Текст книги "Про Хвоста"

Татьяна Никольская

Литературовед.

Живет в Петербурге.

Сведения о жизни Хвоста в Париже исправно доходили до обеих столиц. Чаще всего мне рассказывала про Алешу Наташа-черепаха.

В начале 1980-х гг. в Москве, у Лизы Муравьевой, я увидела долгоиграющую /пластинку с хвостовскими песнями. Помню, как ее сын Никита, тогда еще школьник, десятки раз подряд слушал песню ”… вы же жу-жу-жу в Жуань-жуани…”, навеянную работами Льва Гумилева, пытаясь разгадать значение слов, и с тоской говорил: “Все по-русски, а понять не могу”. Озадачило Никиту и редкое слово “повапленные”, относящееся к гробам, из другой песни. Прошло еще лет десять, и в начале девяностых Алеша появился в Питере. Принимали его ”на ура”. В газете “Невское время” появилась статья Володи Уфлянда “Второе пришествие Хвоста”. В “Смене” и “Часе пик” были опубликованы интервью с “нашим парижанином”. В свой первый приезд Хвост выступал, кажется, во всех творческих союзах. Я была на трех его концертах – в Союзе писателей, еще не сгоревшем, Союзе композиторов и ВТО. Залы всюду были переполнены. Старые друзья приходили с детьми и друзьями детей. Если в Союзе писателей прием был доброжелательный, но сдержанный, то в ВТО более эмоциональная публика не скрывала своих восторгов. В конце выступления Хвост спел песню “Мы всех лучше, мы всех краше, всех умнее и скромнее всех…” Все встали, стоя подпевали. Когда Хвост в конце концов ушел со сцены, эта песня еще долго на полную мощность звучала из динамиков. Под нее народ стоял в очереди в раздевалку.

Перед отъездом, в конце января 1992 года, в Малом зале театра им. Ленинского комсомола Хвост выступил для своих друзей. Пригласительный билет на концерт гласил: "Хвост выставляет прощальный чайник вина”. Эти слова, расположенные в форме чайника, можно было увидеть на лицевой стороне билета. На обратной стороне красовался силуэт героя вечера, сидящего на стуле, и прислоненная к стулу гитара. Зал был рассчитан на сто мест. На сцене, сбоку, стоял высокий стол, плотно заставленный бутылками “Саперави”. Хвост выступал с “Аукционом”. Еще в первом отделении страдающий от жажды автор приглашения, художник Вася Аземша, встал со своего места, подошел к столу и удалился с одной из предусмотрительно открытых бутылок, на ходу потягивая вино из горлышка. В антракте Хвост объявил, что зрители, пока артисты отдыхают за кулисами, могут угоститься вином. После минутного замешательства зрители не заставили повторять приглашения. Запись этого концерта частично вошла в фильм о Хвосте, значительно позже показанный по телевидению. Я увидела эту картину летом в Тбилиси. Узнавала знакомые лица – Алисы Тилле, Васи Аземши и даже своей персоны – и кричала на всю комнату подруге: “Света, посмотри, это Алиса, а это Вася, а меня видишь?”

После одного из концертов большой компанией мы пошли к Жене Прицкеру, у которого остановился Хвост. Помню Володю Эрля с тогдашней женой Соней, Беллу Улановскую и ее бывшего мужа, поэта Леву Васильева, девушек из группы “Колибри”. На столе лежали купленные на базаре маринованный чеснок, черемша, соленые огурцы, грибы. Хвост, не так давно лежавший по желудочным делам в больнице и якобы соблюдавший диету, прежде, чем взять очередное соленье, спрашивал у соседей: “Это не очень острое?” – и, получив утвердительный ответ, накладывал себе на тарелку новую порцию. Помню, как он хвалил Леню Федорова: “Вы все говорили: Хвост, приезжай, а вот Ленечка взял и приглашение прислал”. Выступал Алеша и на Пушкинской 10, у Бориса Понизовского, его старинного знакомого.

В другой раз Хвост приехал в родной город весной 1995 года. Перед самым его отъездом вышел из печати составленный им совместно с Эрлем стихотворный сборник “Пробелы”. Алеша оставил для меня экземпляр этой книжки у Вани Стеблин-Каменского. Инскрипт гласил: "Кузине Хвоста– от Хвоста”. Кажется, в свой предпоследний приезд Хвост пел в “Орландине”, тогда еще находившейся на улице Мира, на Петроградской стороне. Перед концертом Алеша попросил пропустить в зал всех безбилетников. В обнимку с Юлей Беломлинской, изрядно навеселе, он подошел ко мне и получил в подарок мою книгу “Авангард и окрестности”, где был и очерк о нем, написанный по просьбе Бориса Иванова. За те годы, что мы не виделись, Алеша сильно сдал, но выглядел эффектно в черных кожаных брюках и черной рубашке в узорчатую дырочку. В “Орландине” был его сольный концерт. Первое отделение прошло вяловато, но во втором он распелся и порадовал внезапно проснувшейся энергетикой. Один из моих спутников, Петя Казарновский, сделал много снимков с этого концерта. Последний раз я увидела Хвоста в театре Эстрады. Алеша выступал с “Аукцыоном”. Все билеты были проданы за несколько дней до концерта. Из публики запомнился Андрей Битов, подошедший поздороваться с нашей компанией. Старые песни Алеша исполнял по памяти, а стихи читал по книжке, надев очки. Видно было, что он болен. После концерта мы пошли за кулисы. Хвоста опекала его московская подруга Лена. Пришла Наташа Пивоварова. Договаривались о совместном выступлении и репетиции. Юрий Ушаков сфотографировал нас с Алешей. На заднем плане снимка стоит

Владимир Эрль. Последний в Питере концерт Хвоста в ГЭЗе я видела только в записи. Вскоре из Москвы пришло известие о его кончине.

Кира Сапгир

Литератор.

С 1978 г. живет в Париже.

Алёшины сказки

30 ноября, в день, когда от сердечной недостаточности (вернее, избыточности) скончался Алексей Хвостенко, не надо вспоминать о грустном.

Вслушаемся лучше в слова песни, что доносится в шорохе прошедшего, не I ставшего прошлым. Вглядимся в выступающее из сумрака лицо – в московской (а может, питерской) коммуналке конца (а может, начала) 60-х. Там, на полу (либо на древнем пузатом сундуке), с гитарой, в рембрандтовском берете, с рафаэлевскими локонами – Алексей Хвостенко – Алеша Хвост.

Алексей Львович Хвостенко, одна из самых маргинальных и самых светлых фигур отечественного андеграунда, эмигрировавший во Францию в конце 70-х, – автор десятков песен, сотен картин, инсталляций, скульптур, десятка книг и множества пьес, непосредственный свидетель и участник истории поэтического авангарда России второй половины XX века.

У нашей дружбы с Хвостом срока огромные. Когда-то в Москве, на Спартаковской, где у меня была в коммуналке комната, Генрих Сап-гир устроил другу-стихотворцу первую в СССР квартирную, вернее, «комнатную», выставку. И с тех самых пор мне был выдан бессрочный пропуск на вечный Пир, на бесконечный праздник дружбы, который постоянно справлял Хвост, – будь то московский заныр или парижский сквот, в подвале на Райской улице, близ Восточного вокзала, в котором помещался андеграундный клуб «Симпозион» – детище Хвостенко.

Раз в году, 14 ноября, в день рожденья Хвоста, в «Симпозионе» назначалась богемная вакханалия под названием «Обнимитесь, Скорпионы».

Каждый, даже не сведущий в астрологии (есть и такие в наш просвещенный век), знал: в этот день все друзья Хвостенко, в особенности, рожденные, как и он, под знаком Скорпиона, собираются здесь петь, пить, читать стихи.

Направляясь на «Скорпионий праздник», посетители проходили по двору, узкому, как кишка, замощенному желтой плиткой и ромбами толстенного матового стекла. Сквозь ромбы пробивался снизу свет, чей-то смех, пение, удары бубна. Гостей встречал сам «хозяин бала и подвала» – с дзеновской косичкой, в расшитой тибетской кацавейке, поверх которой свешивалось ожерелье из серебра с кораллами.

Конечно, он был в эпицентре всего – со своей «кифарой», со своими работами, песнями, стихами. Эти песни, эти стихи, странные, изящные, с обериутскими «сдвигами», полны лирической иронии, скрытых смыслов, дружеских намеков. У Хвоста на пиру всегда было много званых – и много избранных. Со всеми он ходил в обнимку. На всех широтах сиживал за «чайником вина», болтая ногами, на колченогих стульях, треснувших сундуках, продавленных креслах. Повсюду по первой просьбе друзей ладил «кифару», безотказно пел:

 
Отворите шире ворота
У меня во среду суббота…
 

А еще порой в часы застолья Хвост рассказывал истории про самого себя, похожие на сказки. Вот одна из них:

«В Париже мы с женой жили в районе Больших бульваров, в старом обшарпанном здании, предназначенном на слом. Наши окна выходили на улицу Золотой капли. Когда-то там были виноградники. Теперь же это был крикливый арабский (и отчасти китайский) квартал. Как-то под вечер я направлялся к себе домой по улице Золотой капли, заполненной невероятными запахами и красками. Днем и ночью там стоял шум цветистой восточной ругани и пения. На всех углах беззастенчиво торговали кашгарской, непальской, афганской анашой. Из узких, как щель, забегаловок доносился аромат пряностей и жареной баранины – лучшей в городе, а вдоль тротуара двигались женщины в одеждах из «1001 ночи» – лиловых, лазоревых, алых. Над их головами в лавках, источавших восточные ароматы, реяли прозрачные шарфы в золотых блестках, с серебряными нитями.

В зеленной напротив моего дома громоздились бастионы алых помидоров, янтарных яблок, лиловых смокв в пучках пахучей кинзы и кудрявой петрушки. Внезапно я застыл как вкопанный. В центре прилавка царила… нет, это невозможно описать! – золотая тыква. Я стоял не в силах оторвать от тыквы глаз. Она была совершенна по цвету, ее округлые бока освещали, казалось, всю улицу Золотой капли, весь квартал, весь город!

– Продай мне ее в долг, – попросил я зеленщика. – Я очень скоро с тобой расплачусь. Но тот лишь покачал головой – я уже много недель был его должником.

На улице смеркалось. Я поднялся к себе и стал грустно смотреть на улицу Золотой капли, слушая заунывные звуки зурны.

В дверь постучали. То был мой сосед Тютчев, потомок поэта, того самого, живший этажом выше. В руках у него была тыква.

– Я купил ее для тебя, – сказал он. – Я знаю, что она тебе очень нужна».

А вот какая история приключилась в испанском городе Авила. Там я посетила монастырь кармелиток – первый, который воздвигла святая Тереза.

– Вам повезло, – сказали мне, – у сестер как раз сегодня окончилось молчальничество.

Я ждала в холодной приемной (дело было в январе), перед зарешеченным окошком в стене. Из решетки вовне торчали шипы – через него в последний раз виделась Святая Тереза с Хуаном Крестом.

В помещении за окошком царил сумрак. Вдруг, будто в пьесе, откуда-то проник свет. Передо мной были улыбающиеся монашки. Они сидели на скамейках, а кое-кто просто на земле.

– Спойте нам какую-нибудь русскую песню, – попросили меня кармелитки.

– Я спою вам песню моего парижского друга Хвостенко «Рай», – сказала я.

Я запела:

 
Над небом голубым
Есть город золотой…
 

– и тут же наскоро перевела по-французски.

– Но ведь это Апокалипсис! – воскликнули кармелитки. – Мы будем ее петь!

Я написала для них текст песни по-русски латинскими буквами.

И теперь в монастыре Святой Терезы, в древнем городе Авиле звучит:

 
…А в небе голубом
Горит одна звезда,
Она твоя, о ангел мой,
Она всегда твоя.
 
 
Кто любит, тот любим.
Кто светел, тот и свят.
Пускай ведет звезда тебя
Дорогой в дивный сад.
 
 
Тебя там встретит огнегривый лев
И синий вол, преисполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый!..
 

Лев Бруни
(1950–2011)

Журналист, телеведущий.

Умер Алексей Хвостенко[11]11
  Некролог в газете “Время” 02.12.2004


[Закрыть]

Две с небольшим недели назад, 14 ноября, ему исполнилось 64 года.

Отметил он свой последний прижизненный день рождения в Москве, куда привез выставку. Родился в Свердловске, потом жил в Ленинграде, Москве, Париже, а умереть выпало в московской больнице, в городе, который он не особенно любил. Он на любовь вообще был скуп. Казалось бы, поэт, художник, музыкант, балагур, душа общества. Он и был и тем, и другим, и третьим… А вот на любовь скуп. При этом было у него удивительное качество. Кто бы без звонка, без предупреждения ни заваливался к нему домой (иногда и посреди ночи, а бывало и под утро), все они встречались Алешей так, словно только их он и ждал и страстно желал увидеть ровно в эту минуту. Наверное, поэтому очень многие причисляют себя к его друзьям. А он, думаю, из друзей по-настоящему любил, наверное, одного только Анри Волохонского, написавшего на музыку Франческо да Милано ставшие знаменитыми слова про город золотой, про льва, орла, про вола, преисполненного очей. Те самые слова, которые молва приписывала то БГ, то самому Хвостенко.

Тот же, кто внимательно читал (а чаще слушал в исполнении автора) хвостенковскую поэзию, понимал скорее всего, что эти светлые небесные стихи не могли выйти из-под его пера. Он писал про другое: про сатану, прятавшегося в обличье очаровательной и притягательной Орландины, про страшную жизнь «в стране больших бутылок, где этикетки для вина – как выстрелы в затылок». В этой перестрелке и прошла большая часть его жизни. Хотя была и другая, глубоко спрятанная жизнь. Та, где «вяжет дева кружева/ белый шьет наряд невеста/ женщина откроет дверь/ мне все это только снится».

Поэзия была для него все-таки главным делом. Он и к самому слову «поэт» относился чрезвычайно ответственно, произнося его по-петербургски твердо, с четкими артикулированными круглыми гласными. И людей делил на поэтов и всех остальных, причисляя себя, безусловно, к первым. Был он уверен и в том, что человечество обязано поэтов содержать, а потому совершенно естественно, без капли смущения воспринимал всяческие вспомоществования. С благодарностью, но без излишних эмоций, как сюзерен, принимающий само собой разумеющиеся дары от верного вассала.

О его легендарном обаянии писать не буду, тем более что это должны быть, вероятно, женские рассказы.

А кроме всего прочего, был Алексей Львович Хвостенко типичным сыном своего XX века, а потому в веке нынешнем, может быть, и не задержался.

Светлая память.

Василий Аземша

Родился в 1946 г.

Художник, скульптор.

Живет в Санкт-Петербурге.

В тот, то ли 62-й, то ли 63-й, я лепил в зоопарке бегемота.

Это было время первых джинсов, которые тогда назывались техасами, время «Великолепной семерки», Юла Бриннера и Джеймса Кобурна. Нож Брита (Джеймса Кобурна), выкидной, необыкновенный, так запал мне в душу, что я искал его многие-многие годы и в существовавших тогда керосиновых лавках, где продавалось все на свете, и в магазинах, а потом и в разных городах и странах, где доводилось бывать. (Кстати, потом Хвост в этом самом зоопарке работал кормильцем тигров.)

В 2004-м году, когда Хвост вернулся в Россию, однажды у меня в мастерской на Васильевском Хвост достал именно такой нож (нож моей детской мечты) и стал нарезать им колбасу, как сейчас помню, брауншвейгскую. Я, по прошествии нескольких минут первого потрясения – столько лет искал! – естественно, рассказал Хвосту об этой своей мечте.

Хвост был на редкость не жаден и очень сожалел, что подарить мне его не может, потому что ему его подарили люди, с которыми он вот-вот должен увидеться и ему будет неудобно и т. д. и т. п. И убрал его в карман.

А потом мы напились, и Хвост заснул у меня на диване.

А потом Хвост умер.

После его смерти его вдова Римма прислала мне из Парижа на память о Хвосте любимый им бамбуковый стаканчик для карандашей с любимым карандашом Хвоста. Стаканчик был выдолблен из куска бамбука, на нем была нарисована ветка бамбука, а в углу полустершиеся иероглифы. Приехавший ко мне в гости приятель полиглот перевел мне надпись: «Терпение и аккуратность принесут плоды».

Спустя время я решил как следует убрать мастерскую. Я проявил недюжинное терпение и с максимальной аккуратностью занимался этой уборкой. В том числе я выдвинул диван с целью избавиться от скопившейся за ним пыли.

В клубке свалявшейся пыли лежал НОЖ МОЕЙ МЕЧТЫ. Хвост потерял его еще тогда, весной 2004 года, когда заснул на этом самом диване.

Вся жизнь прошла рядом с Хвостом.

И осталось мне от него,

помимо бесконечных воспоминаний,

стаканчик,

девиз на стаканчике,

нож…

Аня Хвостенко

Актриса, певица.

Живет в Москве.

Всю жизнь мне говорили, что я на него очень похожа.

Внешнее сходство моя мама комментировала так: «Господи, ну как же в этой юной, пухлой, румяной девочке виден старый бородатый дядька!?» А внутреннее объясняла лёгкостью нрава и, главное, безмятежностью. Я с папой никогда не жила и сходств никаких не видела. Зато взором 16-летнего ребёнка при первой встрече обратила внимание на многое другое. И сразу душой и сердцем к этому потянулась. Как и многие другие.

Он был бесконечно доброжелателен к людям, был, как мне вспоминается, очень ровным в общении, в отношениях. Конечно, у него были близкие, избранные друзья, которых он, вероятно, любил больше, чем забредшего случайно или приведенного кем-то, никому не известного, чаще всего малоприятного… забулдыгу, пройдоху, шарлатана, именующего себя художником, поэтом, музыкантом. Но, в любом случае, радовался всем, всех приветствовал как любимых и желанных. Он обладал не просто внутренней гармонией, а собственным внутренним миром, как бы немного отдельным от общего; миром, в котором он был хозяином, рабом и шутом гороховым.

Всё формальное, деловое, социальное и структурированное с ним не вязалось. Он был вне системы – всегда свободен и смел.

Ему, наверное, не надо было выбирать, как всем нам. И делал он только то, что хотел. Он, кстати, всё время что-нибудь делал. Рисовал, писал, мастерил, сочинял или пел. Или читал. А когда ничего уже не мог – засыпал. Он никому ничего не навязывал.

Просто творил.

Прекрасное.

Вера Хвостенко

Родилась и живет в Париже.

Поэтесса, актриса, модель…

Мой отец, мой герой.

Он остается для меня загадкой.

Да, конечно же, я всегда его очень идеализировала и очень любила. Моим глазам, глазам дочери, кажется, что он жил в мире, где все его любили и идеализировали.

Я любила, когда он возвращался рано утром из своих путешествий, с руками, полными подарков и вкусной жратвы, музыкальных инструментов и прекрасных книг. Он был переполнен красотой и всегда был готов делиться ею с кем только мог. Предметы путешествовали вместе с ним, они приезжали в дом, из дома – в его мастерские, потом обратно домой и, в конце концов, всегда дарились, часто кому-то совсем незнакомому. Мы с мамой, конечно, обалдевали от этих перемещений, но мы же в них и участвовали.

Когда в промежутке между двумя творческими периодами Хвост бывал в Париже, наши вечера обычно проводились в густом сигаретном дыму, с горой яств на столе и с несущимся из громкоговорителей джазом. У каждого из нас было место в гостиной, где чередовались писание, художество, чтение и медитация. Каждый интересовался работой каждого, и мы охотно делились нашими идеями. Хвост никогда не изображал из себя учителя – позволял мне рисовать на его столе одновременно с ним, пользоваться его материалами для работы, и случалось, что мы оспаривали друг у друга какую-нибудь полюбившуюся нам обоим бумажку. Я не помню, кто побеждал в конце концов, но, наверное, это была я – он так легко мне уступал. Он верил в силу примера, и в моей жизни иметь его примером – это больше, чем я могу осуществить. Спасибо за эту книгу ее авторам, ее издателям, и всем, кто, участвуя в ней, помог мне за мифом найти человека!

Сильви Роболи

Художница.

Живет в Париже.

Il consacrait chaque seconde de sa vie а crйer, inventer, imaginer.

Il ne prevoyait rien, il acceptait la vie comme elle venait. Et si elle devenait trop difficile, il ne resistait pas, il faisait comme au judo: il utilisait les forces de l’adversaire. Sans jamais douter de ses forces mentales.

Il n’esperait pas trop, n’attendait rien, savait

qu’il s’adapterait quoi qu’il arrive.

Je l’ai vu etre dans le courant de la vie, et donc

ne pas redouter, pas un instant, la mort.

Et donc n’avoir peur de rien. (je l’ai vu continuer

а dоner tranquillement sur une terrasse envahie

par une bagarre de rue au couteau)

Et quand il est tombe malade, il a dit “je suis

absolument prеt”.

Il avait une parfaite maоtrise de lui-mеme.

Dans le travail (pour le moins) il appliquait certaines rеgles de vie des moines zen:

– faire une seule chose а la fois.

– faire les choses lentement pour les faire bien.

– progresser vers le minimum

– mettre de l’espace entre les choses, et entre les actes.

– nettoyer l’espace de travail avant de commencer, se concentrer,afin que le travail devienne meditation.

quand il faisait quelque chose absolument rien

ne pouvait le distraire.

Il n’avait jamais un mot malveillant, sur personne.

Il meprisait les medisances, et les medisants.

Il vivait chaque instant AU PRESENT sans jamais renoncer. L ‘expulsion d’un squat devant avoir lieu un matin, la veille au soir une reunion avait ete organisee pour celebrer la fin de cet espace. Je ne l’ai pas trouve parmi nos amis, on m’a dit qu’il etait dans son atelier. Je l’y ai trouve en train de repeindre ses murs! Et j’ai eu la naivete de dire “..mais nous serons expulses demain matin!” Il a continue а peindre. J’ai compris la leсon, je ne l’ai pas oubliee.

Il meprisait totalement un monde donnant une quelconque valeur à l’argent, refusait d’entrer dans un syståme economique quel qu’il soit. Il meprisait les contingences et acceptait toute aide ou don comme entiårement desinteresse et destine à aider l’artiste, donc l’art.

Il ne rentabilisait rien.

Il ne comptait rien.

Je l’ai vu travailler des mois à un spectacle, y investir beaucoup, et n’obliger personne à payer sa place. Et ne pas en vouloir à ceux qui, ayant les moyens, voulaient avoir l’air d’åtre invites (!).

Il ouvrait sa porte à tous, au risque d’y perdre la possibilite de travailler tranquillement. Il donnait sans compter.

Il etait un veritable ami, à l’ecoute, non directif. Capable de donner beaucoup. (Je temoigne ici de l’aide qu’il m’a apportee alors que j’avais de grosses difficultes de locomotion, il m’a aidee à marcher à nouveau et a supporte de marcher à mon rythme extråmement lent quand la maladie me paralysait. Il a su me donner du courage. Et m’insuffler son energie).

Il etait authentique, complåtement. Et se condamnait donc à åtre seul, car unique.

J’ai rarement vu quelqu’un d’aussi entoure.

J’ai rarement vu quelqu’un d’aussi seul.

Il rendait poetique et creatif chaque instant de sa vie.

Il esperait åtre reincarne en oiseau, pour åtre libre et chanter.

Il n’a rien economise, måme pas sa vie.

Il a ete malade.

Il a ete fatigue.

Il n’a jamais ete vieux.

Qu’il soit remercie ici, pour tout.

Каждую минуту своей жизни он творил, сочинял, придумывал[12]12
  Перевод Л. Певеар-Волохонской


[Закрыть]

Он ничего не предусматривал, он принимал жизнь такой, как она есть. И, если она становилась очень трудной, он не сопротивлялся, он поступал, как в дзюдо: использовал силу противника. Никогда не сомневаясь в своих душевных силах.

Он ни на что особенно не надеялся, ничего не ожидал, он знал, что приспособится ко всему, что бы ни случилось.

Я видела: он был всегда в потоке жизни и потому ни на мгновение не страшился смерти.

И потому вообще ничего не страшился. (Я видела, как он спокойно продолжал обедать на террасе кафе, куда вкатилась уличная поножовщина.)

И, когда он заболел, он сказал: «Я вполне готов».

Он в совершенстве владел собой.

В работе (по крайней мере) он применял жизненные правила дзен-буддийских монахов:

– не делать нескольких дел одновременно;

– делать медленно, чтобы сделать хорошо;

– стремиться к минимуму;

– оставлять пространство между вещами и между действиями;

– перед началом работы расчищать пространство и сосредоточиваться, чтобы работа становилась медитацией.

Когда он что-то делал, ничто не могло его отвлечь.

Он никогда ни о ком не сказал худого слова.

Он презирал злословие и злословящих.

Он жил каждое мгновение В НАСТОЯЩЕМ, всегда и неотступно. Вечером накануне выселения из очередного сквота его не оказалось среди прощального сборища друзей. Мне сказали, что он у себя в мастерской. Я нашла его за покраской стен! Я имела наивность сказать: «…Но ведь нас завтра утром выселяют!» Он продолжал красить. Я поняла урок, и я его не забыла.

Он в полной мере презирал мир, придающий какое бы то ни было значение деньгам, он отказывался входить в какие бы то ни было экономические отношения. Он презирал повседневные мелочи и принимал любую помощь или подарки в духе совершенной незаинтересованности как помощь художнику и, следовательно, искусству.

Он ни из чего не извлекал выгоды.

Он ничего не считал.

Я видела, как он работал над спектаклем месяцами, отдавая себя и свои силы, а потом не принуждал никого платить за вход. И не сердился на тех, кто, имея средства, хотел сойти за приглашенных бесплатно (!).

Он открывал двери всем, рискуя утратить возможность спокойно работать. Он давал не считая.

Он был истинный друг, он выслушивал, не лез с советами. И был способен дать очень много. (Я свидетельствую здесь о помощи, оказанной мне, когда я перемещалась с большим трудом. Я была парализована и ходила очень медленно, а он терпеливо сопровождал меня в моем ритме и помог мне заново научиться ходить. Он сумел внушить мне мужество. Вдохнуть в меня свою энергию.)

Он был неподделен, целиком и полностью. И тем самым – будучи единственным – обречен на одиночество.

Я редко видела, чтобы человек был так окружен людьми. Я редко видела, чтобы человек был так одинок.

Он наполнял поэзией и творчеством каждый миг своей жизни.

 
l espеrait
еtre rеincarnе en oiseau,
pour еtre libre et chanter.
Он надеялся
перевоплотиться в птицу,
чтобы быть свободным и петь.
 
 
Il n’a rien еconomisе, mеme pas sa vie.
Il a еtе malade.
Il a еtе fatiguе.
Il n’a jamais еtе vieux.
Он растрачивал все, даже свою жизнь.
Он был болен.
Он был утомлен.
Он никогда не был старым.
 
 
Qu’il soit remerciе ici, pour tout.
Благодарю его здесь за все.