их слышались сила духа и несгибаемая воля, говорящие о том, что неведомые певцы не сдадутся и не погрязнут в бессильном отчаянии. Их песнь говорила: «да, на нашем пути было много невзгод, но это не причина хоронить себя до срока, ведь мы пока еще живы, и в наших силах сделать собственную жизнь прекрасной вновь».

Но храм был пуст. Я не видел в нем ни души, а тем временем голоса все не смолкали. Я все оглядывался и оглядывался, сам не зная, что ищу, пока вдруг случайно не скользнул взглядом по органу и не заметил маленькой фигурки, сидящей за мануалами этого инструмента-великана.

Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я слышал орган. После этого случая я начал учиться играть на фортепиано, надеясь, что этот отдаленный родственник короля инструментов имеет хоть десятую долю тех возможностей, что и его старший брат, но орган невозможно заменить ничем.

И я слушал и слушал, завороженно, шаг за шагом, подходя все ближе и ближе к музыканту, который играл с таким пылом, который, несомненно, захватил бы миллионы слушателей.

Но храм был пуст.

– Почему Вы прозябаете здесь? – вскричал я, не в силах сдержаться.

Музыка оборвалась на середине фразы, и отзвук ее повисли под куполом, как незаданный вопрос.

Органист медленно убрал руки с мануалов и повернулся ко мне лицом. Это был чистокровный эльф. Хотя кого еще можно было встретить в подобном святилище? На вид ему было лет сорок, из чего я сделал вывод, что в действительности он прожил уже многим больше четырех столетий.

– Зачем Вы губите свой талант здесь, среди развалин, когда он мог бы покорять множество сердец? – снова спросил я его.

– Неужели ты этого не понимаешь? – задал он ответный вопрос.

Я покачал головой. Нет, я действительно не понимал, зачем нужно было хоронить себя и свой талант в этой дыре, когда стоит лишь совершить трехдневное путешествие, и все будет: человеческое жилье, вкусная еда, заработок, благодарные слушатели, возможно даже друзья и приятели.

Видимо, недоумение ясно читалось на моем лице, и старик, слегка улыбнувшись, задал мне странный вопрос:

– Ты грустишь без общества? Хандришь, когда путешествие без спутников затягивается надолго и твой единственный собеседник, это лютня?

– Конечно, – честно ответил я, пожимая плечами.

– Тебе скучно со своим инструментом? – как бы не веря собственным ушам, переспросил эльф, печально покачивая головой, – если то, что ты сказал – правда, то я бы предложил тебе подумать вот над чем. Если тебе скучно с самим собой, то как ты можешь рассчитывать на то, что другим с тобой будет весело? Если твоя лютня не радует даже тебя самого, то отчего ты считаешь, что она развеселит твоих слушателей?

Я был потрясен таким взглядом на вещи, но не хотел отступаться от своего вопроса, потому что считал, что старик просто уводит меня в сторону от первоначальной темы.

– Но Вы не ответили, зачем нужно торчать в одиночестве, когда совсем недалеко есть нормальные поселения, где живут настоящие люди, готовые заплатить за музыку настоящие деньги.

– А ты играешь только ради денег? – снова не ответил мне эльф.

– Ну, заработок – далеко не последняя вещь в жизни, – неуверенно ответил я. Его вопросы выбивали меня из колеи.

– Но и далеко не первая, – улыбнувшись краешками губ, продолжил органист, – а музыка – это искусство, плод вдохновения и мастерства. Она не продается и не покупается. Она только рождается и существует. А люди, которым она пришлась по душе, вольны наградить за нее исполнителя, равно как и те, чье сердце она не смогла тронуть, вправе просто пройти мимо. Музыка – дар, который бард преподносит бескорыстно, ничего не ожидая взамен, только тогда это истинное творчество.

– И кому же Вы дарите музыку здесь? – скептически выпалил я, – тут нет ни единой души, которая могла бы услышать Вашу игру. А ведь даже самый ценный подарок становится простой безделушкой, если его некому преподнести.

– В этом городе находятся все те, для которых мне хотелось бы играть, – печально вздохнул эльф, и, поймав мой недоуменный взгляд, добавил, – они все давно мертвы, но они все еще здесь. Моя семья, друзья, невеста… Ты же знаешь о войне Ардении с эльфийским народом? В далекие времена до нее на этом месте стоял процветающий город, населенный представителями счастливейшей из рас. Но одному амбициозному человеку, которого называли правителем Арденским, было скучно владеть маленьким огрызком земли, не занятым эльфами, и тогда началась резня. Мой народ никогда не был силен в военном деле, поэтому иным словом я назвать это не в состоянии. Человеческие войска проламывались вперед, углубляясь в эльфийские земли, а за спинами их оставались лишь опустевшие города. Тогдашний правитель Ардении был достаточно сообразителен, чтобы догадаться, что проще удержать солдат от бездумных разрушений, чем поднимать завоеванные города из руин. Тем более, что эльфы всегда славились своим архитекторским талантом.

Арденские армии надвигались стремительно, словно лавина, катящаяся с горы. Настала очередь и нашего города, одного из последних оплотов недавно процветавшего государства старшего народа. В тот день, когда на нас напали, был канун великого праздника. На следующее утро все жители отправились бы в храм, чтобы вознести хвалу своим богам и увидеть собственными глазами ритуалы, которые в этот день традиционно проводили жрецы. Я, как лучший музыкант города, с самого рассвета отправился сюда, чтобы посвятить как можно больше времени подготовке к празднеству, в котором органная музыка была одной из важнейших составляющих. Жрецы впустили меня внутрь, но сразу же после этого закрыли двери храма на запор, так как в канун торжества прихожане не имели права заходить в него.

Люди нагрянули около полудня. Необычно громкий шум, доносившийся из-за запертых дверей храма, всполошил жрецов. Они бросили все приготовления и кинулись к окнам. Увидев, что творится на улицах, они как один ринулись в бой, на защиту мирного населения. Я последовал было за ними, но один из них остановил меня, грубо толкнув в грудь:

– Тебе нельзя туда! – крикнул он, отталкивая меня от дверей, за которыми уже вовсю сражались его собратья, яростно меча смертоносные заклятья, – что ты можешь сделать там? Подставить свою шею под клинок? Ты не воин, смирись. Твое место здесь, за органом. Играй и вдохновляй наших бойцов своей музыкой. Играй так, как в последний раз, и тогда, быть может, боги услышат тебя, и эта битва не будет концом для нашего города.

Он еще раз толкнул меня вглубь храма и выбежал на улицу с воинственным кличем на устах. А мне ничего не оставалось, кроме как сесть за орган и начать играть со всем жаром, на какой только было тогда способно мое сердце. Я понимал, что тот жрец был более чем прав на счет меня, и поэтому отдавался музыке полностью, надеясь, что это хоть немного помогает тем, кто сейчас стоял на защите нашего города.

Но что бы я не делал, как бы горячо не молился, изливая молитву в неистовой импровизации, все было кончено еще до заката. Последний еще остававшийся в живых жрец едва успел перед своей смертью запечатать заклинанием двери храма, спасая его тем самым от разграбления. Арденские солдаты, помнящие приказ своего короля, не посмели ломать ворота храма, и благодаря этому я остался жив.

Будучи привычными к виду мертвецов и запаху крови, люди, ни капли не смущаясь, остались здесь же на ночлег. Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Тогда я ощущал себя несчастнейшим эльфом на всей земле, самым одиноким и самым ничтожным. Если бы заклинание, наложенное на двери храма, все еще не держалось, я бы, наверное, вышел наружу и сам бы бросился на мечи завоевателей, положив конец своей ничтожной жизни. Но выйти я не мог, и поэтому просто сидел без сна, тупо глядя вокруг.

Везде в храме царила чистота, дышащая предвкушением праздника, и это составляло нелепейший контраст тому, что творилось снаружи. Это было столь ужасно, что я просто не мог спать, а когда мое сознание дошло до исступления, я принялся молиться. Я спрашивал богов, за что эта кара постигла мой дом, укорял их в невнимательности к своему народу, требовал от них защиты, молил о возмездии, но хоть я и молился до самого рассвета, ни один из богов так и не ответил мне. А когда первые лучи солнца заглянули в храмовые окна, я вдруг понял, что не случайно остался в живых. Боги не допускают случайностей. Значит, они чего-то хотели именно от меня. Но я не мог дать им ничего, кроме музыки, которой учился с детства, и поэтому я сел за орган, распрямил плечи, положил руки на мануалы и принялся играть. Я воспевал своей игрой всех богов, славя их в день великого праздника, и пусть в храме не было ни прихожан, ни жрецов, но органист все еще был жив, а значит торжественная служба должна была состояться.

И она удалась на славу. Я играл весь день от самого рассвета и до полной темноты.

И вот что странно: солдаты были напуганы моей музыкой. Они повскакивали чуть свет, разбуженные звуками органа, и принялись метаться по городу в панике. По всей видимости, они решили, что после бойни в храме проснулись какие-то страшные духи, и эта мысль внушала им страх. Полководцы были не в силах успокоить своих подчиненных, поэтому было принято решение как можно быстрее сняться с лагеря и покинуть это жуткое место.

С тех самых пор город окончательно опустел, и никто не возвращается сюда. Похоже, байки о призраках, поющих страшными голосами, отпугнули Арденских жителей от этих мест.

Что же касается меня, то я все это время жил здесь, стараясь по мере своих скромных сил восстановить в городе хоть какое-то подобие порядка, но, кажется, мне удалось содержать в относительной чистоте лишь храм, который и стал моим новым домом. И каждый новый день я встречаю за мануалами органа, разговаривая через музыку с богами и с теми, кто жил здесь когда-то. Это – единственные слушатели, которых я хочу для себя, и мне не нужно денег за мою игру. Мой инструмент и я – это все, что мне нужно для того, чтобы в моей жизни оставался смысл.

Я ушел из того города этим же утром. Не то, чтобы старик не понравился мне. Напротив, я боялся, что я не по душе ему, ведь я принадлежал к той расе, которая истребила всех его родных и знакомых. И только много позже я понял, что тот органист был мудр и не переносил вины отдельных личностей на весь человеческий род.

Я часто вспоминал наш с ним разговор и много размышлял над ним, прежде чем смог понять, что музыка – и мое предназначение в жизни, что это единственное, что имеет для меня настоящую ценность. И с тех пор, как я пришел к этому, мне больше никогда не бывало одиноко.

– И зачем ты рассказываешь такие жутко печальные вещи, да еще и на ночь? – возмутилась Рапсода, – теперь так тоскливо, что хоть ложись и помирай.

– Но у этой истории жизнеутверждающая мораль, – возразил ей Кред.

– Веселее она от этого почему-то не стала, – стояла на своем бардесса. Но Кред был доволен, он заметил, что Алана, такая печальная и убитая в последнее время, стала если не веселой, то хотя бы просто спокойно-задумчивой, а это уже немало.

«По крайней мере, она поняла, что грустить глупо даже наедине с самой собой, не то что в такой большой компании, как наша, и теперь ее мысли занимает только раздумье о цели ее жизни, которую она потеряла», – подумал менестрель, с неширокой, но естественной улыбкой на губах, начиная рассказывать новую историю.