Текст книги "Про Хвоста"

Слава Черноусов на это говорил:

– Да, Хвосту всегда была нужна баба, которую он мог бы регулярно бить по голове!

Не уверен в этом. Мне бы не хотелось так думать. В этой области я так до конца и не почувствовал Лёшу как человека.

Может быть, с годами какие-то человеческие стороны стали в нём менее яркими. Может быть, этому способствовали и огромные дозы отравы, которую он пропустил через свой организм. Со Славкой-то его связывали не только дружеские отношения. Я успел наслушаться историй про различные способы экспериментов над собой с целью достижения «кайфа».

С одной стороны, мне кажется, что его нежность была слишком «хипповской» или митьковской и людям, совсем близким к нему, он чего-то недодавал. Но мне не дано этого точно знать.

А с другой стороны, несколько самых грустных лирических вещей в природе (например, «Конь унёс любимого») написал и спел именно он, Алексей Хвостенко. Для меня эта загадка так и осталась неразрешённой. Но моя благодарность Хвосту за то, что эти вещи появились на свет, бесконечна.

А ещё я ему очень благодарен за знакомство и дружбу с Лёней Фёдоровым и всей «околоаукцыоновской» компанией.

Конечно, эти два гениальных человека – Хвост и Лёня – не случайно оказались рядом. У них действительно есть что-то общее. Скорее даже не общее, а объединяющее. Но, с другой стороны, более противоположные человеческие типы даже трудно себе представить.

В силу чудовищного Лёшиного раздолбайства его музыкальное наследие, по большому счёту, представляет из себя всего четыре альбома. «Прощание со степью» и «Последняя малина» появились на свет благодаря Тамаре Холболл. А «Чайник вина» и «Жилец вершин» сделаны, в основном, силами АУКЦЫОНА. Всё остальное наследие Хвоста (в том числе и диски, мною же изданные) представляет из себя в большей или меньшей степени доведённые до ума полуфабрикаты. С отдельными проблесками гениальности в общей массе отстоя.

Однажды я задним числом стал оправдываться перед Лёшей за то, что в своё время отказался издавать альбом Хвост и Михайлюк «Вода и Пена». Но он махнул рукой, улыбнулся и сказал:

– Да ладно, я прекрасно понимаю, о чём ты говоришь…

Бедному Лёне Фёдорову, который всю жизнь работал, рос как музыкант, композитор и исполнитель и пытался доводить свои альбомы до совершенства, иногда было с Хвостом очень тяжело. Но уж он-то сделал всё что мог.

Когда мы обсуждали эти злосчастные концертные планы, которые так и не воплотились в жизнь, я в определённый момент в ответ на какую-то мысль, высказанную Леной Зарецкой, довольно раздражённо заявил:

– Да восемьдесят процентов людей, которые сейчас знают, кто такой Хвост и слушают его, врубились только благодаря Лёне Фёдорову! Лена только было открыла рот, но Хвост твёрдо ответил: «Конечно!»

И всё-таки мне хочется ещё раз извиниться перед Зарецкой Еленой Наумовной, с которой я тоже пил водку и поддерживал вполне хорошие отношения. Я, как старая блядь, всегда пытаюсь поддерживать хорошие отношения со всеми. Но при этом стараюсь чётко понимать, какой именно стул я выберу, когда не удастся усидеть на всех.

Я просто чувствую, что при виде Анечки Хвостенко (старшей дочери Хвоста), Алисы, Юли Беломлинской сердце моё радуется. А если в каких-то случаях оно не радуется, то, может быть, виноват в этом не только я.

А напоследок хочется рассказать историю, придуманную Юлей Беломлинской.

Попал Лёша Хвостенко на Тот Свет. Идёт – а навстречу ему Наташа Медведева:

– Хвост! Хвост! Здорово! Представляешь, здесь даже ничего не наливают!

– Но петь-то хоть разрешают?

– Петь разрешают.

– Ну, ладно. Тогда ничего ещё…

P.S. Эти истории никак не вписывались в общий текст, поэтому пускай существуют отдельно.

От кого я услышал эту историю, совершенно не помню. Но дело происходило ещё до отъезда Хвоста из Советского Союза.

Во время очередной гулянки соседи вызвали милицию. Менты приходят, видят в квартире чудовищный бардак и падение нравов – и спрашивают:

– Что у вас тут вообще происходит?

– Мы репетируем спектакль по пьесе Максима Горького «На дне» – отвечает им Хвост.

– А-а-а… – говорят менты и уходят.

Хотя, если бы они внимательно осмотрелись, участники «репетиции» вполне могли бы уехать в «места, не столь отдалённые».

В среде друзей Хвоста почему-то принято хаять Гребенщикова за его исполнение песни «Рай». Авторства не указывал, смысл песни исказил… Но мне кажется, что ничего плохого Боря не сделал. Когда он начинал петь эту песню, указывать авторов-политэмигрантов было совсем небезопасно. Исполнение этой песни вполне могли бы запретить. Да и слова он перепутал не нарочно. Полагаю, что качество записи на той ленте, с которой он «снял» эту песню, было явно не очень – и хорошо ещё, что он не исказил всего остального. Песня получилась «облегчённой», по-гребенщиковски романтической, но тоже по-своему прекрасной. Не говоря уже о том, что, благодаря Гребенщикову, аудитория, услышавшая эту песню, увеличилась в тысячи раз.

При упоминании о гребенщиковском исполнении песни «Рай» сам Хвост только весело и хитровато улыбался и говорил: «Да… да…» Уверен, что его это ни на грамм не напрягало. Тем более, что он сам драл чужие мелодии абсолютно спокойно. Ничуть об этом не задумываясь. Борины слова: «Я возьму своё там, где я увижу своё» – были ему стопроцентно близки. Друг мой Дима Зверев (тот самый, который сидел с Хвостом в лифте) однажды с удивлением обнаружил «источниквдохновения» песни «Мы всех лучше». Им оказалась песня некоей Мальвины Рейнольдс «Little boxes». Не знаю уж, как бы отреагировала Мальвина, узнав о такой странной судьбе своей мелодии, но мне кажется, что в данном случае Лёша умудрился вдохнуть в эту вполне дурацкую эстрадную песенку некое новое прекрасное содержание и создать (опять же не без помощи АУКЦЫОНА) настоящий шедевр. Так что рекомендую поклонникам Хвоста не особо морщиться при упоминании о гребенщиковском исполнении «Рая».

Ещё одна история касается Анри Волохонского. Когда мы праздновали 65-летие Хвоста, возникла мысль попробовать привезти в Москву Анри. Как-то нам очень захотелось его увидеть. В юности я воспринимал любимых Авторов как неких особенных людей и вёл себя с ними крайне застенчиво. С обретением жизненного опыта это почти прошло. Но перед Анри Волохонским я всё равно как-то робел. Поэтому позвонил жене Лёни Фёдорова и спрашиваю:

– Лида, как ты думаешь, что мне ему сказать?

– Как что? Скажи, что ты – издатель Хвоста, что ты – друг Лёни Фёдорова. Короче, правду скажи. Бояться абсолютно нечего. Вдохновлённый этим суперкомплиментом, я немедленно позвонил в Германию. Анри был очень вежлив, весел и приятен. Но сказал, что доехать до Москвы он уже физически не в состоянии. Зато он начитал два стиха Хвоста – и пришлёт нам диск, чтобы мы могли поставить его во время праздника, обозначив таким образом участие Анри.

В конце разговора я говорю:

– Всё-таки жаль, конечно, что вы не можете приехать. Многие бы очень хотели вас увидеть…

– Ну, не обязательно же удовлетворять все свои органы чувств. Услышать вы меня услышите. Ну, а увидеть… понюхать – этого уже не получится.

И, заканчивая разговор, мы оба радостно смеялись.

Тамара Холболл

Интервью корреспонденту газеты «Коммерсантъ»

18.01.2005

Я не знаю, что его мучило

Запись полной версии альбома Алексея Хвостенко

“Последняя малина” была сделана в 1981 году в Лондоне, после окончания работы над самым, пожалуй, известным альбомом Хвоста “Прощание со степью”.

– Как родилась “Последняя малина”?

– Эту пластинку мы записали в Лондоне в 1981 году в студии на Кингз-кросс, вместе с “Прощанием со степью”. С Алексеем я познакомилась у Ефима Славинского, одного из первых, кто стал работать в Русской службе ВВС. Мы стали встречаться, это продлилось два года. Алексей всюду ходил с гитарой, с которой путешествовал по Израилю. И мы решили записать альбом “Прощание со степью”, для чего арендовали студию на Кингз-кросс. Мы пригласили из Парижа музыкантов Паскаля де Люшека и Андрея Шестопалова. Они играли в Сен-Жермен, в ресторане под названием “Балалайка”, где собиралось много русских. Звуком занимался мой приятель, английский рок-музыкант Алан Шоу. И вот когда мы записали “Прощание со степью”, возник своего рода завод, кураж, и мы решили арендовать студию еще на пару дней и записать “Последнюю малину”. Этот альбом состоит из песен, которые Алексей сам исполнял, некоторые привезли Паскаль и Андрей. Все жили одной большой компанией у меня в доме. Было прекрасное жаркое лето, ночные гулянья. Видеокамеры тогда ни у кого не было, но наш приятель Сергей Русаков записывал эти вечеринки на магнитофон – мы приходили, готовили обед, брали вино, ели, пели, веселились, Алексей читал стихи.

– Альбом “Последняя малина” состоит в основном из так называемых уличных, или хулиганских, песен?

– Дело в том, что уличные песни в Советском Союзе никогда не издавались официально, и когда я уехала из страны, то обратила внимание, что если в эмигрантской среде устраивались какие-то вечеринки, если было желание привнести какой-то русский дух, то было даже как-то модно исполнять вот эти уличные, блатные песни. За столом пели не “Подмосковные вечера”, а “Я милого узнаю по походке”. Все началось с Алеши Димитриевича, его пластинки были очень популярны среди эмигрантов в начале 70-х. Именно из-за этой эмигрантской моды мы и решили сделать такую пластинку, как “Последняя малина”.

– Ваша деятельность по записи и изданию песен Алексея Хвостенко носила чисто меценатский характер?

– Не совсем. Существовала фирма Racoon Records, мы думали и о распространении и продаже его дисков, о том, что предприятие будет развиваться, мы будем записывать и выпускать других артистов. Первый концерт Хвоста в Лондоне мы устроили в польском клубе на Экзибишн-роуд, даже плакат висел, он у меня, наверное, до сих пор сохранился. “Прощание со степью” мы издали тиражом три тысячи экземпляров, привезли в Париж, по этому случаю там даже был концерт. Мы даже успели записать в той же студии на Кингз-кросс Иосифа Бродского, который тоже бывал у меня дома, когда Алексей жил в Лондоне. У меня до сих пор где-то хранится пленка с голосом Бродского, полчаса записи, где он читает свои стихи. А потом ситуация в моей жизни резко изменилась, и я больше не могла этим заниматься. Но хотя бы что-то мы успели сделать.

– Алексею Хвостенко многие помогали. И все, кто его знал, объясняют это каким-то особым магнетизмом, который от него исходил.

– У Алексея было много друзей, почитателей. Ему действительно всегда все помогали, людям хотелось что-то для него делать. Он это знал и пользовался этим. Многие, поняв это, даже отдалялись от него. Он обладал большим шармом, у него была определенная аура, которая привлекала людей. Он не был заинтересован в массовой популярности. Он был большой почитатель Хлебникова, он очень хорошо знал историю, философию и литературу, в том числе античную, знал на память огромное количество стихов, читал свои и чужие. Он был очень артистичен, он делал скульптуры, писал пьесы. Настоящий художник по жизни. Понятие “любовь” было для него чем-то очень широким и проявлялось скорее в творчестве. Он не обладал каким-то сильным или красивым голосом, иногда даже делал ошибки, но дело было не в голосе, а в том, что он был очень притягательной персоной. Я не знаю, как это объяснить, я сама на это попалась – после встречи с Алексеем я ушла от мужа-датчани-на. В Лондоне я преподавала русский язык в колледже, но только потому, что надо было что-то делать, нужды я ни в чем не испытывала. Когда я познакомилась с Алексеем, мы уехали с ним в Париж, жили у него, недалеко от Клиши. В Париже я имела возможность видеть все его окружение, три волны русской эмиграции. С Владимиром Марамзиным, например, он издавал журнал “Эхо”, журнал, кстати, был очень современным с точки зрения дизайна, они использовали бумагу, которая была уже переработана. Они печатали там стихи и работы литераторов, которые в России в то время были запрещены. Пока мы были в Париже, умер Высоцкий, Алеша его знал и очень переживал. Это одна из первых смертей того поколения, потом они все, один за другим, стали уходить. В последний раз я встретила Алексея четыре года назад в Париже. Я его не узнала. Он был в два раза тоньше, суше, чем во время нашей предыдущей встречи, сгорбленный какой-то, попросил даже не идти слишком быстро. Думаю, Алексей ушел из жизни, потому что занимался, как теперь это принято говорить, целенаправленным саморазрушением. Он рассказывал мне, что еще до отъезда из России пытался порвать с наркотиками, как однажды на пляже подошел к воде и выкинул в море всякие таблетки, иголки. Но эта борьба у него происходила всю жизнь. Я не знаю, что его мучило.

Юлия Беломлинская

Художник-постановщик театра и кино. График.

Живет в Санкт-Петербурге.

Ни слова правды

 
«О, поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна…»
 

Владимир Набоков

Алексей Львович Хвостенко – выдающийся русский художник и поэт…

Я и Хвост…

Хвост и я…

Мы с Хвостом…

Итак Алеша Хвостенко был мне… кто?

Мы с Хвостом были… что?

Не помню.

Не знаю.

И уж точно не скажу.

– Твое любимое слово «нет»! Ты начинаешь с него каждое предложение!

Из его многочисленных ипостасей, самая уязвимая временем – Театр.

Стихи зафиксированы буквами по бумаге.

Их можно читать.

Песни слушать.

Картины и Скульптуры – смотреть.

Какие-то из поставленных им спектаклей засняты на кинопленку.

Хотя каждый спектакль есть неповторимое действо.

Но главная пьеса – раешник «Жизнь Хвоста» – лучшее, что он поставил, – была прервана уходом со сцены Режиссера и Исполнителя Главной Роли.

Поэт Хвостенко…

Скульптор Хвостенко…

Художник Хвостенко…

– Если тебя спросят про меня – отвечай: Хвост – Плотник.

В другую минуту, гневно, сверкая глазами:

– Ты живешь с Художником! Запомни это, неразумная Курица!

Иногда вечером, надев очки и читая мне вслух Пушкина и Вяземского, ласково и печально: – Я – Поэт. И если мы с тобой сейчас разговариваем как поэт с поэтом…

Картина первая. Лофт

В Джерси-Сити он подружился с местными бомжами-поляками.

И даже стал их предводителем.

С нами тогда жил Гжегош, найденный в канаве Пьяница-Золотые руки.

Сердце у него тоже было золотое. Такой в общем Золотой Дровосек.

Польского происхождения.

Он стал Хвостов подмастерье.

Однажды они привезли из магазина «Хом Депо» сварочный аппарат.

Позвали в гости всю эту бомжачью братию.

А те принесли кувшина эдак три вина – такие кувшины называются «ручечник». В них влазит пять литров.

Самое плохое – дешевое калифорнийское.

Я – ничего.

Только следила, чтобы он не пил пива после вина.

Потому понижать градус – нельзя.

Меня когда-то научила Матильда Маклейн – дочь английского лорда и шпиона – такой вот поговорке:

«Вино на пиво – диво,

Пиво на вино – говно».

Но Алеша, конечно, выпил вина, а потом пива темного «Грязь Миссисипи».

Потом опять вино дрянное из «ручечника».

И все польские бомжары тоже пили именно в таком порядке.

Они все были красивые, синеглазые, со свалявшимися окладистыми бородами.

В общем они мне нравились.

Но потом не понравились, потому что, будучи уже бухие в дым, они решили попробовать этот сварочный аппарат.

Прямо на полу – а на полу были кучи стружки. И стружка загорелась.

И тут со мной сделалась истерика, хотя они потушили пожар довольно быстро.

Даже сирена не успела завыть.

У нас в этом фабричном здании – чуть запахнет дымом – начинала выть сирена.

Но я стала орать погромче любой сирены:

– Уябывайте отсюда нах…

И сперва вынесла за дверь все «ручечники». Все поставила в коридоре – там был лофт, старая табачная фабрика.

Потом я стала выпихивать грубо этих ребят, туда же в коридор.

Хвост возражал:

– Я не позволю тебе выгонять моих гостей!

Мы все были, в той или иной степени, пьяные. Я схватила огромный резиновый молоток, бегала по лофту за Алешей и кричала:

– Вот я щас размозжу твою мудацкую башку, и она расколется, как грецкий орех!

И, конечно, еще очень много чего из мата. После каждого литературного слова типа «размозжу» или «орех» шло какое-нибудь общеупотребимое нецензурное прилагательное или междометье.

В результате, все три поляка и все три «ручечника» оказались в коридоре.

Они вообще не обиделись, даже смеялись, видя такую привычную для них сцену из домашней жизни.

Мы остались вдвоем, и некоторое количество пива «Грязь Миссисипи».

Мы оба наорались, набегались и тяжело дышали.

Я-то была готова продолжать скандал.

Но Алеша сказал примирительно:

– Вообще-то ты права. Хозяйка Дома имеет право выгнать пьяных гостей. Поджигать стружку – это было, конечно, неправильно…

В той декорации: Джерси-Сити, Лофт – я называлась Хозяйка, или Моя Баба.

Алеша часто пел мне Мандельштамову «Куму».

С особым выражением пропевая строчку:

«Да и сам я такой же, кума».

У него была охотничья меховая шапка – Колдовство, ведовство, горячий отвар из ребячьих пупков…

Сочиняя балладу для альбома Юли Каган: «догорает свеча – небеса улетают а петля палача – надо мною гуляет» – говорил, что это про ведьму, стоящую на эшафоте, и что мне эта песня посвящается.

Прекрасно во всю эту мистику вписывалась и Старая Табачная Фабрика, и Польша вписывалась, и наш Гжегош-Горемыка, которого по-русски мы звали Гришка, и подвал с крысами, который по-польски они звали Пивница…

Картина вторая. Заныр

Райская улица 14 – Париж.

Там я впервые услышала слово «заныр» – такое старое наркоманское слово.

Там в подвале, в комнатках-норках, жили у него разные темные личности: Дурное Общество и Неподходящее Знакомство.

Хвост давал им краски, карандаши, кисточки – получалось, что это не просто Стремные Ребята, недавно вышедшие из французской тюрьмы, а вот художники. Или он давал им всякие свистульки, барабанчики и гитары – и они получались музыканты: барабанили, свистели, звенели в бубен, дрымбали в дрымбу…

Это называется Арт-Терапия.

И еще все они поголовно писали стихи.

То есть, в ином измерении – снаружи, можно было бы сказать, что поэт Алексей Львович Хвостенко в ту пору был руководителем ЛИТО, МУЗО и Народной Театральной Студии…

А «Симпозион» на Райской был Клуб Молодежного Досуга.

На нашей родине такие места обычно назывались Алые Паруса, Мечта, Радуга, Чайка или Буревестник.

Так же обычно назывались и молодежные кафе.

Но в моем измерении – изнутри – этот Заныр напоминал то пиратскую шхуну, самого дурного толка, то и вовсе тюремную камеру.

По крайней мере, простое слово «притон» мне кажется слабым для описания этого места.

Но опять же – мелкие воры и стрит хастлеры – это и есть подходящая декорация для Парижа: Париж, Арго, Танец Апаша…

Картина третья. Нездешний Вечер

Вот однажды туда пришли Лариса Волохонская и ее муж Ричард, с дочкой.

Дочке было лет четырнадцать или шестнадцать И звали ее Даша или Настя.

Хвост тогда всем апашам велел пойти куда-нибудь на улицу, прогуляться.

Потому что ему надо тут пообщаться со старыми друзьями.

Ларисе и Ричарду он рассказал, что в этом подвале во время Второй Мировой была подпольная типография Сопротивления, печатали листовки на языке идиш.

И вот тут до сих пор сохранился весь набор – свинцовые буквы еврейского алфавита. И он их разбирает и собирается в дальнейшем использовать в своих скульптурных работах.

А меня представил им как «дочку Беломлинских – Миши и Вики».

Лариса, вероятно, знала моих родителей в юности.

Хвост сказал, что я художница и вот помогаю ему тут разбирать эти буквы.

Я подавала гостям чай и всякие пряники, и вообще была «террибли свит».

А потом Ричард и дочка пели прелестные баллады по-английски

На стихи Ричарда, а может, просто старинные. Хором пели, девочка подпевала таким нежнейшим голосом.

Потом Хвост спросил, смогу ли я с ним спеть, – и начал свое такое что-то лирическое.

А я до этого, если с ним пела – только «Солдат, не женишься ли ты на мне…»

Или вот еше про «Дочь Прокурора» тоже могла подтянуть.

У меня резкий такой, гармошечный голос.

А тут он запел баллады на стихи Анри Волохонского или еще что-то, уже записанное с Аней, в Москве, на музыку Баха или на старинную лютневую:

– Конь унес любимого…

– Дарила мне моя милая…

И я, как могла, подпела ему, таким высоким тонким голосом…

Которого у меня отродясь нет и не было.

Хвост про мой реальный голос однажды сказал, что он «скрипит, как веселая немазаная тележка».

Но в этой картинке, чисто по роли, нужна была не Баба и не Кума с голосом Немазаной Тележки, а такая вот Питерская Барышня, Художница, Ученица, Дочка Друзей… потому что играли пьесу Нездешний Вечер.

А это туда, назад, минуя набоковскую картинку Русской Эмиграции, еще дальше, прямиком в Серебрянный Век.

Конечно, пение вышло хуже, чем на моей любимой кассете «Хвост и Анюта».

Но картинка вышла именно та, что требовалась.

В другой раз хромой Итальянской Графине в перстнях он сказал, что я – Очень Хороший Поэт. Ну, и тоже, конечно, его Ученица, такая из надежды подающих.

А я все время эту графиню пыталась зарезать из ревности.

Но это был в общем единственный случай, когда я слегка запуталась насчет того, какую пьесу играем на этот раз.

Но, когда разобралась, немедленно с графиней помирилась, и дальше уж работа над ролью шла без запинки.

Маше Петровой (Художнице и Ученице), когда я позвала ее на прогулку, сказал:

– Джульетта тебя может научить только плохому. Только шляться на Сен-Дени, туда, где целая улица плохих женщин, и вперед по этой улице к Вильяму Брую, а уж он-то – известный губитель приличных девушек.

И в мою сторону, сердито:

– Ты мне Марусю тут не порть, приехала…

– Марусе гулять надо, она такая бледная, что ты ее в подвале-то держишь, как пан Ты-бурций.

Поглядел внимательно:

– Действительно бледная… Ладно, я сам тогда поведу ее гулять.

И повел Машу на помойку – искать деревяшки и железки для декораций.

При мне в его Народной Театральной Студии они ставили «На Дне».

В просьбе сыграть Василису (раз уж я такая Ведьма и Кума), он мне отказал в политнекорректной форме:

– Ты в зеркало на себя погляди! Какая Василиса? И нечего обижаться. Вот следующий спекталь будет «Иона». Это из библейской жизни. Там тебе роль найдется. Что нибудь из Содома и Гоморры.

Так вот – со сценой не вышло.

Но в пьесе «Жизнь Хвоста», когда я была поблизости, роли для меня находились легко и самые разные.

Я думаю, что Алеша только это во мне и ценил – абсолютную готовность играть каждую минуту.

И почти мгновенное понимание – что, на этот раз, играем.

Я так же, как и он, всю жизнь не ношу одежду, а хожу в костюмах.

Живу не в городах, а в декорациях.

Не слова говорю и не разговоры, а декламирую тексты очередной, на ходу сочиняемой пьесы.

И такой человек всегда еще видит создаваемую им картинку со стороны.

И по логике никогда не станет играть в чужой пьесе.

Но женская логика, которая по Чехову «дважды два – стеариновая свечка», конечно, должна иногда сбиваться с верного курса.

До Хвоста я этого не понимала.

Ставила все картинки своей жизни самолично. Чему он меня научил – возможности иногда, раз в сто лет, все-таки поиграть у другого режиссера.

Оказалось, что это тоже интересно, если случайно вдруг встретишь

Такого вот Постановщика самого высшего класса.

В общем пару раз я еще после Хвоста в чужих пьесах играла.

И не жалею.

Картина четвертая. Про любовь

Из Хвостовой пьесы я еще помню эпизод насчет любви.

В Заныре на Райской улице был очередной музыкально-литературный вечер.

И я с каким-то незнакомым человеком танцую, а он спрашивает:

– А вы кто и что тут в Париже поделываете?

– Ничего не поделываю – в Хвоста я влюблена, и все.

– Ах вы, бедная, бедная, это ж глухой номер… Вы, наверное, не знаете – у него любимая женщина осталась там, в Америке, а его туда к ней не пускают. Он очень переживает и, конечно, на других баб вообще и не глядит. Все к той своей рвется. А она его там уже второй год верно ждет.

– Чего? Какая такая женщина?

– Там, где-то в американской глубинке, в Джерси… У него Мастерская на заброшенной табачной фабрике, и там ждет женщина. Поэтесса, художница… вообще такая страстная брюнетка. Типа Кармен. Очень ревнивая. Каждый день шлет по письму. Утром он приходит – садится за большой стол – надевает очки и читает письмо в тишине. А потом жжет его на стеариновой свечке.

Он ее очень ждет. Но боится, что, если приедет сюда, начнет тут копытами стучать.

Тут я, наконец, догадалась, что это речь идет обо мне.

И что этому человеку была выдана небольшая заготовка пьесы о любви и разлуке. «Кармен с табачной фабрики».

Я даже не призналась, что я – персонаж этой пьесы.

Чтобы снова не запутаться в его конкретно текущей постановке…

Там вроде бы Конь с копытами не предполагался.

Хотя конскую тему он часто поминал, говорил такие слова, как Родео и Узда,

– У меня уж нет сил без конца тебя обуздывать!

Но там, в Заныре, пьеса была уж не про Куму и не про Колдуна, оседлавшего Ведьму.

На этот раз играли в Учителя и его Воспитательную Колонию.

На секту было точно не похоже. Главный герой получался то ли Феджин из Диккенса, то ли наш простой русский Макаренко…

Или даже Януш Корчак. Все-таки буквы еврейского алфавита так и валялись на всех столах недоразобранные…

Я-то легко вписывалась в любой вариант. Неожиданно выдавая мне ключ от этого Детского Сада Имени Оливера Твиста:

– Ну, ты же видишь, как мне тут было тяжело одному. И я рад, что ты мне тут помогаешь с ними управляться, молодежь… трудные судьбы… тебя они приняли… слушаются, уважают…

О, Хвост – о Гудвин, великий и ужасный.

Из всего этого ясно одно – в мемуарах о себе Алеша Хвостенко хотел бы услышать Ни Слова Правды.

И это давно уж поняли все – и старые Друзья, и Соратники,

И вся, позже благоприобретенная по разным странам, Шатья Беспризорная, и Роковые Возлюбленные, и Безутешные Вдовы.

Так станем же врать напропалую и сочинять самые бессовестные небылицы.

Алеша, спокойно сиди на небе, на своем персональном облаке…

И, как пела Пушкину цыганка Таня:

«не бойсь, не пужайсь – я ж тебя не выдам…»

Остальные гусары тоже, конечно, промолчат. На то они и гусары.

А уж Девушки, Бабы, Хозяйки и Кумы – те разболтаются вовсю, но чисто по набоковскому завету:

 
«Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
Что крадется окраинами сна,
Что злит глупцов. Что смердами казнимо.
Как родине, будь вымыслу верна…»