Текст книги "Темный набег"

Глава 40

Никакого потаенного хода здесь, в самом деле, не было. Было небольшое высеченное в скальной породе помещение. Посередине – массивный и опять-таки рубленный из цельной скалы гроб.

Саркофаг. Еще один. Последний.

Внутри – глубокая ниша, прикрытая сверху двумя соединенными воедино решетками. Одна – стальная. Вторая – литая из чистого серебра. Толстые прутья прихотливо переплетены друг с другом. Причем, настолько часто, что сквозь них не сразу и разглядишь, что… кто покоится внутри. Из прутьев густой щетиной торчат острые шипы. В разные стороны: и вовнутрь, и вовне. Стальные, серебряные…

Чем-то эта конструкция напомнила Всеволоду ведьмино ложе, из городской темницы Сибиу. Только шипов здесь было побольше и выглядели они повнушительней.

Предназначение всех этих колючек – яснее ясного. Кому-то очень не хотелось, чтобы закрытую гробницу вскрыли незваные гости, из какого бы обиталища они сюда не явились. Или чтобы тот, кто внутри, не выбрался наружу…

Интересно, что замка на двойной шипастой решетке не было. Решетка – забита и заклепана наглухо, как камера смертника, обреченного вечно гнить в темнице.

А кто-то уже заглядывал через плечо и светил факелом. В неровном свете огня Всеволод увидел под крышкой-решеткой саркофага…

– Эржебетт?! – воскликнул он.

И сразу же в ответ – нечленораздельное, счастливое:

– А! А! А! – частое, прерывистое, словно дышит запыхавшаяся собаченка. – Э! Э! Э!

Так и есть! Она!

И уже можно разглядеть то, чего глаз не различил сразу.

Решетка оказалось и не решеткой вовсе, а целой клеткой, вставленной в глубокую нишу гробницы, причем клетка была тщательно подогнана под ее размеры. Сверху торчали ручки, позволявшие при необходимости вынуть этот ощетинившийся шипами металлический гроб из каменного саркофага.

Сама Эржебетт – обнаженная, беспомощная, неподвижно лежала внутри, в клетке. И не просто так лежала – а была зажата в чудовищных деревянных тисках на туго закрученных стальных болтах.

Жутковатый инструмент… ЭТО было что-то среднее между колодками и латами, между дырявым ящиком и давильным прессом. ЭТО вцепилось мощными челюстями в хрупкое тело и держало его крепко, мертво.

Да уж, челюстями… Только вместо зубов в тех челюстях – шипы. Опять шипы… Деревянные, правда, и не столь острые, как на металлической клетке. Скорее, затупленные даже. Но тоже – частые, густые. Их хорошо видно сквозь широкие щели между сегментами хитроумного пыточного механизма, во многом повторяющего контуры человеческого тела.

Нет, шипы-зубья эти не протыкали нежную кожу, но и не позволяли пленнице пошевелиться. Шипы были вдавлены глубоко и сильно. Не настолько сильно, чтобы пустить кровь наружу, но достаточно, чтобы оставить под кожей густую сетку внутренних кровоподтеков. Темная синева была всюду: на длинной шее Эржебетт, на ее упругой груди, на стройных ногах (с левой, кстати, содрана повязка и под коленом видна незажившая еще рана, в которую тоже впился зуб-шип), на плоском животе, на вытянутых вдоль тела тонких руках.

От деревянных зажимов были свободны только голова, да кончики пальцев. А дерево-то… дерево – не простое. И сами тиски, и впечатавшиеся в тело девушки шипы были рублены-тесаны-точены из осины.

Вот это точно ведьмино ложе. Самое, что ни на есть.

Особое ложе для особой ведьмы. Для особо опасной темной твари.

Всеволод смотрел вниз. Всеволод видел…

Запрокинутое лицо. Заплаканное и радостное. Рыжие, будто факельное пламя, волосы, только грязные, слипшиеся, спутанные. Подрагивающие пальцы, безуспешно пытавшиеся дотянуться до него сквозь тиски, шипы и решетку. И огромные глазища. Полные слез, по-детски наивные, доверчивые, хлопающие длинными ресницами. Влажные глаза темно-зеленого цвета.

Цвета Мертвого озера.

Всеволод отстранился. Вспомнил, зачем и почему он здесь. Отогнал проснувшиеся, было, чувства. Непрошенные и совсем-совсем ненужные уже.

– Ы-ы-ы! – донеслось из-под решетки разочарованно-непонимающее.

На миловидном перепачканном личике появилась гримаска недоумения, обиды и смятения.

Всеволод возвышался над Эржебетт, словно бесстрастный, бестрепетный и беспощадный судья. Он стоял сверху и смотрел вниз.

Он судил. Нет, готовился к исполнению приговора над осужденной.

– А? А? А? – заискивающе-испуганно вопрошала она.

Зажатая в тисках, замурованная в шипастой клетке, погребенная в каменном гробу.

Игра такая? Обман? Все в ней – бесчестная игра и подлый обман!

Где-то на периферии сознания промелькнула мысль: почему Эржебетт здесь? Почему Эржебетт – так? Мелькнула – и пропала. Не важно, как и почему. Сейчас важно только то, что она здесь. Проклятая темная тварь, которой предстоит ответить за все.

За толстыми прутьями и острыми шипами распахнуты во всю ширь влажные глаза. Милые, влекущие, умоляющие глаза Эржебетт. А перед внутренним взором – пять пар других глаз. Невидящих и мертвых. Пять верных дружинников, охранявших ее, и от нее же (а от кого еще?!) принявших смерть, тоже смотрели сейчас на Всеволода. Смотрели молча, с упреком. Ждали.

Сердце нещадно сдавила непереносимая щемящая грусть. Жалость к Эржебетт? Наверное. Это с одной стороны. С другой – давит ярость и ненависть. Тоже к Эржебетт? Разумеется. Казалось, сердце не выдержит, казалось, вот-вот лопнет в еще более жутких, чем те, осиновые, тисках.

Рядом слышалось дыхание спутников. Они тоже смотрели, молчали, ждали. Его, Всеволода, выбора.

Его приказа.

Его слов.

– Выйдите, – тихо попросил он. – Все. Подождите снаружи. Там, подальше где-нибудь. В общем склепе. А лучше – за склепом. Возле алхимической лаборатории. А я… тут… сам…

ЭТО следовало сделать самому. Сначала разобраться, потом сделать. Что нужно. Что должно.

– Понадобитесь – кликну, – закончил Всеволод. – Ну? Ступайте!

Никто ни сказал ни слова. Даже Томас, не вполне еще пришедший в себя после взлома запретных замков и после увиденного за ними.

Но они поняли, вняли, послушались. Взяли с собой один факел. Второй оставили ему. Хотя, без особой надобности, ну да ладно. Пусть так… При свете, как ни крути, все же увидишь больше, чем ночным зрением.

Девять человек вышли из одного склепа в другой.

Десятый остался.

Некоторое время еще слышался удаляющийся звук шагов и между ровными рядами саркофагов мелькал горящий факел. Потом красно-желтое факельное пятно исчезло. Стукнула разбитая взрывом дверь в противоположном конце общего склепа.

Навалилась тишина.

И…

– Ы-ы-ы! – в этой тишине.

– Эржебетт, хватит! – Всеволод с силой всадил конец факела между прутьев решетки.

Сноп искр – и факел застрял в решетке, как в подставке, чуть покосившись. Он больше не занимал руки.

– А? – пленница камня, металла и дерева испуганно хлопала длинными ресницами. – А?

И ведь испуг этот – тоже обман. Ненастоящий он. Сейчас Всеволод не видит в глазах Эржебетт себя перевернутого. В поблескивающих зеленоватых зрачках – обычное отражение. Нет, она не боится. По крайней мере, не так сильно боится, как боялась Бернгарда. Она еще владеет собой. Она еще подчиняет себе свой страх. Наверное, она сейчас лихорадочно соображает, что предпринять и как себя вести. Как себя спасти.

Только не будет уже спасения проклятой нечисти!

– Эржебетт, – он снова назвал ее именем, которое едва ли могло принадлежать темной твари, жившей и прятавшейся в этом теле и в этом обличье.

– Эржебетт, не нужно больше притворяться. Ты ведь умеешь разговаривать? Даже если не могла сначала, ты уже достаточно долго живешь среди людей. Должна бы научиться.

Угорских и валашских наречий Всеволод не знал, а потому говорил сейчас, как привык говорить с Эржебетт – по-немецки. По-немецки здесь понимали все. Даже для коренных эрдейцев, проживавших в орденской комтурии, немецкий был как второй родной.

Она замерла. И – ни звука в ответ. Она слушала его молча и настороженно. Слушала и смотрела – внимательно, снизу вверх, не моргая. Влага в темно-зеленых глазах быстро высыхала.

– Умеешь. Просто не хочешь. Просто быть немой для тебя удобнее, да? Чтобы не сочинять о себе неправдоподобных историй, в которые все равно никто не поверит, и чтобы не рассказывать правду, за которую тебя покарают.

Он не ошибся. Говорить Эржебетт умела.

Глава 41

– Ты меня выпустишь, воин-чужак?

Всеволод спрашивал по-немецки. И Эржебетт по-немецки же отозвалась.

Воин-чужак, значит… Вот как она предпочитает его именовать. Вот кто он для нее.

Голос Эржебетт был тих и печален. Он был приятный, обворожительный и от того – еще более пугающий.

– Ты ведь пришел за мной, да?

Страха, настоящего страха в ее словах по-прежнему не было. В глазах, в которые всматривался Всеволод – тоже. Его отражение в зеленых зрачках не переворачивалось вверх ногами. Эржебетт его не боялась. Пока еще – нет…

Всеволод покачал головой:

– Я пришел не за тобой. Я пришел убить тебя, Эржебетт.

Он поднял мечи. Оба. Клинки с серебряной насечкой легко пройдут между шипастых прутьев решетки. В широкие щели между сегментами осиновых тисков они пройдут тоже. И сквозь сжатую деревом плоть. Легко пройдут.

Он будет колоть ее мечами столько, сколько потребуется.

Пусть Эржебетт не боится серебра так, как его боятся упыри. Но серебрённая сталь… Рано или поздно она искромсает и эту тварь. А не поможет сталь – есть факел. Огонь… Найдется и алхимическое жидкое пламя. И громовой порошок. Надо будет – сожжем нечисть заживо прямо в каменном гробу. Или разнесем в куски вместе с клеткой и саркофагом.

Ага! А вот теперь страх появился. Тварь все же проняло. Тварь поняла, почувствовала направление его мыслей и поверила в серьезность его намерений. Отражение в глазах Эржебетт дернулось. Перевернулось. Ненадолго, правда, лишь на краткий миг, на долю секунды. Потом она вновь совладала с собой.

– Почему ты так хочешь пролить мою кровь? – спросила Эржебетт.

– Потому что ты испила чужую, – сухо ответил он.

– Я? – взметнулись и опустились длинные ресницы. – Испила?

– Кровь моих дружинников, оберегавших тебя, – сказал Всеволод.

– Я не трогала их, воин-чужак, – судорожно сглотнула Эржебетт.

Неужели, она думает, что ей поверят?

– А кто же тогда? – по губам Всеволода скользнула кривая усмешка.

В общем-то, он уже готов был вонзить мечи в сдавленное осиной тело.

– А кто, по-твоему, запер меня здесь? – торопливо проговорила Эржебетт.

Запер? Здесь? Кто?

Это, в самом деле, интересно. Но не более того. Всеволод отмахнулся от новых загадок. Не до них сейчас! В конце-то концов, кто бы не бросил сюда эту тварь, он оказал ему большую услугу. И – все! И хватит пустой болтовни!

Клинки медленно опускались вниз через проемы решетки. Сталь скрежетала о сталь. Серебро царапала серебро. Всеволод прикидывал, куда лучше ударить.

– Если я виновата в смерти твоих дружинников, почему я не сбежала сразу? Почему не спряталась? Почему дала заковать себя в осину и оказалась здесь? Почему, справившись с пятью опытными воинами, не смогла одолеть другого противника? – гнула свое Эржебетт. И, надо сказать, была убедительна.

Да, определенно, тут что-то не так, не сходится тут что-то. Сомнения, подспудно терзавшие Всеволода, но приглушенные ненавистью и обидой, выползали на поверхность. И – проклятье! – он утрачивал былую твердость и уверенность. Надо резать быстрее, пока немая, обретшая дар красноречия, не заговорила зубы, пока темная тварь обманом не остановила заточенную сталь с серебром.

Острия клинков коснулись осинового корсета. Нашли щели в деревянных тисках.

– Если ты сейчас убьешь меня, покараешь ли ты тем самым настоящего убийцу своих людей?! – выкрикнула она.

Рука… обе руки Всеволода дрогнули.

– Не пожалеешь ли позже о том, что совершил в припадке бездумной ярости?! – продолжала Эржебетт, морщась от боли в сдавленной осиной груди.

Всеволод остановил движение мечей. Он решил выслушать. Сначала. Чтобы действительно ни о чем не жалеть после. Мысленно Всеволод уже вынес Эржебетт смертный приговор, не подлежащий обжалованию. И он его обязательно исполнит, что бы ни сказала сейчас Эржебетт, как бы не обернулось дело. Любая темная тварь, прорвавшаяся в людское обиталище из-за границы миров, должна умереть. Но это потом. Пока же – ладно. Пока пусть тварь поживет. Немного. Ровно столько, сколько нужно, чтобы рассказать. Все, что она знает и все, что сможет рассказать.

– Говори, – хрипло приказал Всеволод. – Но говори правду.

Она говорила. Быстро и сбивчиво.

– Да, я не та, за кого себя выдавала, – захлебываясь, шептала Эржебетт, – Не совсем та… Но я не причиняла вреда ни тебе, ни твоим людям.

– Ложь!

– За что ты меня винишь, воин-чужак?

Он качнул головой.

– О нет, Эржебетт… Себя я виню себя. За то, что сразу не распознал в тебе темную тварь. А ведь мог бы. Еще в тот день, когда мы встретились, и ты убила пса Золтана. Рамук ведь погиб не случайно.

Это был не вопрос – утверждение.

– Собака – не человек, – негромко сказала Эржебетт. – Собака – зверь. Чуткий и осторожный.

Вот именно: чуткий и осторожный! Рамук, бросившийся в темницы Сибиу и попавший в смертельную ловушку, сооруженную Эржебетт из ведьминого ложа, почуял нечисть. Уж его-то не обманул бы безобидный облик жалкой немой девчонки. А поведение пса, возможно, открыло бы глаза и людям тоже. Эх, Рамук, Рамук…

Впрочем, сейчас надо скорбеть не о собаке и не о собственной глупости.

– Кто убил моих дружинников? – спросил Всеволод.

– Я не знаю, – в глазах Эржебетт снова появился страх. Страх настоящий, неподдельный. Его Всеволод уже научился распозновать безошибочно. Нехитрая, в общем-то, наука, если внимательно следить за своим отражением в темно-зеленых зрачках. – Тех, кто напал на них и на меня, я не видела раньше. Такие… такое мне не известно.

«На них и на меня»? «Такие… такое»? Что за бред?! Правду ли говорит Эржебетт? Изворачивается?

Ну а если задать вопрос иначе?

– Как погибли мои люди?

– Долго рассказывать… Тяжело говорить…

Да уж, наверное, нелегко. В тесных осиновых тисках, должно быть, каждый вздох дается с трудом.

– …И вряд ли ты поверишь сказанному словами.

И это тоже верно. Вряд ли. Всему сказанному – вряд ли.

– Лучше дай мне свою руку, воин-чужак, – неожиданно предложила Эржебетт. – Тогда узнаешь. Сам. Сразу. Все.

Как? – хотел, было, спросить Всеволод. Но не стал. Вспомнил. Бернгард говорил ему, что тварь… такая тварь, как Эржебетт, в самом деле, способна многое поведать без слов, через одно лишь прикосновение. Если захочет. Но зато если захочет, то солгать так она уже не сможет.

Кажется, Эржебетт хотела… Эржебетт готова была вымаливать жизнь правдой.

Ее пальцы дрожали в тисках, под решеткой. Такие тонкие, слабые… Или обманчиво слабые.

А если – хитрость? Если это какой-то коварный план?

Прежде он прикасался к Эржебетт, и – ничего. Но то было прежде. А сейчас…

– Дай мне руку… Узнаешь…

Всеволод медлил. Руку? Половецкой шаманке-оборотню тоже понадобилось прикоснуться к его руке, чтобы пометить его. Но даже если так… Сама по себе метка ведь была не страшна. А кое в чем даже оказалась полезной.

– Ты боишься, воин-чужак? – губы Эржебетт чуть изогнулись. – Думаешь, обратившись в зверя, я откушу тебе руку?

Ну, это-то вряд ли. Эржебетт зажата осиной и не в силах даже шелохнуться. Головы приподнять не может. А над шипастыми тисками – еще и шипастая решетка.

Он решился. Он хотел знать. Все. Сразу. И без лжи, так часто свойственной словам.

И все же сначала…

Всеволод бросил в ножны один меч.

Второй просунул между прутьев решетки и приставил острие к горлу Эржебетт. Обхватил рукоять покрепче. Предупредил:

– Не дури, ясно? Если что – проткну горло – до затылка. И голову срезать успею…

Убедил себя, что успеет. Если что…

Всего-то для этого и надо – навалиться на рукоять. И руку – вот этак – вниз. Резко. Сильно. Чтоб острие – тоже вниз. Резко и сильно.

Если что…

Вслед за мечом Всеволод осторожно протиснул сквозь шипастую решетку руку. Чуть не поцарапал запястья о стальные и серебряные колючки. Но вот уже под пальцами осина. А вот и…

Его пальцы дотянулись до пальцев Эржебетт. Не без внутреннего содрогания (Как это будет? И что будет? И будет ли что-нибудь вообще?) Всеволод тронул ее руку, зажатую деревом.

И едва ощутив прикосновение…

Раз! Словно искра проскочила. Из нее – в него. Из него – в нее.

Два! И – вспышка. Яркая. Слепящая. Как взрыв сосуда с громовым порошком перед самыми глазами.

Три! И – сладкий трепет сродни любовной дрожи охватывает все тело. А после…

Сразу, вдруг.

Осознание.

Мгновенное.

Всеволод увидел, услышал, узнал и вспомнил. Через чужое зрения, слух, знание, память…

Глава 42

Шорох. Скрежет. Прямо под ее ложем, под покрытыми толстыми шкурами сундуком и лавкой, на которых спала Эржебетт. Сначала шорох и скрежет. Потом толчок. Сильный.

Откуда-то снизу. Или сбоку, от стены. Не понять…

Ложе дернулось, разваливаясь под ней. Шевельнулся, будто ожив, огромный неподъемный сундук. Пополз с того места, на котором стоял, увлекая за собой массивную скамью.

Тяжелое скрипучее движение.

Дюйм за дюймом.

Шаркнул ножнами по камню меч Эржебетт, вернее, меч того юного воина-оруженосца, которого до недавнего времени ей надлежало изображать на людях. Звякнула пряжка. Миг – и оружие, прислоненное к сундуку (чтобы всегда рядом, под рукой), упало куда-то за разъезжающееся ложе. И не достать его уже. Откатился в сторону лежавший там же, на свернутой кольчуге серебрённый шлем.

Сама Эржебетт, путаясь в шкурах, и в большой, длинной – до колен – мужской сорочке, в которой спала, свалилась на пол.

Ею овладела паника.

«Ход! Ход! Ход! – билось в голове. – За сундуком – тайный ход!»

В стене, в полу – за тяжелым сундуком и под ним, действительно, зияла пустота, из которой ощутимо потянуло сквозняком.

Вот, оказывается, какие мыши скреблись за сундуком, в первый вечер пребывания в тевтонском замке! Кто-то пытался войти в комнату. Кто-то пробовал – возможно ли. Но тогда помешал дубовый стол, втиснутый в простенок и упершийся в сундук. Теперь стол – вон он, у двери, теперь стол не мешает. А лавка – не преграда.

Ан, нет, как оказалось, все же преграда!

Лавка с грохотом опрокинулась и уперлась в стену также, как раньше упирался стол. Движение сундука застопорилось. Кто-то невидимый отчаянно дергал рычаг, открывавший проход, сундук скрипел, но, уткнувшись краем в угол прижатой к стене лавки, не двигался с места. Пока – не двигался.

Эржебетт отползала от разваленного ложа, стряхивая тяжелую медвежью шкуру, намотавшуюся на ноги. Вместе со шкурой сдернула ненароком и повязку под левым коленом.

«Пришли! Пришли за мной! Скоро! Сейчас будут здесь! Кто?»

Она еще не знала этого наверняка. Кто-то, кто решил застать врасплох! И с кем встречаться ей нельзя… нельзя… нельзя! Наедине – ни в коем случае!

В открывшемся темном проеме между стеной и сундуком появилась рука в латной перчатке. Кожа, сталь, серебряная отделка. И – еще одна рука.

Обе вцепились в сундук. С силой толкнули, тряхнули, сдвинули его чуть в сторону. Сундук соскочил с упора. Лавка, косо лежавшая между ним и стеной, больше не являлась помехой.

Проем расширился еще больше. Из темноты потайного хода показался глухой горшкообразный шлем, целиком закрывающий и лицо, и голову.

«Пришли! Пришли за мной!»

Эржебетт взвизгнула. И как была – в одной рубашке – метнулась к двери. Едва не упала, не рассчитав силы. Удержалась чудом, ухватившись за край стола.

Слаба! Она еще слишком слаба! Бежать… просто быстро ходить не позволяет рана в лодыжке. Там оставалось еще несколько осиновых щепок-заноз. При каждом шаге застрявшие в плоти иглы колют ногу изнутри и вытягивают силы.

Но сейчас Эржебетт старалась не обращать внимания на боль и слабость. Сейчас нужно было добраться до двери.

Она добралась, опираясь о поставленный у порога стол. Навалилась на засов. Отперла. С криком вывалилась наружу.

В коридоре дежурили пять воинов из русской дружины. Тогда еще – пять живых воинов.

Эржебетт увидела изумление в глазах дружинников. Потом – понимание. Воины быстро сообразили: что-то случилось. Времени на расспросы немой (все тогда думали, что она немая) тратить не стали.

Русичи схватились за оружие. Клинки – вперед. Щиты – стеной перед распахнутой дверью. Эржебетт оттолкнули вглубь коридора, чтобы не мешала и спасалась. Ее пихнули к той самой двери, за которой когда-то от Всеволода скрылся рыцарь с раствором адского камня в перчатке.

Эржебетт юркнула за дверь.

С той стороны, возле комнаты, из которой она сбежала, уже слышались крики и звон металла…

Что там происходит, Эржебетт не видела. Она укрылась за спасительной дверью, но вот запереться – не успела. Когда руки коснулись засова, послышались новые звуки. Совсем рядом. Сзади, за спиной – из-за коридорного изгиба. Чьи-то быстрые шаги, позвякивание доспеха…

Она обернулась. Начала оборачиваться, вернее.

Стремительное приближение чего-то… кого-то Эржебетт ощутила, скорее, не зрением, а через потревоженный воздух.

Прятались?!

Ждали?!

Здесь?!

Специально?!

Ее?!

Она открыла рот. Хотела крикнуть и привлечь внимание тех пятерых стражей. Услышат ли они ее? Нет?

Вздох. Побольше воздуха в грудь.

Но с выдохом – криком Эржебетт промедлила. Упустила момент!

Миг.

И рот закрывает толстая жесткая рука… перчатка. Опять – латная? Опять – кожа, сталь, серебро? Не разглядеть…

Еще миг.

И вот уже не рука – кляп во рту.

Еще…

И непроглядно черный мешок на голове. Пыльный, грязный.

Ее держали крепкие сильные мужские руки. Мужские. И – да, на ощупь – в доспехах.

Ее куда-то волокут, тащат. Она вдруг понимает, что осталась без одежды. Кто-то сорвал с нее рубашку, которая теперь путается в ногах, как путалась недавно медвежья шкура.

Может, не все так страшно?

Может, над единственной женщиной, объявившейся в замке, всего лишь решили потешиться и поглумиться обезумевшие от длительного воздержания рыцари-монахи? Всего лишь…

И все?

Она была слаба, она была ранена, в ее ноге засели осиновые занозы. И все же она попыталась.

Первое побуждение… самое первое и самое простое, что Эржебетт могла сейчас предпринять для своего спасения – это прильнуть к тащившим ее рукам со всею страстью, на которую она была способна, и от которой еще не придумано защитных лат. Попытаться пробудить через мужские руки мужской интерес, желание… Похоть.

Она могла, она умела делать это. Пробуждать.

Ей нужно было смутить их, ошарашить, сбить с толку. Ей нужно было, чтобы цепкие руки ослабили хватку. Или держали ее иначе. Как мужчина держит женщину, а не как бесполый хищник – бесполую же добычу. Ей нужно было время. Немного. Совсем немного. Недолгое замешательство, которым можно воспользоваться. Быть может – можно… Вырваться. Постараться вырваться. И – назад, туда, где сейчас бьются с кем-то ее стражи. Где, возможно, остался в живых хотя бы один из пятерых, который сможет ее прикрыть.

Не вышло. Не удалось.

Закованными в броню оказались не только руки, державшие ее. В неведомую броню были закована душа и инстинкты тех, кто схватил Эржебетт.

Враг устоял против искушения. Но что?.. Что это за враг такой?

Изловчилась, Эржебетт тряхнул головой и сбросила мешок.

Увидела в косых лучах яркого света, падающих из узкой бойницы человеческую фигуру. Тевтонский рыцарь. В тевтонском доспехе. В закрытом тевтонском шлеме. В белом тевтонском плаще. С черным тевтонским крестом на плече.

Рядом – еще одна такая же фигура.

Ее схватили два орденских брата. И этими рыцарями двигала отнюдь не похоть. Что тогда?!

Мелькнул перед глазами третий тевтонский плащ. И еще один рыцарь пробежал мимо. И еще… Эти трое спешили в ту сторону, откуда тащили Эржебетт.

«Нападут сзади на русичей», – мелькнула отстраненная мысль.

Впрочем, Эржебетт сейчас больше волновала ее собственная участь.

Что ей уготовлено? Куда ее тащат?

И снова – мешок на голову. На этот раз черную ткань туго затянули под подбородком – не скинуть.

Куда? Тащат?

Тащили недолго. И не очень далеко.

Притащили. Бросили. Положили.

На что-то.

Вложили. Втиснули.

Во что-то…

Что это было? Что-то жесткое, колючее… шипастое, хотя и не острое. Неприятное, знакомое дерево. Она ничего не видела, но…

Осина! – нутром почувствовала Эржебетт. Попыталась вырваться и вскочить.

Не смогла.

Ее уже придавливали, припечатывали сверху. Тем же жестким, туповато-шипастым, осиновым, вытягивающим остатки сил. Особых сил, которых нет и никогда не будет у простого смертного.

В ее голое нежное тело – от лодыжек, до шеи – вцепились крепкие деревянные зубья. Спереди, сзади. Один шип вошел в рану, растревожил проклятые занозы.

Бо-о-ольно!

Что-то тихонько заскрипело. И – тяжесть… страшная тяжесть, давящая одновременно и сверху, и снизу. Кто-то молча и быстро закручивал тугие болты. Осиновые колодки сжимались, словно намереваясь раздавить плоть, угодившую в зубастые тиски.

И – никак не вырваться. Да что там вырваться – не шелохнуться. Уже трудно дышать. Уже хрустят кости. А злое дерево все стискивает, стискивает…

Тяжко, до чего же тяжко.

Поймали! Ее поймали! Не убили, а взяли живьем. Зачем-то. Для чего-то.

Сопротивляться больше не было ни сил, ни возможности, ни желания… Думать – тоже. Подавленная и почти раздавленная, находящаяся в полубессознательном положении, Эржебетт чувствовала, как ее, зажатую в осиновый доспех, поднимают и снова куда-то вкладывают…

Металлический лязг.

В ящик? В клетку?

Потом – несут.

Уносят.

Осина давит.

Сознание Эржебетт куда-то медленно-медленно уплывает.

…Потом сознание вернулось. Но, увы, не вернулась вытянутая злым деревом сила, которая делает нечеловека могущественнее человека.

На голове Эржебетт больше не было пыльного мешка. Во рту не было кляпа. И света не было.

И никого рядом.

Только тьма.

Эржебет лежала в осиновых колодках, в клетке из серебра и стали и в каменном гробу. Одна. Скованная, неподвижная, беспомощная, бессильная, голая.

Она ждала. Чего-то. Чего-нибудь.

Ей было страшно. Жутко.

Эржебетт вслушивалась в темную тишину вокруг.

В тихую тьму.

До чего же страшно ей сейчас было!