Текст книги "Про Хвоста"

Леонид Федоров

Родился в 1963 г. в Ленинграде.

Музыкант, лидер группы «АУКЦЫОН». Живет в Москве.

Впервые про Хвоста я услышал в 1989 году, когда мы – «Аукцыон» с группами «Кино» и «Звуки Му» – собрались лететь во Францию, для меня это была вообще первая заграничная поездка.

Вот тогда мой друг Сережа Фирсов сказал, что, наверняка, я в Париже встречу Хвоста, – а я и не знал, кто это. Действительно так и произошло.

В аэропорте Шарля де Голля нас встречала целая толпа народу, и Хвост тоже пришел. Были там разные люди, много очень известных, но мы с Хвостом как-то моментально «схватились», и, кроме него, я даже почти никого не запомнил. Нас сразу повезли в какой-то ресторан, и то ли в тот же день, то ли на следующий Хвост пригласил меня к себе домой. О чем-то мы говорили, что-то выпивали, Хвост много пел… Меня поразило тогда его качественное отличие от всех, кого я знал, – он был совершенно спокоен и свободен. (Когда я потом познакомился с Анри Волохонским, я увидел и в нем то же – они оба были такими.) Мне не так понравились песни Хвоста, как я был совершенно ошеломлен этим его состоянием, в котором он так естественно пребывал. Мы тоже, конечно, как-то в этом старались преуспеть, но это все было ВОПРЕКИ, а тут ничего похожего – Хвост просто таким был сам по себе. И у меня сразу к Хвосту возникло полное и любовное доверие (подобным образом я чувствовал себя рядом со своим отцом) – мне было удивительно хорошо с ним. Не знаю, чем мы («Аукцыон») тогда ему понравились, – мы были совершенно безумны на сцене. Хотя, может, именно на этом-то мы и сошлись. Вот так началось.

А потом года два я постоянно летал во Францию, и даже если не именно в Париж, то все равно старался там оказаться, чтобы увидеть Хвоста. Почти сразу я предложил ему записаться вместе, но они с Риммой отказались. Песни его ведь можно петь по-разному, и сам он их по-разному пел, но всегда абсолютно естественно и без всякой игры. И только потом, году в 91-ом, Хвост позвонил мне в Россию и сказал: «А знаешь, я подумал и решил, давай запишемся». Я прилетел в Париж, мы встретились, и он напел по куплету песен 25. Так получилось, что, ожидая прибытия остальных музыкантов «Аукцыона», мы с Хвостом отправились купить вина. Вместо нескольких бутылок, купили целый бочонок и фактически вдвоем – до появления остальных – его и осушили. Так что вдохновению нашему уже не было предела: кроме этих 25, мы еще записали «Чайник вина».

В 92-ом у меня уже не было особенно сильного желания что-либо записывать совместно с Хвостом, но он позвонил в декабре и сказал, что у него появился шанс прилететь в Россию самолетом с гуманитарной помощью. Действительно, как-то там его впихнули в этот грузовой самолет, и он прилетел с пятьюдесятью то ли долларами, то ли франками в кармане. Было холодно, Хвост заболел, у него сел голос. Но все-таки за три дня мы выбрали песни, придумали еще кое-что вместе и пошли на студию. Работать с Хвостом было нелегко. Его все время теребили, он болел, бывал пьян, да и опыт студийной записи у него совершенно отсутствовал. Но, когда работа закончилась, я понял, что получился шедевр.

У Хвоста была уникальная способность самовыражаться совершенно адекватно себе – наверное, за счет полного артистизма натуры. Да и голос у него был замечательный – очень мне нравился. Недаром Курехин так любил Хвоста, а Курехин из всех музыкантов, которых я знал, – самый талантливый, даже, по-моему, гениальный был человек.

Уж не знаю, что наше общение давало Хвосту, но меня оно научило работать с текстами. Раньше меня слова в общем-то не очень интересовали, я считал, что музыка может выразить абсолютно все. Но работа с Хвостом над «Жильцом вершин» – по текстам В.Хлебникова – мои частные отношения со словом перевела, я бы сказал, в профессиональные. Эта запись проходила еще тяжелее, чем предыдущая. Хвост тогда – в 95-ом – приехал в Россию уже надолго. Но если прежде мы записывали уже готовые песни, то тут песня была только одна (которая в результате даже не вошла в окончательный вариант записи), и мы пытались превратить заготовленные тексты в музыкальные произведения. И вот в какой-то момент, думая обо всем этом, я вдруг понял, услышал, что можно сделать с хлебниковскими текстами. Это внезапно стало моим – и Хлебников, и Введенский, и обэриуты. В них во всех оказалось много общего с нами, как будто не было времени, разделявшего нас. Тот же менталитет, те же – как ни парадоксально – обстоятельства и отношение к жизни. В России вообще ничего не меняется, и трудно отличить настоящий момент от того, что было, например, лет сто назад. Читаешь, скажем, мемуары артиста Монахова и только диву даешься узнаваемости ситуаций.

И, хотя Хвост был совершенно вне всякого социального контекста, он, как и все поколение рожденных в 40-ые, все же принадлежал, был причастен культуре начала 20-го века – ему передалась эта традиция. Хвост, пребывая вне времени, стилистически, по-моему, вышел из той культуры, из традиции городского романса. Другое дело мы, родившиеся в 60-ые, – мы были вообще без всякой почвы под ногами. Мы будто живем на каком-то разломе, социальном, культурном, онтологическом, потому что с появлением Интернета началась новая неведомая эпоха, и что останется из бывшего ранее, сейчас вообще невозможно определить. Есть только какие-то маяки, отдельные символы прошлой культуры.

И еще. Хвост никогда не опускался до пошлости, в которой мы все жили. В нем этого не было начисто, как у того же Введенского или, например, Джойса.

Сейчас, говоря о Хвосте, я не ощущаю его отсутствия, потому что он как бы стал частью меня самого, моей собственной жизни.

Дмитрий Матковский

Родился в 1961 г. в Ленинграде.

Музыкант, художник. С 2001 – в Канаде. Живет в Торонто.

В последний день 2008 года ко мне пришло слово Хвоста: «Живопись, как музыка, только с цветами вместо нот».

Цвета… цветы… ноты – такие черные кружочки птиц на тонких полосках бумаги. Птицы поют цветам. Цветы – такие цветные точки нот на полосках земли, травы, облаков, леса, сужающиеся к горизонту и раскидывающиеся в высоте неба. «Было бы очень красиво и музыкально владеть этими цветами», – подумал я.

На следующий день я начал рисовать. За первые месяцы хватило запала на 40 «нетленок», все величиной с меня – таков итог первого броска. К концу года картины начали покупать. Зарабатывать тем, что нравится, – это счастье. Новая жизнь начала вырисовываться весьма контрастно и прямолинейно, а раньше все больше виделось в облаке гармоний, контрапунктов и рваного ритма. Что-то совсем новое! Это хорошо. Для старости, в которую входит мое поколение, – то, что надо.

Так, «с легкого слова» Хвоста, я пририсовался к новой жизни. «Вначале было Слово, и Слово было у…»

Как это вообще происходит? Слышишь что-то изо дня в день, и вдруг, как обухом по голове, – раз и проникло в сердце, и зародило там новую жизнь, проросло, и по прошествии времени принесло богатые плоды. Всего-то несколько слов, составленных в одно-два предложения. И все эти слова ты слышал годами… Вернее, слушал, но не слышал – и вдруг!..

Первое, что приходит в голову при произнесении «Хвост», – это тепло.

Тепло. Тепло глаз, тепло голоса.

Его движения всегда такие теплые, всегда неуловимо-плавные. Поворот головы, рука на колене, одна нога закинута на другую, он полулежит в кресле – но в его исполнении это не безвольная поза, вызывающая сонливость, а готовность к чему-то большему, еще предстоящему – взгляд направлен немного внутрь, но всецело занят происходящим, внимательно-созерцательный. Такой обволакивающий и убаюкивающий, что даже дети и животные млеют под ним, и успокаиваются, прекращая на время нескончаемую возню, и уходят в глубь сцены. Этот взгляд такой родной, как домашние тапочки, такой знакомый, как дорога в первый класс.

Его псевдогрубая одежда нарочито элегантна. Всегда, или почти всегда, в черно-белых тонах. Его руки, подносящие зажигалку к кончику сигареты или заботливо трогающие бумагу. Его усталые глаза, излучающие свет и энергию. Его голос… нет, голос требует отдельного абзаца! Его манера говорить… или даже молчать… была очень весомой. Как в музыке, не знаешь, что важнее, ноты или паузы, так и в его речи паузы были основой смысла. Это были паузы великого актера: между словами всегда находилось место для мысли и эмоций; что бы он ни говорил – все вызывало понимание, даже если это было что-то за пределами понимания, как Хлебников. Холодным вечером 1988 года в парижском кафе напротив «Таре де Норд» Хвост, как всегда, был неформальным центром внимания – неформальным, потому что праздновали наш первый концерт в Париже (по-моему, мы играли в Сорбонне). Вообще, где бы он ни появлялся, он становился душой компании – но не в компании со мной: в моей душе это не нашло должного отклика. Что – это? Ну, все это «умирание» по тому, какая он «душка»! Неведомый веселый эмигрант, каких история навтыкала во все щели по всему свету, травит байки про свою молодость. Когда мы были битниками и т. д. Ну, не люблю я Окуджаву – что ты с этим поделаешь! И Есенин меня не умиляет – вот такой я грубый и бесчувственный… Но, возможно, и другое: я слишком устал от урагана впечатлений, поэтому слова нашего французского менеджера Жюэля Бастенера звучали не акцентированно и буднично. Да и вообще, для ошеломленных парижской круговертью молодых людей, из-за железного занавеса вырвавшихся на свободу, время текло пронзительно быстро, а тут какие-то Мамлеевы, Хвостенко и многие другие – неизвестные нам имена, столь же далекие от реальности, как имена на памятниках Сент-Женевьев де Б у а… Нет, пожалуй, дальше, потому что там лежит история русской культуры – Бунин, Мережковский, Бенуа, Коровин, – а здесь культура в изгнании, даже звучит как-то мелко и несерьезно… Значительно престижнее выглядела возможность познакомиться поближе с нашим новым фанатом Лешей, просто повторяй про себя: «князь Багратион, Багратион, князь…» – греет. Или надеть подаренную им фрачную рубашку от Жеванши, а то можно запросто, или не очень запросто, пообщаться с тогдашним министром культуры Франции, и некоторые даже так и пообщались, например, Цой. Кто же мог предположить, что через несколько лет мои друзья по «рок-цеху» начнут получать правительственные награды из рук президента и не СССР, а России? Фантасмагория какая-то!

В тот вечер Хвост что-то спел, это вдохновило Лёньку на ответный знак приличия, и благодаря этому Хвост в мгновение ока стал нашим главным поклонником в Париже, а Лёнька – его в Питере. Нет, тогда это еще был Ленинград. А раз «начальник» (Леонид Фёдоров) кого-то полюбил – так тому и быть. От этого, как говорится, не спрятаться, не скрыться. Да он и не скрывался, он просто ворвался в наш коллектив и полностью его завоевал без единого выстрела, даже почти без песен. Я хорошо помню свое первое впечатление.

Как человек возраста моих родителей может быть настолько своим? Просто другом, единомышленником, с которым можно поделиться чем угодно? Как он может быть хулиганом больше, чем мы все, вместе взятые, причем без нарочитого эпатажа, как у Гаркуши? Быть таким музыкальным гурманом, как Колик, без музыкальной грамоты? Как этот человек, «криво» подыгрывающий на коленках, может подавлять тебя своим внутренним качем и с кайфом вести за собою, как Борюсик? С таким музыкальным полетом фантазии, как у Фёдорова, хотя поет написанные кем-то мелодии. Быть пронзительным такой неповторимой искренностью, обхаживая совершенно формальную идею или заимствованную мелодию? Он тут же возглавил всю нашу шайку. Собрал со всех сердца под залог, положил их в авоську (люди в 70-х носили вещи в такой сеточке) и смылся к себе в Париж, вернее, никуда из него и не уезжал, а это мы отправились восвояси, такие растерянные и «бессердечные». Только не подумайте, что всех и сразу. И наповал.

Нет. Например, мне понадобились годы, чтобы понять и принять Хвоста. То ли в этом злую шутку сыграла моя черта не любить все, чем восхищаются массы людей вокруг, то ли моя обостренная нелюбовь к бардовщине и ее носителям? В общем, я продержался до момента первого исполнения «Скелета» в сквате – так назывались отвоеванные художниками Парижа брошенные фабрики, приспособленные ими под мастерские и галереи. «Скелет» – это песня: «Идет скелет, за ним другой, а кости пахнут анашой».

– Зачем ты поешь народные песни? – спросил я Хвоста. – Ведь у тебя столько своих.

– А она не народная, она моя, – ответил, улыбаясь, Хвост, чем сразил меня наповал.

Ну, а потом эта его фраза – “Я не приеду в Ленинград, пока его не переименуют обратно в С.Петербург”– и исполнение этого обещания? Разве это может кого-либо в Питере оставить равнодушным? С этого и началась наша работа, а с ней и дружба.

После концерта Хвост пригласил нас к себе домой. Надо прямо сказать, что мое представление о квартире в Париже образца 1988 года было весьма далеко от реальности. Мы шли по какому-то бомжатнику, наверное, в то время так я представлял себе широко известный по советским газетам Гарлем. Облупившиеся стены, узкие, вонючие проходы, упирающиеся в узкие, занюханные двери, похожие на вход в крысиное логово, – в общем, французский “ Оливер Твист ” образца 20 века. Повсюду мелькают темные личности, не только в прямом, но и в переносном смысле. В общем, я чувствовал, что этой ночью мне будет очень трудно сохранить в девственности облик советского музыканта, так сказать, «облико морале». При подъеме по крутой и узкой лестнице, похожей на черный ход в мою квартиру на Петроградке, неожиданно образовалась пробка на третьем этаже. Это какой-то негр облюбовал ступеньки, ведущие в квартиру Хвоста, на ночь, и обойти его не легко. Что и понятно – нормальные люди в первом часу ночи уже спят, даже если ночь их и застала на лестнице, а не шарахаются по ним вверх и вниз. Поэтому парень решил снять с нас небольшую мзду. Очень по-дружески и – даже я бы сказал, вяло, в стиле бизнесмена, а не униженного просителя – он стал нас уговаривать дать ему денег на вино, показывая на газету с разложенной там снедью.

– Он не просил у меня на пропитание, а просил на выпивку! – не унимался я, объясняя Хвосту, что меня больше всего поразило за день.

– Вино во Франции – не роскошь, а прожиточный минимум. Не воду же ему пить? К тому же вода стоит дороже.

И ведь Хвост не преувеличивал, уже на следующий день не верующий на слово Борюсик сходил в Корефур и купил там 5-ти литровую бумажную коробку с молодым вином по цене меньшей, чем вода.

– А попить из крана нельзя? – не унимался я.

– Он же может так отравиться, – заботливо и терпеливо объяснял Хвост.

Что русскому хорошо – немцу смерть!

А французу тем более.

Но главное, чему я обязан своим близким знакомством с Хвостом, – это машина Вольво. Из первой же поездки в Германию – все это происходило за 2 дня до ее объединения – я привез машину. По счастливой случайности, это оказалась Вольво. В то время я не имел никакого представления не только о Вольво, но вообще о машинах. Хотя у меня были права, ничего, относящегося к вождению, я делать не мог, разве что быть штурманом. Все решил мой бюджет в 500 марок и совет нашего немецкого менеджера. Но это была не только первая и единственная машина в «Аукцыоне», кстати, на долгие годы, но, как нам тогда казалось, единственная в Ленинграде, потому что нас все время стопорило ГАИ.

– Какие-то проблемы?

– А эта машина как называется? Можно я посмотрю? – интересовались только одним встречные гаишники. Видимо, мы сделали такую хорошую рекламу фирме, что буквально через 2 года все наши городские чиновники пересели на Вольво.

Была поздняя осень 91-го. К нам приехал Хвост, а возить его было некому – вот так я и стал его Санчо Пансой, а моя жена Наташа – его «сестрой милосердия». Именно это и явилось той точкой, когда моя жизнь пошла «под Хвост».

Уж больно все получается как-то мягко и пушисто – это смущает.

Ну, а если без очарования и гипноза? Просто, сухо, по фактам?

Типа: советский марафонец по употреблению всевозможных видов наркотиков, непросыхающий алкоголик, жуткий бабник, заядлый алиментщик и лимитчик, нарушитель общественного покоя, морали и закона множества стран и содружеств… Продолжать?

Нет, это не про него.

– Охарактеризуй его одним словом.

– Царь.

– А двумя?

– Щедрый царь.

– Нет.

– Заботливый Царь.

Пожалуй, этим все сказано. К этому нечего добавить, это можно только развивать и объяснять.

Хвост был абсолютным эгоистом, но не эгоцентриком. В каком бы помещении он ни находился, он тут же становился «красным углом». Люди отдавали себя ему – в прямом и переносном смысле – с порога, и никогда не раскаивались в содеянном, и не требовали ничего взамен. Нет, вру. Однажды я попросил его быть моим крестным, и он тут же приехал в Мюнхен. Перед выходом он вынул серебряный нательный крестик и сказал:

– Четырнадцатый век. У него есть история. Этот крест спас мне жизнь. Когда я умирал, в больницу пришел человек и повесил на меня, не приходящего в сознание. На второй день я очнулся, а через пару дней меня выписали.

Хвост не был энергичным человеком, что-то в его поведении напоминало сибарита, иногда даже увальня, но это была иллюзия, непонимание. И не говорите мне, что любой человек, когда-либо рожденный на земле, в своем роде уникален. Хвост не вписывался даже в привычную нам шкалу ценностей. Он мог быть оценен только по однобалльной системе: 1 из 1 – он и был этой шкалой. И то же самое можно сказать про его энергию. Он был не только спокоен сам, но и действовал так на других. В его присутствии каждый начинал себя чувствовать более умным, одаренным, сильным, целеустремленным. Пока Хвост попивал вино или вкусно затягивался сигаретой, в комнату, казалось, врывался шквал мыслей и эмоций, и иногда чудилось, что это просто совпадение, что это всегда возникает, когда он рядом. Но люди, которые с ним проводили дни и месяцы, рано или поздно понимали, что Хвост и есть катализатор, помогающий им переработать вселенскую энергию творчества в конкретные произведения искусства. Как недавно сказал Анри Волохонский: «В наших работах Хвост всегда был зачинателем, а я ему просто помогал».

Сколько у него детей! Если бы я был женщиной, я бы тоже хотел от него ребенка.

Вкусно. Как вкусно он говорил. Лично мне не очень нравилось, как Хвост поет. Вернее сказать, я предпочитал слушать, как он говорит – негромко, мягко, без тени убеждения или сомнения, – как звук текущей воды, заглушающий любые звуки, не повышая тона.

«Я люблю, чтобы звуки были съедобны… – говорил он, и это уже звучало, как пение. – Я ненавижу музыку…» – продолжал он. «И этого было достаточно, чтоб прослезиться». Его словам музыка была не нужна – иногда их очень красиво оттенял какой-либо шум или ритм.

Именно таким он и запомнился мне: высокий, во всем черном, с большим белым бубном в руке. Так мы играли концерт «Камлания», погружаясь в шум наших инструментов и выныривая оттуда лишь для короткого вздоха… В этот момент ты мог слышать удары Хвоста по бубну и заныривал обратно.

Любой музыкант назвал бы его удары аритмичными и был бы прав, но какие они были вкусные, съедобные, свободные, даже милые: «…Они спали с козами, курами, Шопеном, и этого было достаточно, чтоб прослезиться», – густой низкий голос гудел, летел, отражался от стен и падал… Падал тебе прямо в сердце.

А гитара?

Что гитара? Видал я игроков и получше…

Но этот шум (для меня его игра на гитаре была подобна его игре на бубне) поддерживал его слова, давал нужную приправу, оттенял смысл, вносил контрапункт, ограничивал, размерял его речь и снова связывал. Вообще не верьте в любовь к музыке тех, кто делает ремиксы, иначе, зачем ты делаешь лучше то, что уже сделано хорошо? Я бы никогда не решился записывать альбом «Чайник вина», если бы мне нравилось, как Хвост играет на гитаре!

Таких – не бывает. Поэтому рассказать о Хвосте невозможно, можно только поведать о его отражении, тени, следе, который он оставил в наших душах, о памяти, теперь получившей собственную жизнь в наших воспоминаниях, а через них, возможно, и жизнь в других людях. Как бы было чудно рассказать всем о таком человеке, как Хвост! Когда я сажусь за чистый лист бумаги с этими намерениями, я ощущаю себя евангелистом. Вот, я – Матфей, жадный сборщик налогов – решил описать время, проведенное с лучшим на земле человеком, севшим одесную Творца, а когда-то преломлявшим со мной хлеб… И как я могу передать это свое чувство?

В то утро мы договорились писать голос Хвоста. Как всегда, мы сильно отставали от графика, но с пением нельзя было откладывать, потому что Хвост приехал в Питер ненадолго. К этому времени его расписание, как дно старой лодки, обросло ракушками, я хочу сказать, мелкими и большими делами, и остаться в этом графике, ужесточающемся с каждым днем, становилось все труднее и труднее. Тут три концерта, там поездка в Москву к жене и дочке, а на каждом шагу – бывшие собутыльники и фаны. А его фанаты не то, что наши сопляки, – это всякие там академики да секретари, иногда еще и союзов, а некоторые творческих союзов! Откуда их только столько взялось, этих союзов, я про такие союзы и не слышал… Им так просто наш Сережа-директор и не скажет: «Пшел». Они все лысые (если мужеского пола) и солидные, эти постаревшие битники и битницы.

Так вот, мы с раннего утра дико торопимся все подготовить к записи, чтобы Хвост не ждал ни секунды, но он не появляется. В общем-то, никто его и не ждал к 8 утра, но…

Мы посылаем Сергея к Хвосту на квартиру, но его там нет. Мы начинаем «подчищать» другие песни, но работа не ладится, потому что все время думаешь о главном: когда придет Хвост? Меня уже начинает изрядно нервировать эта ситуация, и я стараюсь не принимать участия в творчестве, а больше концентрируюсь на технической стороне того, что делает Лёнька, но для этого в студии есть оператор, и я ему не конкурент в этом деле…

Проходит еще часа два, я уже чувствую, что мне надо с кем-то об этом поговорить, иначе я все выскажу Хвосту…

Тут появляется Хвостик, и я сразу же забываю обо всех своих невзгодах и переживаниях, все это ожидание теперь представляется мне лишь прелюдией к настоящему пиру эмоций, лишь временем для подготовки к чему-то настоящему, даже великому, если хотите! Это не преувеличение, это то, что просто физически можно почувствовать, когда Хвост рядом, – и причем для тебя лично. Думаю, что все рядом с ним пребывают в уверенности, что Хвост здесь сейчас для них, только для них одних и никого более. Это так приятно.

И по сей день, когда я иногда нахожу это чувство в закоулках моей памяти, я вдруг ощущаю себя счастливым, и мне кажется, что Хвост вернулся. Впрочем, он для меня никуда и не уходил. Он по-прежнему сидит в мягком кресле, которое я ему с любовью устроил в своем сердце, и ухмыляется…

Так вот, о чем это я? Где-то к часу дня появляется Хвост во главе довольно веселой компании. Даже лучше сказать, не веселой, а «навеселе». Казалось бы, еще утро…

Хвост отправляет всех в заднюю комнату, а сам устало усаживается в кресло.

Мы начинаем быстро сматывать удочки, я имею ввиду провода, убирать комбики и гитары, чтобы не заводились в унисон… Как вдруг я замечаю, что Хвоста нет. Я – в ту комнату, где его фаны, – там нет, я в панике – в коридор…

А навстречу мне Хвост. От него пахнет табаком, ведь в студии нельзя курить. У меня отлегло от сердца, я опять в прекрасном настроении и готов переносить любые «невзгоды» столетиями (вернее, еще один день)…

Хвост говорит:

– А что, Димочка, может, перейдем на другую сторону Крюкова канала? Я вчера там такой хороший коньяк с кофе пил.

– Ты же знаешь! Я бросил. Но ты иди, я что-нибудь придумаю.

А что я придумаю? Никто, кроме меня, и не беспокоится. Хвост на месте. Студия на месте. Солнце светит. Даже если на улице идет дождь, нам об этом в студии неизвестно, а когда мы выйдем ночью, будет не до того – так устанешь за целый день, что хоть дождь, хоть град, – все благо для сморщенных от звука ушей, все благодать от проведенного с ним времени.

Хвост был жутким эгоистом.

Но каждую секунду, проведенную с ним, ты свято верил, что он отдаст тебе все, чего ты только пожелаешь. И каждый день ты получал подтверждение, что это не самообман. Разве эгоист отдает тебе каждую минуту все, что у него есть?

Хвост не был талантливым музыкантом или артистом.

Но разве это не высший талант – держать слушателя в напряжении часами, что бы ты ни говорил и ни делал? И провожать каждого из зала до дома с чувством приятно проведенного вечера?

Он был алкаш. И не отказывал никому, кто с открытой душой и бутылкой приходил к нему. Но любой трезвенник в его компании становился только крепче в своем решении не притрагиваться к зелью. В разное время я был одним из них обоих. Как говорил один святой, если не можешь бросить, пей за здоровье Бога, и Хвост это делал за меня и за того парня.

Ряд можно продолжать… Я к тому, что Хвост был великий разрушитель стереотипов!

Он не знал покоя, но всегда был в покое.

Когда казалось, что он тебя не замечает, он одаривал тебя водопадом внимания.

Когда казалось, что за сегодняшний день он не издал ни одного звука, достойного проникнуть даже в ухо глухого, он выдавал что-то, что входило в анналы.

Когда казалось, что уже наступило царство ночи, он зачинал новый день.

А когда энергия нового дня, казалось, неминуемо должна растерзать покой ночи, он умиротворял бурю, и миром ночи покрывало небо дня. Хвост – это миф.

Хвост – это мир. Это море цвета. Море цветов. Полная радуга цветов, цветов музыки, сценических и графических парадоксов, гармония звука и слова. Друг и учитель, товарищ и родственник, хулиган и мудрец, юродивый и щеголь – полная радуга цветов души. Сегодня мы можем видеть в этом китч, а завтра – совершенство, в молодости – шум и хаос, а в старости – стройность и порядок! Загляните в него. Перечитайте или лучше переслушайте его заново. Он там! Этот мир пронизан им, и Хвост для нас Здесь.

30 октября 2010 г.

North York, Canada