Текст книги "Темный набег"

Глава 51

Нет, кровь не хлынула фонтаном из рассеченных артерий. Этот кровяной источник уже иссяк. Ток был сосем слабенький. Последняя кровь казненной ведьмы стекала в воду вялой струйкой. Струйка расплывалась, но не растворялась в воде. Кровь снова опускалась ко дну.

Магистр процедил сквозь зубы:

– Теперь уезжай, брат Томас. Уводи людей обратно к замку. Здесь вам больше делать нечего. Ни тебе, ни прочим нет нужды слушать слова заклинания, не предназначенные для ваших ушей. И еще… – Бернгард строго взглянул на своего спутника. – Никто и никогда – запомни, никто и никогда, не должен знать о том, что ты видел здесь. Не смущай души братьев. Пусть несут свою службу в неведении, пусть не думают о том, что могло произойти этой ночью.

– Да будет так, – покорно склонил голову кастелян.

Томас сорвал с окровавленной руки Велички ремень, поднял с камней свой меч и вскочил в седло. Кованные копыта застучали по камням, удаляясь…

Конь Бернгарда, не удерживаемый больше рукой кастеляна, тоже предпочел отойти подальше от озера и безголового трупа.

На дно озеро медленно оседало кровавое облако. Вторая порция сильной крови за эту ночь. Последняя порция. Малая порция. Все, что смогло дать обезглавленное тело.

А на водной глади у самого берега покачивалась чудовищным поплавком отсеченная голова. Из воды торчал лишь затылок. Вокруг колыхались рассыпавшиеся волосы.

Ведьмина голова была сейчас подобна голове змееволосой девы из древних языческих легенд, которая умела обращать врагов в камень. Голова Велички не погружалась в воду совсем и не всплывала полностью. Она словно размышляла: утонуть? остаться на плаву? Голова была обращена лицом вниз, ко дну. Если смотреть из мира людей – вниз. Если смотреть с той стороны рудной черты – вверх.

Эржебетт смотрела с той стороны. Она видела закатавшиеся глаза матери и ее бледные мертвые губы, которые, казалось, еще шевелятся. Казалось… Опять иллюзия, опять обман мертвой воды и смешанной с ней черно-зеленной мути.

Проходившее через эту воду и туманную черноту кровавое облако было все ближе, ближе…

Ниже…

Выше…

Вода человеческого обиталища пропускала кровь, несущую в себе частичку изначальной силы. Туман темного обиталища тоже расступался перед сильной кровью.

Древняя руда порушенной границы притягивала родственную влагу.

Выпущенная из взрезанных жил сила тянулась к еще большей силе.

Эржебетт сжатыми кулачками размазывала по лицу слезы. И слезы, и свою собственную кровь, с исцарапанных пальцев и сбитых при падении с крутого склона костяшек.

Кровь матери-ведьмы осела на дно. Коснулась заветной черты.

Мертвое озеро взбурлило. От обилия пузырей Эржебетт стало плохо видно застывшую на берегу фигуру в белом плаще с черным крестом. Зато слышно стало лучше. Словно говорили рядом. Словно – над самым ухом.

– Все-таки так, – задумчиво промолвил Бернгард. – Все-таки эта кровь – кровь Изначальных.

«Тоже заметил бурление», – догадалась Эржебетт.

А секунду спустя.

– А-ун-на… – тевтонский магистр начал нараспев выкликать первые звуки древнего заклинания.

«…ун-на…» – пробивалось сквозь толщу воды и тумана.

Знакомые уже слова. Те самые, что пела Величка, пуская свою кровь в Мертвое озеро.

По рудной черте-стене, наново смоченной красным, прошла дрожь. А после… Разрыв-пролом начал…

Смыкаться?

Зарастать?

Было так, будто кто-то незримый вкладывал в порушенную преграду неровные кирпичи-мазки. Будто чинил заново осыпавшуюся изразцовую мозаику красного цвета.

Кровь снова встречала кровь. Кровь узнавала кровь. Кровь принимала кровь.

Обломанные, оборванные края бреши тянулись друг к другу. Зияющее пространство между ними уменьшалось на глазах.

Темный туман Шоломонарии уходил из озерной воды и втягивался обратно, не желая оставаться по ту сторону закрывающегося прохода.

– Гу-хать-яп-паш… – продолжал вещать магистр на давно забытом языке.

Дыра стремительно затягивалась. Слова Бернгарда становились глуше, тише. И к Эржебетт приходило понимание: ведь это – все, ведь это – конец. Конец всего, что было раньше. Той, прошлой жизни конец. Бесповоротный.

Она – не туман, у которого еще есть шанс вернуться.

Когда брешь исчезнет, проход утратит всякую власть над рудной чертой. Проклятый Проход больше не откроется сам и не раздвинет озерных вод. И ей, Эржебетт, – не пройти сквозь сплошную стену, не вернуться назад. Она – отрезанный кусок, она – отсеченный ломоть этого мира.

И заброшенный в мир иной – неведомый и жуткий.

Взломает ли она кровавую границу вновь, если магистр запрет ее сейчас? Сможет ли? Достанет ли ей сил и умения? Хватит ли памяти не забыть нужных слов и холодного разума не перепутать запомненное?

«…яп-паш…» – уже едва-едва слышно пробивалось сквозь мертвые воды.

И – главное – успеет ли она услышать все, что должно? Разберет ли в стихающих, глохнущих звуках суть заветной формулы?

Когда длинное путанное заклинание произносила мать – Эржебетт не разобрала и не запомнила древних слов. Не до того было, пока материнская кровь текла в воду. А сейчас… Сейчас у нее – последний шанс. Услышать, узнать, запомнить.

И если не воспользоваться этим шансом…

Прежняя жизнь оборвется. Вся, от и до. Навсегда. И связь с родным миром – тоже.

А прежнего было жалко. А нового не хотелось вовсе. Тем более того нового, что ждало за спиной раззявленной пастью Проклятого Прохода.

И ничего ведь уже не изменить!

Ох, как жаль! Безумно жаль было себя, такую одинокую, брошенную, обреченную… Вероятно, именно эта жалость к себе самой и подтолкнула Эржебетт.

Жалость, а еще страх. Жуткий, звериный.

– Пакх-тью-эф-фос… – Бернгард, не торопясь, сосредоточенно выводил словознаки и словозвуки магической формулы.

«…фос…» – совсем уж тихо, на грани слышимости, доносилось сквозь озерную гладь.

И – «…с-с-с…» – прощальным шипением отзывалось в мозгу Эржебетт.

Паническое предчувствие сжимало сердце. Следующей фразы она уже не расслышит. Эржебетт знала это наверняка. Ничего она уже не услышит, если ничего не предпримет.

Сейчас же. Немедленно!

Но ведь не изменить же! Ничего!

Брешь в стене сжалась до размеров небольшого круглого щита, до размеров норы, в которую едва-едва под силу протиснуться человеку. Но – пока еще под силу.

И – почему не изменить?! Почему – ничего?!

Секунда. Доля секунды. Краткий миг на судорожные размышления. На лихорадочное взвешивание всех «за» и «против».

Нужно ли ей это? Не нужно? Важно? Не важно?

Нужно! Важно!

Напуганная юница, ставшая сиротой, знала одно: она не желала обрубать мосты. Все ее существо противилось этому. Так уж повелось, такова людская натура: каждый человек хочет вернуться туда, откуда начинал свой путь. А если и не хочет этого явно, так втайне мечтает иметь такую возможность. И она тоже. Эржебетт тоже хотела вернуться. Пусть – не сейчас. Но потом – обязательно. Когда не будет так опасно. Но чтобы можно было… всегда чтобы можно было вер-нуть-ся!

Значит, во что бы то ни стало, следовало оставить Проклятый… благословенный Проклятый Проход открытым. Для себя – открытым. О прочем Эржебетт сейчас не думала. Не могла.

О прочем – нет. Лишь об одном.

Оставить. Открытым.

Воспрепятствовать, любой ценой помешать Бернгарду залатать дыру между мирами. Как?!

А так!

А просто!..

Она ведь слышала. Все слышала!

Глава 52

Слова открывающие и слова закрывающие – одни и те же слова, одно заклинание. Она скажет нужные слова. Сейчас прямо и скажет.

И что с того, что брешь раздвигает лишь сильная кровь говорящего Слово? Подумаешь… сильная кровь Изначальных! Эка мелочь!

В ее крови – та же сила, что и в крови матери. И если ее мать смогла… Значит, и она сможет тоже.

Кровь нужна? Да, пожалуйста! Своей крови Эржебетт не жалко! Сейчас – нет, нисколько. Вон, течет, капает из царапин и ссадин, из-под содранной кожи. Мало? Будет еще!

И не нужны ни ножи, ни камни. Сгодятся зубы, ногти. Ногти – обломанные, острые. Зубы – крепкие, здоровые.

Она раздирает запястье левой руки ногтями правой, она грызет зубами собственное предплечье. Боли почти нет: Эржебетт успела научиться у матери отрешаться от боли в ведьмином экстазе. Во рту чувствуется солоноватый привкус. А сердце переполнякт страх. Страх опоздать. Не успеть.

Есть! Вены вспороты.

Кровь уже не сочится капля за каплей. Кровь вьется по коже быстрой тонкой струйкой-змейкой. А вот уже и не такой тонкой…

Эржебет подступила вплотную к зарастающей преграде. Просунула кровоточащую руку в отверстие – теперь уже не больше ведрообразного шлема саксонских рыцарей.

Или рука теперь навеки останется замурованной в смыкающейся границе между мирами. Или…

Она сказала, что помнила. А запомнила она каждое слово Бернгарда. Эржебетт выпалила все. Негромко (чтобы не услышали и не узнали там, на берегу), но четко и быстро.

И:

– А-ун-на…

И:

– Гу-хать-яп-паш…

И:

– Пакх-тью-эф-фос…

И – дальше.

Бернгард говорил. Она повторяла.

И снова. И опять.

Слово за словом. Фразу, за фразой.

И не беда, что она не понимала сути произносимой формулы. Главное – не ошибиться. Главное – повторить правильно. Даже если не получиться запомнить.

О, она будет повторять, как прилежная ученица, все, что понадобится.

Как понадобится.

Сколько понадобится.

С каждым выдыхаемым Эржебетт звуком все отчетливее, все явственнее и громче слышались новые слова заклинания, исходящего из уст Бернгарда.

Получалось…

Еще оседала на дно Мертвого озера кровь ведьмы-матери. Еще ложилась последними бесформенными сгустками на рудную черту-стену. Закрывая брешь.

Но с другой стороны рваной границы тоже… – кап-кап-кап – часто капала кровь. Тоже – сильная, тоже – кровь Изначальных.

И эта кровь открывала закрытое.

С той стороны крови, правда, было меньше, но зато вся она, до последней капли, попадала точно на прореху точно. Не рассеиваясь в воде, не окрашивая понапрасну камни возле рудной черты.

Это уравновешивало две силы – созидающая и разрушающая. И вторая все же постепенно перевешивала первую.

Слова, громко произнесенные тевтонским магистром с озерного берега, тут же обращались в слабое едва-едва различимое эхо, и звучали повторно торопливым почти неслышным речитативом ведьминой дочери, нашептываемым прямо на рудную черту.

Слова Бернгарда долетали до Эржебетт, ее слова до него – нет. Но это ничего не меняло. Сила слов таилась не в силе голоса их произносившего. Древняя сила заключалась в самих словах. И слова Эржебетт ложились на слова Бернгарда, разбивая, разрушая уже созданное ими.

В чьих словах крылось сейчас больше страсти и исступления? Пожалуй, что в ее, не в его.

Над разделительной преградой между двух обиталищ звучало одно заклинание и сразу, с небольшим запозданием, ему вторило другое. То же самое.

Кровавая рана в кровавой границе затягивалась. И никак не могла затянуться.

Зияющая брешь конвульсивно дергалась, словно пасть смертельно раненного чудища. Рваные края то сужались, то расширялись. То стремились сомкнуться, то размыкались вновь.

Они будто жевали. Будто пережевывали.

А в самой середке маленьким вихрем кружился темный туман Шоломонарии. Он гасил багровые всполохи порушенной рудной черты. Туман никак не мог определиться: просачиваться ли ему наружу, втягиваться ли внутрь. Его-то, туман этот и жевали чудовищные челюсти. Такое было впечатление…

А где-то наверху-внизу плавала отрубленная голова Велички со змеящимися волосами. Мертвая голова смотрела сквозь толщу мертвых вод белками закатившихся глаз. Мертвая голова бесстрастно наблюдала за борьбой древней крови и древних слов.

Мастер Бернгард тоже смотрел в воду. Только тевтонский магистр мог видеть сейчас в темных глубинах не больше, чем видели глаза казненной им ведьмы. По сути, он не видел ничего. И ничего не знал. А незнание успокаивает.

Мастер Бернгард был спокоен. Он закрывал Проклятый Проход. И искренне верил, что открыть снова больше некому. Мастер Бернгард не допускал мысли, что ошибается, и не ведал сомнений.

Бернгард произнес последнее слово магической формулы.

Эржебетт повторила.

Бернгард замолчал.

Замолчала Эржебетт.

Магистр спихнул ногой в воду обезглавленный труп Велички. Затем подошел к коню, сел в седло и направил коня к ущелью. Бернгард уезжал, даже не оглянувшись. А под мертвыми водами оставалась так и не сомкнувшаяся брешь в рудной черте.

Эржебетт застонала. Обессилевшая, она повалилась перед зияющей прорехой мироздания в лужу собственной крови. Ей было плохо и неудивительно: пока магистр произносил слова над чужой кровью, она заклинала над своей.

Темный туман Шоломонарии вновь устремился наружу – в холодные воды Мертвого озера.

Эржебетт отодрала край рваного подола. Кое-как обмотала полоской ткани кровоточащую левую руку. А вот сил затянуть повязку потуже уже не доставало. Кровь Изначальных настырно сочилась из-под грязной тряпки.

Исступление проходило. Приходила боль. Но накатывающаяся откуда-то приятная сонливость делала ее уютной, убаюкивающей, незначительной и неважной. Мелькнула соблазнительная мысль: оставить все как есть. Просто лечь, и просто дать крови течь, угодной ей дорогой. А самой – просто забыться. Таким манящим сном. Желанным, вечным, сулящим истинное отдохновение…

Эржебетт однако держалась, не позволяя сознанию покинуть тело. Собрав все волю в кулак, балансируя на грани, она, глухо стеная, ловила концы скользкой повязки и затягивала, затягивала… Так ее… так… Сильнее, еще… Непослушными пальцами, зубами…

Ей все-таки очень хотелось жить.

Вернуться хотелось. Когда-нибудь.

В этой изнурительной борьбе за утекающую жизнь и кровь, сквозь гул в голове и пульсирующий стук в ушах Эржебетт не сразу расслышала посторонний шум.

Шум? В пустынном Проклятом Проходе?

Да – шорох. Сзади. Приближающийся к ней и к взломанной рудной черте. И рычание.

Едва услышав…

Что это? Морок? Агония отлетающего сознания?

… она обернулась.

Эржебетт была здесь уже не одна.

Из темноты Проклятого Прохода выступал зверь. Крупный, страшный. Первая тварь Шоломонарии. Первая, почуявшая живую кровь чужого мира и опередившая остальных.

Зверь был похож на большого сильного волка, в котором однако неуловимо угадывалось что-то человеческое… нет, иное – что-то нечеловечески человеческое. В морде… в лице что-то. И в строении ног… лап… Задние коленные суставы твари были вывернуты совсем не по-звериному. По-людски: коленями вперед.

Густая кудлатая шерсть стояла дыбом. Огромные когти были похожи на загнутые кинжалы. С оскаленных клыков падала пена. А в глазах – такое странное сочетание… Неестественное. Противоестественное. Или наоборот – как раз очень естественное. Любовь и неутолимый голод. Или, точнее не любовь – а особая, неведомая человеку страсть. Глаза зверя горели алчным блеском. Зверь смотрел с вожделением то на Эржебетт, то на брешь в стене между мирами. И чего он сейчас вожделел больше – сразу и не понять.

Потом тварь прыгнула. Сначала она набросилась на истекающую кровью ведьмину дочь.

Было страшно и больно. Под клыками урчащего зверя Эржебетт переставала жить. Переставала быть. Переставала быть просто Эржебетт.

Это был конец.

Переходящий в новое начало.

Конец второй книги