Текст книги "Про Хвоста"

Елена Зарецкая

Доктор филологических наук, профессор.

Живет в Москве.

Из книги

«Алексей Львович Хвостенко: любовь и бессмертие гения»

Пляс Пигаль

Париж

январь 2004 года

(Интервью № 3)

– Алеша, какое у тебя сейчас настроение?

– Прекрасное.

– Где ты сейчас находишься?

– Я нахожусь сейчас в Париже, в кафе на углу бульвара – даже не знаю, как он называется, – около Пигаль и на углу еще какой-то маленькой улочки – не знаю, как называется.

– Представляешь приблизительно, какое сегодня число?

– Приблизительно представляю.

– Но точно сказать не можешь?

– Не уверен.

– Хорошо, какой год? Какой месяц?

– Месяц январь.

– Год?

– 2004.

– Представляешь себе, это в каком столетии?

– Конечно. В трехтысячном.

Свердловск 1940

Ленинград 1959

60-е

1965

Салехард 1973

1974

Крым 1975

Крым 1975

Отъезд 1977

Париж 80-е

Лондон – Париж (80-е)

Сквот на улице Жюльетт Додю

Париж 90-е

Париж 2002

Москва 2004

– Скажи что-нибудь про это столетие.

– Ничего не могу сказать, оно только началось.

– У тебя есть какой-нибудь прогноз на это столетие?

– Никакого.

– Так не бывает.

– Бывает.

– У тебя должен быть прогноз.

– Никаких прогнозов не строю никогда вообще.

– Человечество проживет сто лет?

– Сто лет, может быть, и проживет.

– Не очень уверенно сказал он.

– Конечно. А что, атомная война какая-нибудь начнется, и все.

– А это разве возможно сейчас на Земле?

– Надеюсь, что нет.

– Мне тоже кажется, что нет. Алеша, расскажи немножко про своих родителей, дедушку и бабушку. Они ведь совсем из другого столетия.

– Они из другого, конечно.

– Расскажи о тех, кто из 19 века. Можешь что-нибудь рассказать, знаешь что-нибудь? Ты слышишь меня?

– Слышу.

– Расскажи. Я хочу услышать о твоих предках из 19 столетия.

– У меня один только предок из 19 столетия, я помню. Дедушка был такой – Василий Васильевич. Ну, бабка, разумеется, была.

– А чем они занимались? Что это были за люди?

– Не знаю, что это были за люди. Знаю, конечно. Бабку знаю, а деда совсем не видел никогда. В глаза даже.

– Что можешь сказать?

– Ну, что я могу сказать? Что бабка до революции была левая эсерка какая-то или что-то в этом духе, сражалась. Террористка, в общем, была.

– Господи! Она хотела счастья человечеству?

– Конечно.

– Таким специальным способом?

– Да.

– Ей удалось кого-нибудь убить?

– Не знаю, но знаю, что она была в ссылке. Она попала на Север, в Архангельск, и там встретила своего… моего деда, и там родился мой отец.

– В ссылке?

– Нет, но у него в паспорте написано, что он в Архангельске родился. Но семейная традиция говорит…

– Умалчивает.

– Умалчивает об этом и говорит, что он родился на пароходе, который шел из Архангельска в Лондон.

– В Лондон?

– Да.

– А как же им удалось из ссылки попасть в Лондон? Какой это был год?

– Семнадцатый.

– Семнадцатый? А месяц?

– Не знаю.

– Это вообще очень любопытно, действительно.

– Но если учесть, что он родился в сентябре, то, я думаю, что это произошло, наверное, когда-то в декабре.

– Поразительно. А что, еще ходили пароходы в Лондон в семнадцатом году?

– Наверное.

– А что они делали в Лондоне? Расскажи.

– Кто?

– Дедушка с бабушкой.

– Были в ссылке, я же тебе сказал.

– В Лондоне.

– А, в Лондоне! Дед был оперный певец к тому же, и он выступал с концертами по всему свету.

– А бабушка перестала быть террористкой, попав в Европу?

– Я думаю, что ей не представлялась такая возможность. Да. Во всяком случае, на фотографиях, как она выглядела, она представляется вполне благополучной буржуазной дамой.

– А что их заставило потом вернуться в Советский Союз? Ты не можешь объяснить? У тебя есть своя версия? В каком году они вернулись?

– В тридцать пятом.

– В тридцатом пятом. Что могло их заставить. Как ты думаешь?

– Бабка мне рассказывала, что мой дед служил в такой ассоциации (АРКОС называлась). Это была торговая ассоциация. Когда еще не было дипломатических отношений между Англией и Россией, ну Советской Россией, в смысле. Он там работал. И какие-то английские фашистские молодчики ее разгромили. Ну, значит, он в обиде на них решил вернуться в Россию. (Бабушка Алеши была еврейкой).

– А что в Англии были фашисты? Были какие-то люди, которые разделяли убеждения фашистов?

– Были. И до сих пор есть. Как и в Москве у вас. До сих пор есть.

– Москва меня в этом смысле удивляет меньше, чем Лондон.

– Почему? В Лондоне в этом смысле было то же самое, что и везде.

– Они просили разрешения вернуться в Советскую Россию? Не знаешь? Как они выехали? Получили официальное разрешение от властей?

– Не знаю.

– Ну а потом?

– Не знаю.

– Сколько лет деду удалось проработать в России?

– Два года.

– А в чем он был обвинен потом, Алеша?

– Откуда я знаю? При Сталине не давали никаких обвинений.

– Не делали.

– Считалось – враг народа и все.

– В каком году его расстреляли?

– В тридцать седьмом.

– А бабушку сослали, да?

– Нет, бабушка так и осталась в Свердловске жить.

– Они что – приехали из Лондона сразу в Свердловск?

– Да.

– Почему не в Ленинград и не в Москву?

– Потому что дед был горным инженером по образованию.

– А, он работал там горным инженером.

– Его устроили туда горным инженером, преподавать, вернее, горное дело.

– Понятно. Бабушка одна растила твоего отца? Да? Ой, нет. Он к тому моменту ведь был уже взрослый.

– Взрослый. Отцу было уже восемнадцать лет, когда они вернулись, или семнадцать.

– Он пошел учиться в России куда-то?

– Наверное, учился. Да нет, я думаю, что он преподавать пошел. Во всяком случае, моя мать – это его школьная ученица. Так что считай, подумай. Значит, он пошел преподавать в восемнадцать лет, или в девятнадцать, или в двадцать.

– А ты помнишь хотя бы чуть-чуть свое детство? В сороковом году ты родился, да? Совсем раннее.

– Помню.

– Расскажи что-нибудь, пожалуйста.

– Ну, что я могу рассказать?

– Ну, из самого раннего детства, самые ранние воспоминания.

– Практически ничего не могу рассказать.

– Что так сурово? (смеется). Не хочешь?

– Я просто ничего не помню.

– Ничего не помнишь?

– Нет.

– Ну, помнишь, начиная со школы? Немножко раньше?

– Немножко раньше. Да. С детского сада.

– Не помнишь ничего такого, что хотелось бы рассказать?

– Помню, но не расскажу.

– Ну вот. Все началось очень рано (смеется). Ты дрался?

– Дрался, конечно.

– В детском саду?

– Еще бы не дрался. Конечно, дрался. Кто не дрался? Мальчишки все дерутся.

– А против воспитателей протестовал?

– Нет, не протестовал.

– Нет, т. е. ты был с ними как-то в ладу?

– Вполне, да.

– Угу. Понятно. А кто тебя там особенно раздражал?

– Ну, это я уж не помню.

– Поименно, нет?

– Ну, имена еще. Нет. Думаешь, какие-то имена остаются из того времени в памяти?

– Ну, хорошо. А в школе ты дрался?

– В школе дрался тоже.

– Мне кажется, ты должен был хорошо учиться, по крайней мере, в начальной школе.

– Нет.

– Плохо учился?

– Плохо. Отвратительно, т. е. вообще не учился.

– А что тебе ставили в качестве оценок?

– Ну, что ставили? Двойки, тройки.

– Прямо с первого класса?

– Прямо с первого класса.

– А ты на меня производишь впечатление такого потенциального отличника, который сделал в жизни все, чтобы им не стать.

– Напрасно.

– А из школы выгоняли?

– Выгоняли.

– Когда первый раз выгнали? В каком классе?

– В шестом.

– Ну, ты хорошо сохранился. И что, тебя определили в другую школу?

– Конечно, в другую школу.

– А там сколько ты продержался?

– Год.

– Год. Понятно. Тебя выгнали за академическую неуспеваемость? Или за хулиганство?

– И за то, и за другое.

– А из второй школы, значит, через год?

– Из второй школы через год.

– И тоже по двум причинам?

– Ну, нет. Там уже другие обстоятельства были.

– Расскажи.

– Я вынужден был уехать в Свердловск на год.

– В Свердловск?

– Да.

– Уже из Ленинграда?

– Из Ленинграда. Да.

– А, понятно.

– И там год проучился. А потом когда я вернулся, пошел в другую школу.

– Я понимаю. Тебе понравился Ленинград? Сколько тебе было лет, когда ты его увидел в первый раз?

– В 47 году.

– В 7 лет, да?

– В 7 лет, да.

– Понравился тебе Ленинград?

– Да, очень понравился. Особенно своими разрушенными домами вокруг площади Восстания.

– Слушай, а там действительно была ужасная разруха, да? После войны.

– Да.

– Никто же из нас даже не представляет, как это выглядело.

– А я представляю себе. Ты забываешь, что мне 7 лет уже было.

– А знаменитые памятники архитектуры… Да, то есть помнишь?

– Конечно, помню.

– Действительно была ужасная разруха?

– Конечно, сплошные развалины стояли вокруг Московского вокзала, который теперь стоит. Где раньше этому Александру…

– Ну, а Казанский собор, дворцы все, Фонтанка, набережные, Адмиралтейство…

– Но это еще более-менее ничего.

– Народ был ужасно бедный?

– Конечно, бедный. Как ты думаешь?

– Просто не знаю. Никак не думаю. Но мне кажется, что ваша семья должна была быть небедной. Хватало денег на жизнь?

– Нет, никогда.

– Никогда?

– Никогда. Еле сводили концы с концами.

– Алеша, а когда ты первый раз увидел в жизни материальное благополучие?

– Никогда.

– Семейное материальное благополучие.

– Не видел его совсем. Потому что отец умер, когда мне было 19 лет, а жил он с мачехой (и я, соответственно, жил с мачехой), а она умерла через год после него. Так что, представь, с двадцати лет вообще живу один совершенно. Никакого материального благополучия не видел я. Наоборот, видел сплошной голод, потому что жрать мне было нечего абсолютно. Понятно?

– Но ведь у тебя были периоды в жизни, когда ты что-то делал именно для того, чтобы у тебя было много денег?

– Нет.

– Халтурил там? С этой целью.

– Халтурил (агрессивно). Да. Халтурил.

– А чего так серьезно? Это делает миллион людей совершенно нормально. Тебе не показалась жизнь краше от наличия большего количества денег? Тебе понравилось? Хоть когда-нибудь в жизни нравилось иметь много денег? Или довольно много денег? Скажи, Алеша.

– Понравилось, конечно. Только от этих денег ничего не осталось сразу же.

– Ты все тратил всегда?

– Конечно.

– Но хотя бы тот момент, когда ты их истратил, приносил тебе радость?

– Да, такую радость, что даже и представить себе невозможно.

– Какую?

– Какую…

– Ну, какую?

– Да вот такую, что хотелось взять эту радость и подтереться ею.

– Алеша, ты можешь вспомнить какое-нибудь по-настоящему радостное событие в своей жизни?

– Могу, конечно.

– Скажи, какое.

– Это когда я первый раз увидел тебя.

– Ну, Алеша. Ну, не может быть, чтобы это было единственное по-настоящему радостное событие. Жизнь же была долгая, Алеша.

– Ну, я забыл всю предыдущую жизнь.

– Алешка, закажи еще вина.

– Хорошо.

Валентин Мария Тиль Самарин

Родился в 1928 г. в Ленинграде.

Фотограф. С 1981 г. живет во Франции.

Из интервью корреспонденту «Независимой газеты»

2006 год

– С Хвостом вы познакомились в России?

– Нет, в Петербурге мы не были знакомы, хотя в разное время работали ассистентами доктора Кнорозова – Хвост помогал ему расшифровывать язык майя, а я – рапануйский диалект острова Пасхи. Мы познакомились в Париже в 81-м году, выставлялись вместе и катались по разным городам Европы. Самым удивительным было наше путешествие в Африку, в Марокко, куда мы на месяц поехали в числе семи «артистов Европы». Мы делали выставку в Магадоре – крайней крепости римлян на Атлантике. Ателье наше находилось в старинном брошеном замке самого страшного марокканского злодея начала XX века, Каика Момбакка, который всю страну держал в страхе. Мы познакомились с очень милым, почти европейским внуком злодея. Во дворе Хвост сделал огромную мощную скульптуру, которую назвал «Тиль Мария», а я – абстрактные метафизические фрески в полтора метра на страшной высоте. Хвост ночевал в гостинице, а я оставался в замке.

Хвост был человек особенный и этого не скрывал. Хвоста рассказать нельзя. Если человек действительно состоялся, невозможно просто взять и рассказать его характер и склонности: все это будет незначительно. Все мы немножко играем в жизнь, а он жил сам по себе, своей жизнью – и очень часто это ему удавалось. Хвост не был эзотериком, но все эти вещи хорошо знал и чувствовал, о чем мы можем судить только по его творчеству. Он был умным без хитрости, властным, сильным человеком, хорошо чувствовал людей. Он мог говорить людям не очень приятные вещи, но эгоистом не был. Он был смелый, но осторожный – я больший авантюрист, чем он. Хвост не был особо сентиментален в смысле воспоминаний, был всегда лаконичен и склонен к более точным вещам. Он наотмашь вел самые разные линии в жизни, но прежде всего был поэтом и бардом. Он не был рассказчиком, больше любил взять гитару или прочесть стихи. Большая часть стихов и песен посвящена женщинам.

Хвост очень любил театр, недаром учился в Театральном институте на Моховой. Он сам писал пьесы, сам их ставил и сам в них играл – атмосферу я в какой-то степени передал в своих фотографиях. Его театр существовал в условиях сквата, участники иногда были профессионалами, но чаще, благодаря его способности работать с актерами, проявляли таланты люди, которые никогда ничего не играли. «Иона», «Пир», «На дне» по Горькому, который он называл рок-опереттой, фантастический спектакль «Розовый террор» – о смене поколений, с которым столкнулась сейчас цивилизация. Это был философический террор, не имеющий никакого отношения к террору нынешнему, но довольно страшный, террор входящих в жизнь молодых девчонок и парней. Он много раз предлагал мне играть, я отказывался – там надо было кого-то еще изображать, а я сам по себе. Тогда он говорил: «Изображай самого себя!» В последнее время он был очень грустный и, думаю, чувствовал, что скоро все кончится. Возвращение в Россию

было радостью для него, но радостью особенной. Последний поставленный спектакль назывался «Первый гриб», а самый последний перформанс, в котором он участвовал, – его собственные похороны, которые состоялись на станции Сходня Октябрьской железной дороги, между Санкт-Петербургом и Москвой. Совершенно новое кладбище, две узкие полоски захоронений, белое поле, черный лес; его песни, которые мы пели; буксующие на заснеженном поле машины, неожиданно возникшая драка; девчонка, которую там забыли; поминки в Зверевском центре. Леша Хвост – еще одна загоревшаяся в небе звездочка.

Сергей Ковальский

Родился в 1948 г.

Путешественник, художник, поэт.

Живет в Санкт-Петербурге.

Гражданин мира

На сцене не было электричества. Батусов разводил руками, озорно поглядывая на публику в зале, которая набилась до потолка. ХВОСТ сидел на стуле и перебирал страницы со своими текстами.

Так я впервые увидел легендарного Алексея Хвостенко. Он выступал на Малой сцене Балтийского дома в 2003 году. Концерт удался на славу.

По Пушкинской прошел слух, что Хвост поселился в мастерской Юры Шевчука, а это рядом с моей, только ниже этажом. Несколько раз я заходил к нему, но или не заставал, или Хвостенко изволил почивать.

К этому времени Параллелошар арт-центра Пушкинская-10 уже заявил о себе как о суверенной республике. Это произошло 21 марта 1994 года, когда мы с Сережей Курехиным выступали в радиопрограмме Севооборот на ВВС, которую вел Сева Новгородцев. Пришла мысль, что республика станет краше, если в рядах ее граждан окажется сам Хвост! Тем более, что де-факто он уже был на Пушкинской. И вот был издан указ о присвоении Алексею Хвостенко звания почетного гражданина республики Пушкинская-10 за подписью Президента Товарищества Свободная культура. Затем началась подготовка к 1-му фестивалю независимого искусства «Из падения в полет» – название придумал Аркадий Драгомощенко. Фестиваль был посвящен 15-летию П-10 и 30-летию знаменитой выставки неофициальных художников Ленинграда в ДК им. Газа. Он состоялся с 6 по 20 ноября 2004 года. Нам удалось связаться с теми художниками, которые вынуждены были эмигрировать более четверти века назад, и пригласить их участвовать в нашем фестивале. Среди них был и Хвост. Захотелось сделать его концерт в Галерее экспериментального звука 21 на Пушкинской. Хвост согласился сразу, но выставил неожиданное условие, что выступать будет не с привычной нам уже группой «Аукцыон», а с группой из Иваново «Дегенерейторс». Что делать? Конечно, мы выполнили это условие, как и все прочие.

Концерт прошел на ура 19 ноября 2004 года! Мы записали его с разрешения самого Алексея Хвостенко. Но до этого мы хорошо посидели с ним в моей мастерской. Было выпито достаточное количества вина, и я взял у Алексея интервью, которое было записано на видео. Как оказалось, последнее в его жизни, как и концерт. Часть была опубликована в книге «Из падения в полет», а целиком мы эту запись, перемежая разговор с видеозаписью песен, исполненных Алексеем на нашем концерте, использовали для документального коллажа, который назвали «Человек эпохи Возрождения». К сожалению, это произошло уже после смерти Алеши. Расставаясь с Алешей, мы договаривались о его персональной выставке в нашем музее нонконформистского искусства. Алексей подарил мне диск со сканированным дневником с рисунками и текстами его путешествий «Записки из Безье». Мы думали о том, как перевезти из Нью-Йорка оставшиеся там скульптуры…

Проводы были грустными, очевидно, что Алексей уже чувствовал неладное, был простужен и все время кашлял, но держался, как настоящий гусар. Мы обнялись, и поезд на Москву тронулся.

Спустя некоторое время на Пушкинской появился Тиль Валентин Мария Самарин и сообщил печальную весть. Хвостенко Алексей скончался в Москве. Его отпели в церкви св. Иоанна Предтечи, а похоронили на кладбище станции Сходня, которая находится символично между Москвой и Петербургом – городами, в которых жил Хвост, не считая по жизни прочих европейских и американских.

Алексей Хвостенко остался в нашей памяти как человек Мира.

30.10.2010

Санкт-Петербург

Алексей Сосна

Родился в 1959 г. Поэт.

Директор Зверевского центра современного искусства.

Живет и работает в Москве.

Колесо времени

С Хвостом я познакомился почти случайно во время моего первого выезда в Западную Европу в 1990 году.

…Открывшиеся шлюзы– липовое приглашение из Англии – очереди в три кольца вокруг посольств – 5 столиц за месяц – стихи на Берлинской стене – смешной переводчик русских поэтов Ричард Маккейн в Лондоне – паром из Дувра – пластиковые стулья в Кале, в зале ожидания, на которых невозможно спать, – книжка Бродского «Примечания папоротника»… Когда поддатый, похожий на вятского крестьянина сельскохозяйственный инженер-англичанин взял меня, и пяти минут не простоявшего с поднятой рукой, на борт Фольксвагена-пикапа, я понял, что жизнь удалась… Он приплыл на том же пароме и ехал в Ниццу, в Париже никогда не был и не собирался, но ради меня сделал крюк. Всю дорогу бухали какую-то настойку типа бехеровки, и – никаких ментов! Первый день в Париже прошёл как в каком-то странном сне… Вечером, расставшись с англичанами, покатившими-таки в Ниццу, я брёл по Парижу, удивляясь его компактности. Ближе к ночи взялся искать знаменитый храм Преподобного Сергия на Rue de Crimee, 93 в надежде на приют: весь бюджет моего путешествия составлял 300 фунтов или что-то в этом духе, и мысли о гостинице были неактуальны. Несколько раз прошел я мимо храма, так его и не обнаружив, потому что вход, как впоследствии выяснилось, был с другой улицы. Совсем стемнело. Пришлось звонить по одному из тех телефонных номеров, которые у меня были на самый крайний случай. Уж не помню, откуда взялся телефон Хвоста, может быть, от Наташи Шмельковой, может быть, от Дудинского… О Хвосте я тогда ничего не знал, кроме того, что он вроде как больше питерский. То ли музыкант, то ли художник… Чуть не в пионерлагере слышал я песенку: «Идёт скелет, за ним другой… анаша, анаша, до чего ты хороша!», но я ещё не знал, что её приписывают ему. Бытовал также слух, что знаменитое «Над небом голубым», которое пел по преимуществу Гребенщиков, тоже имеет отношение к Хвосту.

Конкретностей, собственно говоря, никаких, только эта песенка и то, что он художник. Номер Хвоста был первый, по которому мне ответили, и я мяукнул на своем тогдашнем французском:

– Пюи жь парле авек мёсьё Хвостенко?

– Да говорите, пожалуйста, по-русски, – ответил мне низкий женский голос. Это была Римма, последняя жена Хвоста, из знаменитых московских красавиц. (Она умерла в прошлом, 2009, году, царствие ей небесное.) Я едва успел сказать, что я из Москвы и у нас общие знакомые, как услышал в ответ: “Где вы? Это рядом. Немедленно приезжайте!” И уже через полчаса я безуспешно пытался позвонить в дверь дома на улице Карентин Каре. Пришлось стучать.

– Мы только что приехали из Ниццы, у нас не оплачены счета за электричество, Хвоста дома нет, мы будем сидеть при свечах, – Римма поила меня чаем, мы говорили о России, о Горбачёве, о жизни русских литературных и арт-эмигрантов во Франции. Искали и находили общих знакомых в Москве и Париже.

Социальная квартирка их произвела на меня впечатление даже роскошненькой. Сейчас уже, конечно, понятно, что ничего особенного в ней не было, но тогда – по сравнению с советскими двушками-трешками – она показалась даже очень стильной. Единственное, что позабавило, когда я со свечкой в руке направился в ванную, там не обнаружилось ни зеркала, ни полочек, а весь гигиенический реквизит – две-три зубных щетки, зубная паста, мыло, даже полотенце – лежал на бортике ванны. Ближе к утру Римма мне постелила в гостиной на полу, и, умаявшись, я моментально уснул. А днём приехал Хвост и, застав меня, поулыбался, заметив, что история-де обычная, все русские к нему всегда припираются… Небольшого роста, в светлом костюме, волосы собраны в хвостик и перехвачены резинкой…Очень обаятельный и дружелюбный. Трудно поверить, что лет ему тогда было столько, сколько мне сейчас. На его видавшем виды сером Ситроене с тарахтящим глушителем двинулись куда-то недалеко – в тогдашний сквот, – где встретили художника Путова, с которым у меня оказалось немало общих знакомых. Вспомнили, в частности, Виктора Сергеевича Романова-Михайлова, в богемной и раздолбанной квартире которого на улице Рылеева несколько лет прожил Зверев (знаменитое «село Михайловское», «Парнас»…), – но это уже отдельная история… Помещение, где мы находились, было больше похоже на крытый двор – как бы перекрытое крышей пространство между двумя домами. Его облюбовали пятеро-шестеро русско-французских художников. Диагональ крыши, падающий откуда-то сверху и сбоку пыльный солнечный луч, красное вино из пакета и душераздирающее ощущение счастья – Франция, Париж, художники!..

К вечеру Хвост отвез меня в не найденное давеча Сергиево подворье, где управляющий-привратник – известный всем русским в Париже гостеприимный серб Савва – дал мне приют на несколько дней в общежитии теологического института. Слушатель института, музыкант и бывший москвич Камиль Чапаев в невероятных очках, был моим первым парижским гидом. Забавно, что, когда год назад Камиль приехал в Париж, его Вергилием стал мой московский друг Дима Певзнер, гениальный рок-шансонье, живший там уже четыре года. Вот так обеспечивалась передача культурных ценностей… Впоследствии Камиль дружил с Хвостом, музицировал с ним… Я прожил несколько дней в этом подворье, шатаясь с Камилем по Парижу, перенимая навык крутить самокрутки, а потом меня унесло в Голландию…

Перед отъездом я еще раз зашел к Хвосту в сквот, мы с ним провели полдня, что-то такое выпивали, и на прощанье он на куске картона написал автостопную табличку: «Париж-Брюссель – Москва» по-французски и подписался – «Хвост» с таким характерным хвостиком-завитком в конце подписи.

Несколько часов красовался я с этой табличкой на известном автостопном месте в Париже, уж не вспомнить, что это была за площадь… Уехали все, кто пришёл до меня. Подходившие позже тоже быстро уезжали. На меня показывали пальцами и смеялись, ну просто ржали. Невезуха крылась в хвостовском тексте. Он воспринимался водителями как предложение составить компанию в поездке через Брюссель в Москву. Естественно, таких идиотов не находилось. Как только до меня дошло, что Хвост промахнулся, я отшвырнул табличку и в то же мгновенье уехал в компании веселых арабов на разваливающемся Пежо. Они ехали, пыхали и предлагали пыхнуть мне, а я предлагал им водки, недопитую бутылку которой Хвост сунул мне в дорогу, и они отказывались и хохотали, и я хохотал, хотя я и не пыхаю. С Божьей помощью добрался я до ULB – это Брюссельский университет… (Боже, Бельгия… – ничего не видел более сытого и буржуазного!) Там я нашёл своего приятеля, протусовался несколько дней и поездом вернулся в Москву.

И напрочь забыл о Хвосте. Но вскоре вышла пластинка. По-моему, выпустила её фирма «Мелодия», собственно, она была нашим монополистом… Там были, конечно, все его основные вещи, в том числе и «Над небом голубым», которую Хвост поёт совершенно иначе, чем БГ. А со временем при участии «ветерана самиздата Ковриги» обзавёлся я и другими хвостовскими кассетками и дисками…

Как место со своей площадкой Зверевский центр засветился в 1998 году. Собственно, тогда же у меня появилась мысль зазвать сюда Хвоста и показать, что он делает. В Париже я увидел несколько его работ – и коллажей, и тех, что он называл скульптурами. В действительности это такие сложносочинённые объемные ассамбляжи с использованием разного хлама, фрагментов старой мебели и т. д… Рукой в традиционном понимании Хвост рисовал не много, он передвигал плоскости и объёмы. Три художника считали себя родоначальниками этого направления в искусстве. Это, помимо Хвоста, тончайший Сергей Бордачев, участник «Бульдозерной», и мощнейший Борух Штейнберг. Всегда, когда об этом заходил разговор, Хвост с металлическими нотами в голосе настаивал, что первым был именно он, потому что именно в Париже ему попадался ТАКОЙ живописный хлам, какого не было ни в Москве, ни в Питере… Так часто бывает: какая-нибудь эстетическая идея развивается еще до того, как обретет для воплощения какого-нибудь автора, и, как правило, этих авторов сразу бывает несколько… Антропоценоз или что-то к разговору о ноосфере…

В апреле 2004 года мы говорили по телефону с Юлей Овчинниковой – нашей замечательной видеохроникершей, важным персонажем арт-тусовки, и она вскользь упомянула, что идет на выступление Хвоста.

– Хвост в Москве?

– В «Китайском летчике» один-единственный концерт.

Через пятнадцать минут я был уже там. Хвост сильно постарел, выглядел неважно и как будто стал меньше ростом. Маленький зал, вмещавший человек пятьдесят, был забит до отказа, то есть абсолютно. Туда втиснулись человек двести. А может быть, пятьсот. Это был, наверное, самый дружеский концерт, который я когда-либо видел. Не концерт – сборище единомышленников! Овации– буквально после каждой песни! – подолгу не давали продолжать выступление… Я бывал на квартирниках Цоя и Гребенщикова в Москве, но вот эту невероятную атмосферу дружества и любви такого высокого градуса не могу вспомнить даже на тех чрезвычайно сердечных выступлениях. Хвост пел с группой музыкантов, среди которых были, конечно же, и Алеша Батусов, и Анечка Хвостенко со своим негромким, но очень красивым голосом, и несравненный Толя Герасимов с флейтой… Музыкальный внук Хвоста Алеша, которому было тогда если не четыре года, то уж точно не больше шести, тоже там что-то кукарекал и испытывал видимое удовольствие, находясь на сцене.

Народу, повторю, была бездна, и я даже удивляюсь, что нам все-таки удалось переброситься с ним двумя-тремя словами по поводу выставки в Зверевском центре. Он был обрадован предложением, это видимо, совпадало с его собственными устремлениями, но стояла проблема перевозки работ.

На связи с ним оставаться было невозможно: он постоянно терял мобильные телефоны, забывал о договоренностях, и лишь мадам N оказалась связующим элементом, формой, так сказать, коммуникации и всегда знала, где он находится. Не представляю, как мы умудрились тогда же, в апреле, договориться о том, что она приедет в Париж в начале июня для предварительной рекогносцировки, а я должен буду попасть туда не позднее начала июля, чтобы привезти в Москву работы Хвоста, но это все же произошло.

За годы, прошедшие со времени моего первого визита в Париж, я совершенно забыл, какого размера работы Хвоста, и, только снова попав туда, понял, насколько была утопична сама идея везти их в автомобиле. Да, Опель-Фрон-тера – джипчик-универсал, но совсем не такой большой, к тому же за несколько дней до этой поездки мне его основательно помяли.

Ехать на такой машине было нельзя, но и откладывать поездку тоже было уже невозможно: мадам N истерила уже по полной, поэтому ничего не оставалось, как взять с собой денег, проехать через более благополучную для приобретения машины Германию и уже оттуда ехать в Париж. Собственно, так и произошло. В соседях по купе в поезде Москва-Берлин у меня оказался… профессиональный перегонщик, который поделился мелкими хитростями «правильной» покупки автомобиля и – что самое главное! – выбора маршрута!.. Господи, что бы я без его советов делал! В Берлине на рекомендованном им сайте я подобрал подходящий по деньгам автомобиль – по сути дела такой же, какой у меня и был, только поновей – и рванул за ним в деревушку под Франкфуртом, где и купил его практически не глядя у двух немцев, сына и отца. Автомобиль, увы, оказался с серьезными дефектами, но они всплыли, к счастью, существенно позже…

И ломанулся я в Париж, благо в качестве бонуса мне дали очень подробную карту Европы. К вечеру того же дня, под беспрестанные назва-нивания мадам N., добрался я до Порт-Лила, где жил похожий на Есенина и так же выпивающий бывший наш согражданин Олег Б., у которого тогда вместе с мадам N. и обретался Хвост. Хозяина не было дома, а был Батусов, который забил со мной стрелу где-то на Переферик и не поленился сгонять за мной на своем крошечном Рено-Пежо – нечто вроде нашей инвалидной коляски. Дьютифришный коньячок, которым я благоразумно обзавелся еще в

Бресте, полился рекой, и, как сказал классик, «воцарилась атмосфера повального веселья». Хвост схватил гитару, запел «Чайник вина»… Появился Олег, быстро примкнул, немедленно достиг общей кондиции – словом, проснулись мы сильно за полдень, поплелись за пивом в арабскую лавку и только тогда обсудили план действий.

То, что я рассказываю сейчас, это абсолютнейшая схема, она не передает ни выражений лиц участников процесса, ни красоты этого невероятного города… Рю де Пари… Едешь ты, типа, по Парижу, по улицам Парижа, но на самом деле это ещё не Париж, а только то, что находится на периферии – окраины, банльё (предместье), – но ты едешь всего полтора километра, не больше, и вот он, Париж. К этому ощущению русский человек не может привыкнуть мгновенно…Одним словом, мы стали ездить по мастерским и немыслимым каким-то подвалам и свозить по одной-две работы в Симпозион – знаменитую арт-площадку, где часто выставлялись русские художники. Там были также подмостки, и ставились спектакли, ведь Хвост был, кроме всего прочего, и необыкновенно театральным человеком! Вообще о нем стоило бы говорить как о герое эпохи Возрождения: он был талантлив сразу во всех эстетических областях.